Предпринятый Реформацией штурм образов буквально пробил брешь в защитной стене священныхсимволов. С тех пор они рушатся один за другим. Они сталкиваются, отвергаются пробужденнымразумом. К тому же, их значение давно забыто. Впрочем, забыто ли? Может быть, вообще никогдане было известно, что они означали, и лишь в Новое время протестантское человечество сталопоражаться тому, что ничего не знает о смысле непорочного зачатия, о божественности Христаили о сложностях догмата о троичности? Может даже показаться, что эти образы принимались безсомнений и рефлексии, что люди относились к ним так же, как к украшению рождественской елкиили крашеным пасхальным яйцам — совершенно не понимая, что означают эти обычаи. На деле людикак раз потому почти никогда не задаются вопросом о значении архетипических образов, что этиобразы полны смысла. Боги умирают время от времени потому, что люди вдруг обнаруживают, чтоих боги ничего не значат, сделаны человеческой рукой из дерева и камня и совершенно бесполезны.На самом деле обнаруживается лишь то, что человек ранее совершенно не задумывался об этихобразах. А когда он начинает о них думать, он прибегает к помощи того, что сам он называет«разумом», но что в действительности представляет собой только сумму его близорукости ипредрассудков.
История развития протестантизма является хроникой штурма образов. Одна стена падала задругой. Да и разрушать было не слишком трудно после того, как был подорван авторитет церкви.Большие и малые, всеобщие и единичные, образы разбивались один за другим, пока наконец непришла царствующая ныне ужасающая символическая нищета. Тем самым ослабились и силы церкви:она превратилась в твердыню без бастионов и казематов, в дом с рухнувшими стенами, в которыйворвались все ветры и все невзгоды мира. Прискорбное для исторического чувства крушение самогопротестантизма, разбившегося на сотни деноминаций, является верным признаком того, что этоттревожный процесс продолжается. Протестантское человечество вытолкнуто за пределы охранительныхстен, и оказалось в положении, которое ужаснуло бы любого естественно живущего человека. Нопросвещенное сознание не желает ничего об этом знать, и в результате повсюду ищет то, чтоутратило в Европе. Изыскиваются образы и формы созерцания, способные действовать, способныеуспокоить сердце и утолить духовную жажду, — и сокровища находятся на Востоке.
Само по себе это не вызывает каких-либо возражений. Никто не принуждал римлян импортироватьв виде ширпотреба азиатские культуры. Если бы германские народы не прониклись до глубины душихристианством, называемым сегодня «чужеродным» [39],то им легко было бы его отбросить, когда поблек престиж римских легионов. Но христианствоосталось, ибо соответствовало имевшимся архетипичсским образам. С ходом тысячелетий оно сталотаким, что немало удивило бы своего основателя, если б он был жив; христианство у негров илииндейцев дает повод для исторических размышлений. Почему бы Западу действительно неассимилировать восточные формы? Ведь римляне отправлялись ради посвящения в Элевсин,Самофракию и Египет. В Египет с подобными целями совершались самые настоящие туристическиевояжи.
Боги Эллады и Рима гибли от той же болезни, что и наши христианские символы. Как и сегодня,люди тогда обнаружили, что ранее совсем не задумывались о своих богах. Чужие боги, напротив,обладали нерастраченной мана. Их имена были необычны и непонятны, деяниятемны, в отличие от хорошо известной скандальной хроники Олимпа. Азиатские символы былинедоступны пониманию, а потому не казались банальными в отличие от собственных состарившихсябогов. Безоглядное принятие нового и отбрасывание старого не превращалось тогда в проблему.Является ли это проблемой сегодня? Можем ли мы облечься, как в новое платье, в готовыесимволы, выросшие на азиатской экзотической почве, пропитанные чужой кровью, воспетые начуждых языках, вскормленные чужими культами, развивавшиеся по ходу чужой истории? Нищий,нарядившийся в княжеское одеяние, или князь в нищенских лохмотьях? Конечно, и это возможно,хотя может быть в нас самих еще жив наказ — не устраивать маскарад, а шить самим своюодежду.
Я убежден в том, что растущая скудость символов не лишена смысла. Подобное развитиеобладает внутренней последовательностью. Теряется все то, о чем не задумываются, что темсамым не вступает в осмысленное отношение с развивающимся сознанием. Тот, кто сегодняпытается, подобно теософам, прикрыть собственную наготу роскошью восточных одежд, просто неверен своей истории. Сначала приложили все усилия, чтобы стать нищими изнутри, а потомпозируют в виде театрального индийского царя. Мне кажется, что лучше уж признаться всобственной духовной нищете и утрате символов, чем претендовать на владение богатствами,законными наследниками которых мы ни в коем случае не являемся. Нам по праву принадлежитнаследство христианской символики, только мы его где-то растратили. Мы дали пасть построенномунашими отцами дому, а теперь пытаемся влезть в восточные дворцы, о которых наши предки неимели ни малейшего понятия. Тот, кто лишился исторических символов и не способенудовлетвориться «эрзацем», оказывается сегодня в тяжелом положении. Перед ним зияет ничто, откоторого он в страхе отворачивается. Хуже того, вакуум заполняется абсурдными политическимии социальными идеями, отличительным признаком которых является духовная опустошенность. Неудовлетворяющийся школьным всезнайством вынужден честно признаться, что у него осталось лишьтак называемое доверие к Богу. Тем самым выявляется — еще более отчетливо — растущее чувствостраха. И не без оснований — чем ближе Бог, тем большей кажется опасность. Признаваться всобственной духовной бедности не менее опасно: кто беден, тот полон желаний, а желающийнавлекает на себя судьбу. Как верно гласит швейцарская поговорка: «За богатым стоит одиндьявол, за бедняком — два». Подобно тому, как в христианстве обет мирской бедности применимпо отношению к благам мира сего, духовная бедность означает отречение от фальшивых богатствдуха — не только от скудных остатков великого прошлого, именуемых сегодня «протестантскойцерковью», но также от всех экзотических соблазнов. Она необходима, чтобы в холодном светесознания возникла картина оголенного мира. Эту бедность мы унаследовали уже от нашихотцов.
Мне вспоминается подготовка к конфирмации, которую проводил мой собственный отец. Катехизисбыл невыразимо скучен. Я перелистал как-то эту книжечку, чтобы найти хоть что-то интересное,и мой взгляд упал на параграфы о троичности. Это заинтересовало меня, и я с нетерпением сталдожидаться, когда мы дойдем на уроках до этого раздела. Когда же пришел этот долгожданныйчас, мой отец сказал: «Данный раздел мы пропустим, я тут сам ничего не понимаю». Так былапохоронена моя последняя надежда. Хотя я удивился честности моего отца, это не помешайтемне с той поры смертельно скучать, слушая все толки о религии.
Наш интеллект неслыханно обогатился вместе с разрушением нашего духовного дома. Мы убедилиськ настоящему времени, что даже с постройкой самого большого телескопа в Америке мы не откроемза звездными туманностями эмпирей, что наш взгляд обречен на блуждание в мертвой пустотенеизмеримых пространств. Не будет нам лучше и от того, что откроет математическая физика вмире бесконечно малого. Наконец, мы обращаемся к мудрости всех времен и всех народов иобнаруживаем, что все по-настоящему ценное уже давно было высказано на самом прекрасном языке.Подобно жадным детям, мы протягиваем руку к этим сокровищам мудрости и думаем, что если намудастся их схватить, то они уже наши. Но мы не способны оценить то, что хватаем, руки устают,а сокровища все время ускользают. Они перед нами, повсюду, насколько хватает глаз. Всебогатства превращаются в воду, как у того ученика чародея, который тонет в им самим вызванныхводах [40]. Ученик чародея придерживаетсяспасительного заблуждения, согласно которому одна мудрость хороша, а другая плоха. Из такогорода учеников выходят беспокойные больные, верующие в собственную пророческую миссию.Искусственное разделение истинной и ложной мудрости ведет к такому напряжению в душе, что изнего рождаются одиночество и мания, подобные тем, что характерны для морфинистов, мечтающихнайти сотоварищей по пороку.
Когда улетучивается принадлежащее нам по праву родства наследство, тогда мы можем сказатьвместе с Гераклитом, что наш дух спускается со своих огненных высот. Обретая тяжесть, духпревращается в воду, а интеллект с его люциферовской гордыней овладевает престолом духа.Patris potestas («отеческую власть») над душой может себе позволить дух, но никак неземнорожденный интеллект, являющийся мечом или молотом в руках человека, но не творцом егодуховного мира, отцом души. Это хорошо отмечено Клагесом, решительным было восстановлениеприоритета духа и у Шелера — оба мыслителя принадлежат к той мировой эпохе, когда дух являетсяуже не свыше, не в виде огня, а пребывает внизу в виде воды. Путь души, ищущей потерянногоотца, — подобно Софии, ищущей Бюфос [41], — ведет кводам, к этому темному зеркалу, лежащему в основании души. Избравший себе в удел духовнуюбедность (подлинное наследие пережитого до конца протестантизма) вступает на путь души,ведущий к водам. Вода — это не прием метафорической речи, но жизненный символ пребывающей вотьме души.
Лучше проиллюстрировать это на конкретном примере (на месте этого человека могли быоказаться многие другие). Протестантскому теологу часто снился один и тот же сон: он стоитна склоне, внизу лежит глубокая долина, а в ней темное озеро. Во сне он знает, что до сегомомента что-то препятствовало ему приблизиться к озеру. На этот раз он решается подойти кводе. Когда он приближается к берегу, становится темно и тревожно, и вдруг порыв ветрапробегает по поверхности воды. Тут его охватывает панический страх, и он просыпается.
Этот сон содержит природную символику. Сновидец нисходит к собственным глубинам, и путьего ведет к таинственной воде. И здесь совершается чудо купальни Вифезда [42]: спускается ангел и возмущает воды, которые темсамым становятся исцеляющими. Во сне это ветер, Пневма, дующий туда, куда пожелает. Требуетсянисхождение человека к воде, чтобы вызвать чудо оживления вод. Дуновение духа, проскользнувшеепо темной воде, является страшным, как и все то, причиной чего не выступает сам человек, либопричину чего он не знает. Это указание на невидимое присутствие, на нумен [43]. Ни человеческое ожидание, ни волевые усилия немогут даровать ему жизни. Дух живет у самого себя, и дрожь охватывает человека, если духдля него до той поры сводился к тому, во что верят, что сами делают, о чем написано в книгахили о чем говорят другие люди. Когда же дух спонтанно является, то его принимают за привидение,и примитивный страх овладевает рассудком. Так описали мне деяния ночных богов старики племениЭлгоньи в Кении, называя их «делателями страха». «Он приходит к тебе. — говорят они, — какхолодный порыв ветра. И ты дрожишь, а он кружится и насвистывает в высокой траве». Таковафриканский Пан, бродящий с тростниковой флейтой и пугающий пастухов.
Но точно так же пугало во сне дуновение духа и нашего пастора, пастуха стад, подошедшегов сумерках к поросшему тростником берегу, к водам, лежащим в глубокой долине души. К природе,к деревьям, скалам и источникам вод спускается некогда огненный дух, подобно тому старцу в«Заратустре» Ницше, что устал от человечества и удалился в лес, чтобы вместе с медведямибурчанием приветствовать творца. Видимо, нужно вступить на ведущий всегда вниз путь вод,чтобы поднять вверх клад, драгоценное наследие отцов.
В гностическом гимне о душе сын посылается родителями искать жемчужину, утерянную из короныего отца—короля. Она покоится на дне охраняемого драконом глубокого колодца, расположенного вЕгипте — земле сладострастия и опьянения, физического и духовного изобилия. Сын и наследникотправляется, чтобы вернуть драгоценность, но забывает о своей задаче, о самом себе, предастсямирской жизни Египта, чувственным оргиям, пока письмо отца не напоминает ему, в чем состоитего долг. Он собирается в путь к водам, погружается в темную глубину колодца, на дне которогонаходит жемчужину. Она приводит его в конце концов к высшему блаженству.
Этот приписываемый Бардесану гимн принадлежит временам, которые во многом подобны нашемувремени. Человечество искало и ждало, и была рыба — Levatus de profundo [44] — из источника, ставшего символом исцеления [45]. Пока я писал эти строки, мне пришито письмо изВанкувера, написанное рукой неизвестного мне человека. Он дивился собственным сновидениям, вкоторых он постоянно имеет дело с водой: «Почти все время мне снится вода: либо я принимаюванну, либо вода переполняет ватерклозет, либо лопается труба, либо мой дом сдвигается к краюводы, либо кто-то из знакомых тонет, либо я сам стараюсь выбраться из воды, либо я принимаюванну, а она переполнена» и т.д. Вода является чаще всего встречающимся символомбессознательного. Покоящееся в низинах море — это лежащее ниже уровня сознания бессознательное.По этой причине оно часто обозначается как «подсознательное», нередко с неприятным привкусомнеполноценного сознания. Вода есть «дух дольний», водяной дракон даосизма, природа которогоподобна воде, Ян, принятый в лоно Инь. Психологически вода означает ставший бессознательнымдух. Поэтому сон теолога говорил ему, что в водах он может почувствовать действие животворногодуха, исцеляющего подобно купальне Вифезда.
Погружение в глубины всегда предшествует подъему. Так, другому теологу [46] снилось, что он увидел на горе замок Св. Грааля. Онидет по дороге, подводящей, кажется, к самому подножию горы, к началу подъема. Приблизившись кгоре, он обнаруживает, к своему величайшему удивлению, что от горы его отделяет пропасть, узкийи глубокий обрыв, далеко внизу шумят подземные воды [47]. Но к этим глубинам по круче спускается тропинка, которая вьется вверх ипо другой стороне. Тут видение померкло, и спящий проснулся. И в данном случае сон говорит остремлении подняться к сверкающей вершине и о необходимости сначала погрузиться в темныеглубины, снять с них покров, что является непременным условием восхождения. В этих глубинахтаится опасность; благоразумный избегает опасности, но тем самым теряет и то благо, добитьсякоторого невозможно без смелости и риска.
Истолкование сновидений сталкивается с сильным сопротивлением со стороны сознания, знающего«дух» только как нечто пребывающее в вышине. По видимости, «дух» всегда нисходит сверху, а снизуподнимается все мутное и дурное. При таком понимании «дух» означает высшую свободу, парение надглубинами, выход из темницы хтонического. Такое понимание оказывается убежищем для всехстрашащихся «становления». Вода, напротив, по-земному осязаема, она является текучестью тел,над которыми господствуют влечения, это кровь и кровожадность, животный запах и отягченостьтелесной страстью. Бессознательна та душа, которая скрывается от дневного света сознания —духовно и морально ясного — в той части нервной системы, которая с давних времен называетсяSympathicus. В отличие от цереброспинальной системы, поддерживающей восприятие и мускульнуюдеятельность, дающей власть над окружающим пространством, симпатическая система, не имеяспециальных органов чувств, сохраняет жизненное равновесие. Через возбуждение этой системыпролегает таинственный путь не только к вестям о внутренней сущности чужой жизни, но и кдеятельности, изучаемой ею. Симпатическая система является наружной частью коллективнойжизни и подлинным основанием participation mystique, тогда как цереброспиальная функциявозвышается над нею в виде множества обособленных «Я». Поэтому она уловима только посредствомтого, что имеет пространственную поверхность, внешность. В последней все переживает каквнешнее, в первой — как внутреннее.