Неверно понятому, чисто внешнему пониманию «подражания» Христу хорошо соответствует одноевропейское предубеждение, которое показывает разницу между западной и восточной манерами.Западный человек околдован «десятью тысячами вещей»; он видит отдельное, он в плену у «Я» ивещи и пребывает без сознания о глубоком корне всяческого бытия. Зато восточный человекпереживает мир отдельных вещей и даже собственное «Я» как сон и сущностно укоренен в праоснове,которая притягивает его столь сильно, что его соотнесенность с миром релятивизирована в степени,для нас зачастую непонятной. Западная, объективирующая манера склонна к тому, чтобы оставлятьХриста как «образец» в его предметном аспекте и тем самым лишать его таинственной соотнесенностис внутренним человеком. Это предубеждение дает повод, например, протестантским интерпретаторамтолковать относящееся к Царству Божьему «подчиняясь Богу» как «между вами» вместо «в вас». Темсамым еще ничего не сказано о том, что западная манера имеет силу. Ведь мы и так убеждены вэтом. Зато когда пытаются критически разобраться с восточным человеком (что вменяется вобязанность именно психологу), то от известного сомнения можно отделаться лишь с большим трудом.Кому позволяет совесть, тот может, совершив над собой усилие, решиться и тем самым, может бытьнеумышленно, сделаться «судьей мира». Лично я предпочитаю драгоценный дар сомнения, ибо оноставляет в неприкосновенности чистоту неизмеримого явления.
Христос—образец взял на себя грех мира. Но если это чисто внешний акт, то и грех отдельногочеловека остается внешним, а тем самым этот человек является фрагментом больше, чем когда-либо,ибо легкомысленное непонимание открывает для него удобный путь буквальным образом «сбросить наНего» свои грехи и тем уйти от более глубокой ответственности, что противоречит духухристианства. Эта формалистика и эта беспринципность не только были одной из причин Реформации,но имеют место и внутри самого протестантизма. Если величайшая ценность (Христос) и величайшаяантиценность (грех) находятся вовне, то душа пуста: в ней нет самого низкого и самого высокого.Восточной манере (в особенности индийской) свойственно обратное: все самое высокое и самоенизкое заключено в «трансцендентальном» субъекте. Благодаря этому значение «атмана», самостинеизмеримо возрастает. А у человека Запада ценность самости падает до нулевой отметки. Отсюдапроисходит общая для Запада недооценка души. Кто говорит о действительности души, того упрекаютв «психологизме».
Взгляд, согласно которому существуют психические факторы, соответствующие божественнымочертаниям, считается обесцениванием последних. Было бы кощунством полагать, что религиозноепереживание есть психический процесс; ибо — так аргументируют — оно «не только психологическое».Психическое есть только природа, и потому оно не может породить ничего религиозного, каксчитается. При этом такие критики ни мгновение не колеблются объявить все религии — заисключением собственной — порожденными природой души. Примечательно, что две теологическиерецензии на мою книгу «Психология и религия» — одна католическая, другая протестантская —умышленно обошли вниманием мое доказательство психического происхождения религиозныхфеноменов.
По этому поводу и впрямь следовало бы спросить: откуда взялась насчет души такая твердаяуверенность, которая позволяет говорить «лишь душевный»? Так говорит и думает именно человекЗапада, душа которого явно «лишена достоинства». Если бы она обладала многим, то о ней можнобыло бы говорить с почтением. Но так как этого никто не делает, то отсюда можно заключить, чтов ней и нет никакой ценности. Правда, это не фатально и имеет место не всегда и не везде, атолько там, где в душу ничего не вложено, а «Бога держат снаружи». Время от времени немногобольше Майстера Экхарта [98] было бы полезно!
Исключительно религиозная проекция может отнять у души ее ценности, так что она вследствиеопустошения не сможет больше развиваться, а останется в бессознательном состоянии. К тому же,она впадает в иллюзию, будто источник всяческих неприятностей находится вовне, и потому уже невозникает вопроса о том, как и где она сама этому способствовала. Душа представляется уженастолько незначительной, что почти не учитывается ее способность к злу, не говоря уже о добре.Но если душа выходит из игры, то религиозная жизнь застывает во внешнем и превращается в хламформул. Как ни представлять себе отношения Бога и души, несомненно одно: что душа не может бытьникаким «только», но имеет достоинство сущности, которой дано осознавать свое отношение кбожественному. И хотя это только отношение капли к морю, но и самого моря не было бы безмножества капель. Догматически установленное бессмертие души возвышает ее над физическойконечностью человека и делает ее участницей в сверхприродном качестве. По значимости она темсамым многим превосходит смертного сознающего человека, так что, собственно говоря, христианинудолжно бы быть запрещено рассматривать душу как «только» [99].
Как глаз — солнцу, так и душа соответствует Богу. Душа не исчерпывается нашим сознанием, ипотому смешно, когда мы говорим о душевных вещах в покровительственном или пренебрежительномтоне. Даже верующий христианин не ведает сокровенных стезей Бога и предоставляет Богу самомурешать, воздействовать ли на человека извне или изнутри, через душу. Верующий ведь не можетоспаривать тот факт, что существуют «Богом посланные сны» и душевные прозрения, которые нельзясвести ни к каким внешним причинам. Было бы кощунственным утверждать, что Бог может открыватьсебя повсюду, а как раз в человеческой душе не может. Безусловно, интимность отношения междуБогом и душой заранее исключает какую бы то ни было недооценку души [100]. Было бы, может быть, чересчур смело говорить об отношении родства; ново всех случаях душа должна иметь в себе возможность отношения, т.е. соответствия сущности Бога,иначе взаимосвязь никогда не могла бы быть установлена [101]. Это соответствие и есть, психологически говоря, архетип образа Бога.
Любой архетип способен к бесконечному развитию и усложнению. Поэтому возможно, что он развитбольше или меньше. Во внешней форме религии, где главное — во внешних очертаниях (где речь идет,таким образом, о более или менее совершенной проекции), архетип тождествен поверхностнымпредставлениям, но остается неосознанным как душевный фактор. Если бессознательное содержаниенастолько вытеснено образом проекции, то оно исключается из общежития с сознанием и влияния нанего. Тем самым оно в большой мере платит собственной жизнью, потому что блокируется вестественной для него деятельности по устроению сознания; и больше того: оно пребываетнеизменным в своей первоначальной форме, ибо в бессознательном ничто не изменяется. Начиная снекоторого момента, оно даже демонстрирует склонность к регрессии на более низкие и болееархаичные ступени. Поэтому может случиться, что христианин, хотя он и верит во всякие священныефигуры, в глубинах души остается неразвитым и застывшим, потому что у него «весь Бог снаружи»и он не распознает Бога в душе. Его решающие мотивы и его основополагающие интересы и побуждениявыходят из неразвитой и бессознательной души, языческой и архаичной как никогда, а ни в коеймере не из сферы христианства. Истинность этого утверждения доказывается не только жизньюотдельного человека, но и сложением отдельных жизней в народ. Великие события нашего мира,которые задуманы и осуществлены людьми, дышат не духом христианства, а духом неприкрашенноговарварства. Эти дела происходят из оставшегося архаичным душевного склада, даже далеко неимеющего ничего общего с христианством. Как не без доли правды полагает церковь, это“semel credidisse” («раз и навсегда уверовав») оставляет определенные следы. Нов великих, определяющих явлениях эти следы обнаружить нельзя. Христианская культура в ужасающихмасштабах выказала себя пустой: это пустой блеск; а внутренний человек остался незатронутым ипотому не изменился. Такое состояние души не соответствует верующему только внешне. Христианинв своей душе не поспел за внешним развитием. Естественно, здесь все внешне в образе и слове,в церкви и в Библии. А внутри ничего нет. В глубинах со всей силой правят архаические божества;иными словами, внутреннее соответствие внешнему образу Бога неразвито из-за недостатка душевнойкультуры, а потому коснеет в варварстве.
Хотя христианское воспитание и сделало все, что в человеческих силах, этого оказалосьнедостаточно. Слишком немногие узнали, что божественные очертания составляют интимнейшуюсобственность собственной души. Некий Христос встретился им (остальным) только снаружи, ноникогда не выходил навстречу из собственной души. Поэтому там все еще господствует мрачноеварварство, которое захлестывает так называемый христианский культурный мир отчасти с большене скрываемой недвусмысленностью, а отчасти — облачившись в слишком уж изношенные покровы.
Применявшимися до сих пор средствами не удалось христианизировать душу до такой степени,чтобы хотя бы самые элементарные требования христианской этики возымели хоть сколько-нибудьрешающее воздействие на главнейшие запросы европейца—христианина. Хотя христианская миссия ипроповедует Евангелие убогим и нагим варварам, но внутренние варвары, населяющие Европу, ещеничего не восприняли от христианства. Христианство силою обстоятельств вынуждено начать всесначала, если оно вообще когда-нибудь выполнит свою великую воспитательную миссию. Покударелигия остается только верой и внешней формой, а религиозная функция не стала опытомсобственной души, не выйдет ничего толкового. Еще предстоит понять, что «великое таинство»[102] коренится не просто в собственном существовании,но и преимущественно в человеческой душе. Кто не познал этого на опыте, тот может быть ученыммужем в теологии; но о религии он не имеет ни малейшего представления, а еще меньше — овоспитании человека.
Но когда я доказываю, что душа естественным образом обладает религиозной функцией [103] и когда я требую, чтобы главнейшей задачей всякоговоспитания (взрослых) было переведение того самого архетипа образа Бога, т.е. его излучений ивоздействий, в сознание, тогда-то именно теология и толкает меня под руку и изобличает меня в«психологизме». Если бы в душе не заключались, в соответствии с опытом, высочайшие ценности(без ущерба для в любом случае имеющейся там «души, сделанной в подражание»), то психология неинтересовала бы меня ни в малейшей степени, потому что душа была бы тогда не что иное какничтожный чад. Но я знаю из тысячекратного опыта, что она таковым не является, а что, скорее,она содержит в себе соответствия всех тех вещей, которые сформулированы догмой, и еще кое-чтосверх того, что именно и делает душу способной быть тем оком, коему определено созерцать свет.А для того потребен необъятный объем и глубина неисследимая. Меня упрекали в «оббжении души».Не я — сам Бог оббжил ее! Не я приписал душе религиозную функцию, но я предъявил факты, которыедоказывают, что душа по природе религиозна, т.е. обладает религиозной функцией: функцией,которую я не привнес и не приписал, но которую она сама из себя производит, не будучи побуждаемак тому какими-либо мнениями или внушениями. В прямо-таки трагическом ослеплении эти теологи неуглядели, что речь не о том, чтобы доказывать существование света, а о том, что есть слепцы,которые не ведают, что их очи способны видеть. Следовало бы когда-нибудь заметить, наконец,что бесполезно хвалить свет и проповедовать его, когда никто не умеет видеть его. Было бымного нужнее прививать человеку искусство зрения. Ведь очевидно же, что слишком многиенеспособны установить связь между священными фигурами и своими собственными душами; т.е.они не умеют видеть, что соответствующие образы дремлют в их собственном бессознательном ив какой мере. Чтобы сделать возможным это внутреннее созерцание, нужно расчистить путь дляумения видеть. Как можно достичь этого без психологии, т.е. не затрагивая душу, для меня,откровенно говоря, непостижимо [104].
Другое, настолько же тяжкое по последствиям непонимание, состоит в том, что психологииприписывают намерение создавать как можно более еретические новые учения. Когда слепомупостепенно прививают зрение, не следует ожидать, что он тотчас орлиным взором увидит новыеистины. Надо радоваться, если он вообще что-нибудь увидит, и более или менее сможет понять,что он видит. Психология занимается актом зрения, а не конструированием новых религиозныхистин, и это когда уже существующие учения еще не распознаны и не поняты. В вещах религиозных,как известно, нельзя понять то, что не было предметом внутреннего опыта. Лишь во внутреннемопыте обнаруживается отношение души к внешним образом предъявленному и проповеданному — какотношения родства или соответствия, примерно такие, как между «женихом» и «невестой» [105]. Но когда я поэтому говорю как психолог, чтоБог — это архетип, то под этим я имею в виду тот тип в душе, который, как известно, происходитот термина «удар», «отпечаток». Уже слово «архетип» предполагает наличие того, что даетотпечаток.
Психология как наука о душе должна была ограничиться своим предметом и остерегатьсяперешагивать свои границы, высказывая, например, метафизические утверждения или символы веры.Даже если бы ей пришлось полагать Бога лишь как гипотетическую причину, она бы имплицитнотребовала возможности доказательства бытия Бога, а тем самым абсолютно недопустимым образомпревышала бы свою компетенцию. Наука может быть только наукой; не существует «научных»вероисповеданий и подобных «противоречий в определении». Мы просто не знаем, откуда в конечномитоге следует выводить этот архетип, и так же мало мы знаем о происхождении души. Компетенцияпсихологии как опытной науки простирается лишь настолько, чтобы констатировать, справедливоили нет характеризовать найденный в душе на основе сравнительного исследования тип, например,как «образ Бога». Этим о возможном существовании Бога ничего не сказано — ни позитивно, нинегативно, так же как архетип «героя» нимало не предполагает наличия такового.
Когда мое психологическое исследование доказывает наличие определенных психологическихтипов и их аналогий с известными религиозными представлениями, то тем самым открываетсявозможность доступа к тем опытно познаваемым содержаниям, которые очевидно и непреложнообразуют эмпирически доступные основания религиозного опыта. Верующему человеку предоставленовыбирать, какие метафизические объяснения происхождения этих образов принимать, но приниматьне интеллектом, который обязан непосредственно держаться принципов научного объяснения иизбегать любого превышения возможностей знания. Никто не может воспрепятствовать вере вкачестве первой причины признать Бога, Пурушу, Атмана или Дао, и тем самым в целом снять, вконце концов, неудовлетворенность человека. Наука прилежно трудится; она не штурмует небеса.И если она пустится в отчаянные авантюры, то тем самым подрубит сук, на котором сидит.
Ведь факт, что познание и опыт, исходя из наличия этих внутренних образов, открывают дляразума, так же как и для чувств, доступ к тем другим образам, которые предполагает религиозноеучение о человеке. Тем самым психология делает как раз противоположное тому, в чем ее упрекают:она создает возможности для лучшего понимания того, что есть, она открывает глаза на смысловоесодержание догм; она-то как раз и не разрушает, она предлагает опустевшему дому новых жильцов.Я могу подтвердить это многократным опытом: отпавшие или охладевшие к вере люди самых разныхисповеданий находили новый подход к своим старым истинам; меж ними было немало католиков. Дажеодин парс вновь нашел путь к зороастрийскому храму огня, из чего можно заключить обобъективности моей точки зрения.