Хотя догма с ужасом отвергает мысль о том, что Двое суть Одно, но, как мы видели,предоставляет все же религиозной практике возможность приблизительного осуществленияестественного психологического символа — именно, символа в себе единой самости. Зато догманастаивает на том, что Трое суть Одно, но открещивается от того, что Четверо суть Одно. Нечетныечисла, как известно, с древних времен не только у нас на Западе, но и в Китае, считалисьмужскими, а четные — женскими. Тем самым Троица — явно мужское Божество, и андрогинность Христаи особое место и возвышенность Богоматери не являются ее полным эквивалентом. С этой, можетбыть, чуждой для читателя констатации мы подходим к центральной аксиоме алхимии, а именно ктезису Марии Профетиссы [110]. «Единица становитсяДвумя, Двое — Тремя, а из Третьего выйдет Единое как Четвертое». Как видно читателю уже изназвания этой книги («Психология и алхимия»), в ней идет речь о психологическом значенииалхимии, т.е. о проблеме, которая, за редкими исключениями, до сих пор не была предметомнаучного исследования. До недавнего времени наука занималась только историко-химическимаспектом алхимии, и лишь в малой степени — ее философской и религиозной стороной. Значениеалхимии для истории развития химии очевидно. Зато ее исторически-духовное значение еще стольнеизвестно, что кажется почти невозможным немногими словами дать представление о том, в чем оносостоит. Поэтому в данном «Введении» я сделал попытку изобразить ту религиозно-историческую ипсихологическую проблематику, в которую вплетена алхимическая тема. Алхимия представляет собойнечто вроде подводного течения по отношению к поверхности господствующего христианства. Онасоотносится с ним, как сон с сознанием, и подобно тому, как сон компенсирует конфликты сознания,так и она стремится заполнить те места, которые оставила зиять антагонистическая напряженностьхристианства. Точнейшим образом это выражается, пожалуй, в той аксиоме, которая лейтмотивомпроходит через почти на целых 1700 лет протянувшийся срок жизни, данный алхимии, а именно вцитированном выше тезисе Марии Профетиссы.
Здесь между нечетными числами христианской догматики протискиваются четные числа, которыеозначают женское, землю, подземное и даже само зло. Их персонификацией является «змей Меркурия»[111], дракон, который сам себя порождает и уничтожаети символически представляет «первую материю» [112].Эта основополагающая мысль алхимии отсылает к Tehom [113], Тиамат [114] с ее драконовскиматрибутом, а тем самым — к матриархальному первобытному миру, который был преодолен — в теомахиимифа о Мардуке — мужским миром Отца. Этот всемирно-исторический поворот сознания в «мужскую»сторону был компенсирован прежде всего посредством хтонически—женского начала бессознательного.Уже в некоторых дохристианских религиях дифференциация мужского выступала в виде спецификацииОтец — Сын, каковое превращение получило затем в христианстве первостепенное значение. Если быбессознательное было просто комплементарным, то оно сопровождало бы этот поворот сознаниявыдвижением Матери и Дочери, для которого в мифе о Деметре и Персефоне уже был готов нужныйматериал. Но оно предпочло, как показывает алхимия, тип Кибелы — Аттиса, а тем самым проявилоськак не комплементарное, а компенсирующее. Так обнаруживается, что бессознательное не простопротивоположно сознанию, но является более или менее модифицирующимся противником-партнером(«макрокосмическим сыном» [115]). Тип Сына вызываетна свет из «хтонического» бессознательного в качестве дополняющего образа не Дочь, а опять-такиСына. Этот достопримечательный факт, по всей видимости, совпадает с воплощением чисто духовногоБога в земной природе человека, что происходит благодаря зачатию Святым Духом во чреве БлаженнойДевы. Так горнее, духовное, мужское склоняется над дольним, земным, женским, и в результатепредшествующая отцовскому миру Мать, идя навстречу мужскому, при помощи инструментачеловеческого духа («философии») производит на свет Сына, — не противоположность Христа, но егохтоническое соответствие, не богочеловека, но сказочное существо, единообразное с сущностьюПраматери. И как заданием горнего Сына является спасение человека (микрокосмоса), такназначение дольнего Сына — быть «спасителем макрокосма» (т.е. мира стихий).
Вот в кратких чертах драматические события, которые разыграны в темных глубинах алхимии.Излишне было бы отмечать, что эти оба Сына никогда не соединялись, кроме как, может быть, вдухе и в глубочайшем переживании некоторых немногих, особенно одаренных алхимиков. Но то, что«имело целью» это событие, понять не слишком трудно: вочеловечивание Бога по видимости былосближением мужского принципа отцовского мира с женским принципом материнского мира, благодарячему последний ощущает побуждение уподобиться отцовскому миру. Это явно означало не более и неменее как попытку сглаживания противоречий для компенсации открытого конфликта.
Пусть читателя не смущает, что мое изложение звучит как гностический миф. Мы продвигаемсятеперь в те психологические сферы, в которых коренится гносис. Выражение христианского символа —это гносис, а уж компенсация бессознательного — и подавно он. Мифологема есть самый что ни наесть подлинный язык этих психических процессов, и никакая рассудочная формулировка даже иприблизительно не в состоянии достичь полноты и выразительной силы мифического образа. Речь-тоидет о праобразах, которые потому и передаются лучше всего и в самом подходящем виде образнымязыком.
Изображенный тут процесс обнаруживает все черты психологической компенсации. Маскабессознательного, ясное дело, не мертва, а отражает тот лик, который ему показывают.Враждебность придает ему угрожающий вид, а расположенность смягчает его черты. При этом речьидет не о простом оптическом отображении, но о самостоятельном ответе, который открываетавтономную сущность того, кто отвечает. Так, «философский сын» (меркурий) — ни в коем разе непросто рефлекс Сына Божьего в негодной материи, а это сын Тиамат демонстрирует чертыматеринского праоблика. Хотя он явный гермафродит, у него все же мужское имя, и тем самым онвыдает склонность к компромиссу отвергнутого духом и просто-напросто идентифицировавшегося созлом хтонического мира: он является, несомненно, уступкой духовному и мужскому, несмотря на то,что несет на себе тяжесть земли и баснословность звериного прасущества.
Этот ответ материнского мира показывает, что пропасть, отделяющая его от отцовского мира, неявляется непреодолимой, ибо бессознательное содержит в себе зародыш единства обоих. Сущностьсознания есть различение; оно должно, ради осознанности, разрывать противоположности, и притомпротивоестественно. В природе ищут себя противоположности — «крайности сходятся» — и так обстоитдело в бессознательном, особенно в архетипе единства, в самости. В нем, как и в божественном,противоположности снимаются. Но с манифестацией бессознательного начинается их раскол, как вовремя сотворения мира; ибо каждый акт осознания есть акт творения, и от этого психологическогоопыта происходят многоразличные космогонические символы.
В алхимии речь идет преимущественно о зародыше единства, который спрятан в хаосе Тиамат иобразует соответствие единства божественного. Как и это единство, он имеет тринитарную природув алхимии христианского толка и триадическую — в языческой алхимии. По другим мнениям, онсоответствует единству четырех элементов и потому является четверичностью. Преобладающиебольшинство данных современной психологии говорит в пользу последнего. Те немногочисленныеслучаи в моих наблюдениях, которые давали число «три», характеризовались систематическимвыпадением сознания, а именно неосознанием так называемой неполноценной функции. Тройка какраз не является естественным выражением целостности, в то время как четверка представляетминимум условий для суждения о целостности.
Тем не менее следует подчеркнуть, что наряду с явной склонностью алхимии (как ибессознательного) к четверичности существует без конца возникающая неопределенность междутремя и четырьмя. Уже в аксиоме Марии Профетиссы четверичность дается с оговорками и неточно.В алхимии имеется как четыре, так и три «метода», четыре и три цвета. Хотя всегда имеетсячетыре элемента, чаще три из них собраны вместе, а один — на особом положении: то это земля,то огонь. Хотя «четырехугольный» и «квадратный», но также и трехголовый змей, или простотриединство. Эта неопределенность указывает на «Как, Так И», т.е. центральные представлениянастолько же четверичны, насколько и троичны. Психолог не может без того, чтобы не сослатьсяна тот факт, что и психология бессознательного знакома с подобной ошеломляющей ситуацией: менеевсего дифференцированная так называемая неполноценная функция таким образом контаминирована сколлективным бессознательным, что при осознании наряду с другими вызывает на свет и архетипсамости, «Я — Единое четвертое», как говорит Мария. «Четыре» имеет значение женского,материнского, физического, «три» — мужского, отцовского, духовного. Неопределенность междуЧетырьмя и Тремя означает то же, что и раскачивание между духовным и физическим: пример,говорящий в пользу того, что любая человеческая истина — предпоследняя.
Вначале я исходил из тотальности человека как той цели, к которой в психотерапевтическомпроцессе ведет в конце концов душевное развитие. Этот вопрос то и дело переплетается смировоззренческими и религиозными предпосылками. Даже если пациент, как это частенько бывает,считает себя в этом отношении непредвзятым, такого рода предпосылка его мышления, его образажизни, его морали и его языка обусловлены исторически вплоть до деталей, что нередко остаетсядля него неосознанным — отчасти по недостатку образования, отчасти — из-за отсутствиясамокритики. Анализ его ситуации поэтому рано или поздно приводит к просвечиванию его общихдуховных предпосылок далеко за пределы личностных факторов, а тем самым разворачивается тапроблематика, которую я пытался набросать на предыдущих страницах. На эту фазу процесса падаетпроизводство символов единства, так называемой мандалы, которые появляются или в снах, или вформе образных визуальных впечатлений в состоянии бодрствования, чаще всего как явственнаякомпенсация противоречивости и конфликтности осознанной ситуации. Было бы, пожалуй, неправильносказать, что зияние расщелины (Пшивара) в христианском мироустройстве несет за этоответственность; ведь легко показать, как христианская символика эту рану как раз врачует илистарается уврачевать. Было бы, пожалуй, корректнее рассматривать эту неразрешенность конфликтакак симптом психической ситуации западного человека и сетовать на его неспособность вместитьв себя весь объем этого христианского символа. Как врач я не могу в этом отношении предъявлятьпациенту требования; нет у меня и церковного лекарства благодати. Вследствие этого я оказываюсьлицом к лицу с задачей пройти единственно возможным для меня путем, а именно путем осознаваниятех архетипических образов, которые в определенном смысле соответствуют догматическимпредставлениям. При этом я должен предоставить моему пациенту самому принимать решение, как этосоответствует его предпосылкам, его духовной зрелости, его образованию, его происхождению иего темпераменту, насколько это возможно без серьезных конфликтов. Как врач я вижу свою задачув том, чтобы поддерживать жизнеспособность пациента. Поэтому я не имею права выносить приговоро его окончательных решениях, ибо я по опыту знаю, что любое принуждение, будь то легкаясуггестия, или советы, или иные методы воздействия, не приносит в конце концов ничего, кромепомех высшему и самому главному переживанию, а именно пребыванию наедине со своей самостью,или как там еще ни называй эту объективность души. Он должен быть один хотя бы уже для того,чтобы узнать, что его несет, когда он больше не может нести себя сам. Только это знание дастему нерушимую опору.
Эту поистине нелегкую задачу я в любое время с радостью предоставил бы решать теологам, еслибы многие из моих пациентов сами не были как раз из теологов. Они должны были бы остатьсяподвешенными в церковной общине, но слетели с великого древа как увядший лист и теперьподвешены на излечении [116]. Что-то в них судорожноцепляется, часто с силой отчаяния, как будто они или «оно» повергнутся в ничто, если они несмогут повиснуть, ухватившись. Они ищут твердую опору, на которую они могли бы встать.Поскольку им не подходит поддержка извне, они, в конце концов, должны найти ее в себе самих,что, по их же признанию, как раз и есть самое невероятное с точки зрения разума, но что оченьдаже возможно с точки зрения бессознательного. Вот что нам открывается в архетипе «низкогопроисхождения Спасителя».
Путь к цели — поначалу хаотичный и непредвиденный, и только очень постепенно множится числоцелеуказующих знаков. Этот путь не прямолинейный, а, по всей видимости, цикличный. Точное знаниедоказало, что это спираль: мотивы сновидений через некоторые промежутки все вновь возвращаютсяк определенным формам, которые своим характером указывают на центр. Речь идет именно осредоточии, или о центральном расположении, которое проявляется при известных условиях уже впервых сновидениях. Сновидения как манифестации бессознательных процессов вращаются илициркулируют вокруг середины и приближаются к ней со все более явственными и обширнымиамплификациями. Из-за многообразия символического материала поначалу трудно вообще увидетьздесь какой-нибудь порядок. Ведь никак не предполагается, что серии сновидений подчиненыкакому-то упорядочивающему принципу. При ближайшем рассмотрении ход развития обнаруживаетсебя как циклический, или спиралевидный. Можно провести параллель между такими спиралевиднымидвижениями и процессами роста у растений, потому что ведь и растительный мотив (дерево,цветок и т.д.) тоже часто возвращается в таких сновидениях и фантазиях и тоже спонтанноизображается на рисунках. В алхимии дерево есть символ герметической философии.
Первое исследование в книге «Психология и алхимия» занимается серией сновидений, которая визобилии содержит в себе символы середины или цели. Развитие этих символов, так сказать,равнозначно процессу исцеления. Центр или цель имеет, таким образом, в собственном смыслеслова значение спасения. Правомочность такой терминологии выявляется из самих сновидений;ибо они содержат в себе так много отношений к теме религиозных феноменов, что некоторые изних стали даже предметом моего исследования «Психология и религия». Мне кажется, не может бытьсомнения в том, что относительно этих процессов речь идет о религиозно-творческих архетипах.Чем бы еще другим ни была религия, ее эмпирически постижимая, психическая часть, без сомнения,состоит в таких манифестациях бессознательного. Слишком долго муссировался, в сущности,неважный вопрос о том, являются ли утверждения религиозной веры истинными, или нет. Несмотряна то обстоятельство, что истинность метафизического утверждения никогда не может быть нидоказана, ни опровергнута, само по себе наличие такого утверждения является очевидным фактом,который не нуждается в дальнейших доказательствах, а если сюда присоединяется «согласие всех»,то тем самым общезначимость высказывания доказана как раз в этом объеме. Постижим в этом смыслетолько психический феномен, в отношении которого категории объективной достоверности илиистинности не подходят. С помощью рациональной критики с феноменом не покончишь, и в религиознойжизни речь идет о явлениях и фактах, а ни в коем разе не о дискутабельных гипотезах.