Диалектический разбор в процессе психического лечения последовательно ведет к очной ставкепациента с его Тенью — той темной половиной души, с которой то и дело разделывались посредствомпроекции: или тем, что навешивали на своего ближнего — в более узком или более широком смысле —все те пороки, в которых сами были очевидным образом повинны, или перекладывая свои грехи —посредством “contritio” (сокрушения) или, мягче, “attritio” (раскаяния) на божественногопосредника [117]. Но ведь известно, что без греха нетпокаяния и без покаяния нет спасающей милости, даже что без «первородного греха» никогда неявился бы на сцену акт спасения мира. Однако усердно избегают исследовать вопрос о том,заключается ли особая воля Божья, соблюдать которую есть все основания, как раз в силе зла.Если, подобно целителям душ, имеют дело с людьми, которые стоят напротив своей чернейшей Тени,то зачастую ощущают себя вынужденными непосредственно принимать такое воззрение [118]. Во всех случаях врач не может себе позволить стольже дешевым, сколь и морально возвышенным жестом указывать на скрижали закона с их «ты недолжен». Ему следует объективно проверять и взвешивать возможности; ибо он знает, меньше изрелигиозного воспитания и больше — из природы и опыта, что имеется нечто наподобие felix culpa(лат. «блажен виновный»). Он знает, что упускают не только свое счастье, но и свою основнуювину, без которой человек не достигнет своей целостности. Последняя же есть харизма (греч.«благодать»), которую нельзя получить ни искусством, ни хитростью, в которую можно тольковрасти, и появление и ход которой можно только претерпевать. Безусловно, ненормально, чточеловечество не едино, а состоит из индивидуумов, духовный характер которых оно распределяет напространстве по меньшей мере 10 000 лет. Тогда, положительно, нет никакой истины, которая неозначает для одних спасение, а для других — обольщение и яд. Всякий универсализм пребывает вэтой жуткой дилемме. Выше я упоминал иезуитский пробабилизм: он, как ничто другое, рисуетчудовищную задачу церковной католичности [119]. Дажесамые благожелательные приходили по этому поводу в ужас; но в непосредственном столкновении сжизненной действительностью кое у кого уже пропали негодование или улыбка. Даже врач долженвзвесить и обдумать, конечно, не в пользу церкви или против нее, но в пользу или не в пользужизни и здоровья. На бумаге-то кодекс морали выглядит ясным и достаточно чистым, но тот жедокумент, написанный на «плотских скрижалях сердца», — жалкий клочок, и как раз в душах тех,которые шире всех разевали рот. Если уж повсюду возвещают: «Зло есть зло, мы осуждаем его безколебаний», то в индивидуальном случае зло — именно самое проблематичное, — то, что требуетосновательнейшего взвешивания.
Прежде всего заслуживает величайшего внимания вопрос: «Кто действует?» Ибо ответ на этотвопрос позволяет вынести окончательное решение о ценности деяния. Для общества, безусловно,важнее всего «Что» поступка, потому что оно непосредственно очевидно. На пристальный же взгляд,даже правильный поступок в руке мужа неправедного делается несчастьем. Кто предусмотрителен,тот не обманется ни в правильном поступке неправедного, ни в неправильном поступке праведного.Поэтому целитель душ направляет свое внимание не на «Что», а на «Как» деяния, ибо в немзаключена вся подноготная совершившего деяние. Зло не меньше, чем добро, требует, чтобы егоприняли во внимание; ибо добро и зло суть в конечном счете не что иное как идеальные продленияи абстракции поступков, и оба принадлежат к светло—темной проявленности жизни. Ведь в конечномсчете нет добра, из которого бы не могло выйти зла, и зла, из которого не могло бы выйтидобра.
Очная ставка с темной половиной личности, с так называемой Тенью, сама собой получается влюбом мало-мальски основательном лечении. Эта проблема здесь так же важна, как проблема грехав церкви. Открытый конфликт неизбежен и мучителен. Меня уже частенько спрашивали: «И что Выс этим делаете?» Я ничего не делаю; я вообще не могу ничего делать, как только с определеннымдоверием к Богу ожидать, пока из конфликта, выдержанного с терпением и мужеством, не получитсянеожиданная для меня концовка, которая суждена данному человеку. При этом я отнюдь не пассивенили бездеятелен, а помогаю пациенту понять все те вещи, которые производит бессознательное вовсе время этого конфликта. Можно мне верить, что это — вещи совсем необычные. Скорее, онипринадлежат к самому значительному, что мне когда-либо приходилось видеть. Пациент тоже небездеятелен; ведь ему надо поступать правильно, а именно, посильно не давать захлестнуть себянапору зла в себе. Ему нужно «оправдание делами»; ибо «оправдание верой» уже только пустойзвук для него, как и для многих других. «Вера» может заменять отсутствующее переживание. Втаких случаях и требуется поэтому реальное деяние. Христос воспекся о грешнике и не проклялего. Истинное подражание Христу — делать то же самое, и поскольку нельзя делать того, чегоне сделал бы себе сам, то надо позаботиться о грешнике, который и есть ты сам. И так же какХриста не обвиняют, что он братался со злом, и себя не нужно упрекать в том, что любовь кгрешнику, который есть ты сам, является дружественным соглашением со злом. Любовью улучшают,ненавистью ухудшают, в том числе и себя. Опасность этого воззрения — та же, что опасностьподражания Христу; но праведный не даст застать себя врасплох в беседе с мытарем и блудницей.Я, по-видимому, должен подчеркнуть, что психология не изобрела ни христианства, ни “imitatio”Христа [120]. Я желаю всем, чтобы церковь снялас них бремя их грехов. Но кому она не может сослужить эту службу, тот — в подражание Христу —должен очень низко нагнуться, чтобы взять на себя бремя своего креста. Античность умела помочьсебе старинной греческой мудростью: «Ничего сверх меры; в правильной мере все благое». Но какаябездна отделяет нас от этого разума! Помимо моральной трудности существует также опасность, инемалая, которая особенно у патологически предрасположенных индивидуумов может вести косложнениям. Это заключается в том факте, что содержания личного бессознательного (т.е. Тени)поначалу неразличимо совпадают с архетипическими содержаниями коллективного бессознательного,и при осознании Тени как бы тянут их с собой наверх. Посредством этого может получиться жуткоевоздействие на сознание, ибо от оживления архетипов будет неуютно и самому трезвомурационалисту (и как раз особенно ему). Он страшится именно низшей формы убеждения — суеверия,которое, как он полагает, ему навязывается. У таких людей это суеверие в своей подлинной формепроявляется, однако, только тогда, когда они патологичны, но не тогда, когда они могут сохранитьустойчивость. В последнем случае оно проявляется тогда, например, в виде страха перед«сумасшествием». Ибо все, что современное сознание не может дефинировать, считается духовнойболезнью.
Во всяком случае, надо сказать, что архетипические содержания коллективного бессознательногочасто принимают в сновидениях и фантазиях гротескно—жутковатый вид. А от чрезмернойчувствительности к кошмарным сновидениям и от навязчивых страшных фантазий не застраховано дажесамое рационалистическое сознание. Психологическое толкование этих образов, о которых невозможноне знать и которые невозможно замалчивать, логично ведет в глубины религиозно—историческойфеноменологии. Ибо история религии в широчайшем смысле этого понятия (т.е. включая мифологию,фольклор и примитивную психологию) является кладезем архетипических образов, откуда врач можетизвлечь полезные параллели и поясняющие сравнения, предназначенные для умиротворения ипросветления тяжко расстроенного в своих ориентациях сознания. Безусловно необходимо, таксказать, давать контекст всплывающим образам фантазий, которые выступают по отношению ксознанию как чуждые и даже угрожающие, для того чтобы подводить их ближе к пониманию. Это,как показывает опыт, лучше всего получается с помощью мифологического сравнительногоматериала.
Наш первый раздел дает большое количество таких примеров. Читателю особенно бросится вглаза тот факт, что существует больше чем достаточно взаимоотношений между индивидуальнойсимволикой сновидений и средневековой алхимией. Ведь это не прерогатива изложенного случая,а всеобщий факт, который бросился мне в глаза лишь десять лет назад только потому, что я лишьтогда начал серьезно изучать образ мышления и символику алхимии.
Второе исследование в книге «Психология и алхимия» содержит введение в символику алхимии вее отношении к христианству и гностицизму. В качестве просто введения оно, конечно, весьмадалеко от полного изложения этой сложной и темной области, — а главный его предмет составляетпараллель Христос — ляпис [121]. Эта параллель,разумеется, дает повод для сравнения представлений о цели «Алхимического деяния» с центральнымихристианскими представлениями; ибо и то и другое имеет самое большое значение для понимания иистолкования являющихся в сновидениях образов и для их психологического действия. Последнееважно для практики психотерапии, потому что нередко именно интеллигентнейшие и образованнейшиепациенты, для которых невозможно возвращение в церковь, соприкасаются с архетипическимиматериалами и тем задают врачу проблему, с которой чисто персоналистски—ориентированнойпсихологии уже не совладать.
Знания только психических структур неврозов тоже ни в коем случае не достаточно; ибо кактолько процесс достигает сферы коллективного бессознательного, имеешь дело со здоровымматериалом, а именно с универсальными основами индивидуально—изменчивой псюхе. В понимании этихболее глубоких слоев псюхе нам помогают, с одной стороны, сведения по примитивной психологии,а с другой стороны, и в совершенно особенной мере, знание о непосредственно историческипредшествующих стадиях современного сознания. На одной стороне это — дух церкви, которыйпородил сегодняшнее сознание, на другой же стороне — наука, в началах которой сокрыто многое,что не смогло быть принято церковью. Это по преимуществу остатки античного духа и античногоощущения природы, которые были неискоренимы и в конце концов нашли себе убежище в средневековойнатурфилософии. В качестве «Духа металлов» и астрологических компонентов судьбы древниепланетные боги пережили многие христианские столетия [122].
В то время как в церкви возрастающее разделение обряда и догмы удаляло сознание от егоестественной укорененности в бессознательном, алхимия и астрология непрерывно занимались тем,чтобы не дать рухнуть мостам, ведущим вниз, к природе, т.е. к бессознательной душе. Астрологияупорно вела сознание назад, к познанию зависимости характера и судьбы от определенных моментоввремени, а алхимия вновь и вновь давала повод к проецированию тех архетипов, которые не моглибез трений вписаться в христианский процесс. Хотя алхимия, с одной стороны, постоянноприближалась к границам ереси и была запрещена церковью; но, с другой стороны, она пользоваласьдейственной защитой темноты своей символики, которая в любое время могла быть выдана заневинный аллегоризм. Этот аллегорический аспект для многих алхимиков, несомненно, стоял напереднем плане постольку, поскольку они были твердо убеждены в том, что следует иметь делотолько с химическими телами. Но всегда находились некоторые, для которых при работе влаборатории был важен символ и его психическое действие. Как показывают тексты, они отдавалисебе в этом отчет, и притом до такой степени, что воротили нос от наивных делателей золота какот лжецов, обманщиков и обманутых. Свою позицию они возвещали такими положениями, как «Золотонаше не есть золото толпы» [123]. Хотя их занятиявеществом и были серьезным усилием проникнуть в сущность химических превращений; но одновременноони были также — и часто в преобладающей степени — отражением параллельно протекающегопсихического процесса, который тем легче может проецироваться на незнакомую химию вещества,что этот процесс есть бессознательное природное событие — точно так же, как таинственноеизменение вещества. Набросанная выше проблематика процесса становления личности, такназываемого процесса индивидуации, и есть то, что выражается в алхимической символике.
В то время как великое стремление церкви есть “imitatio Christi”, алхимик, сам того ясноне осознавая или совсем не желая, оказывается во власти бессознательных, данных от природыпредпосылок своего духа и сущности, в одиночестве и темной проблематике своего дела, потому чтоон ведь нигде не может опереться на ясные и недвусмысленные примеры, как христианин. Авторы,которых он штудирует, снабжают его символами, чей смысл он стремится понимать на свой манер,а в действительности они затрагивают и возбуждают его бессознательное. Алхимики, иронизируянад собой, выдумали словцо “obscurum per obscurius” (лат. «темное понимать через еще болеетемное»). Этим методом они предаются как раз именно тому процессу, от которого церковь стремиласьих спасти, предлагая им в своих догматических формулировках аналогии именно этого процесса,которые в полную противоположность алхимии были оторваны от природной взаимосвязи посредствомприкрепленности к историческому облику Спасителя. Это единство Четверки, это философское золото,этот «Краеугольный камень» [124], эта «Божественнаявода» (философский Меркурий) были в церкви четырехручным крестом, на котором Единородный принессебя в жертву — один раз исторически и одновременно на все времена. Алхимики — в нецерковнойформе — предпочитали поиск посредством познания найденному через веру, хотя они как людисредневековые казались себе не кеми иными как добрыми христианами. Парацельс в этом отношении —школьный пример. Но в действительности у них выходило так, как выходит у современного человека,который предпочитает — или по необходимости должен предпочитать — индивидуальный праопыт вере втрадиционный образ. Догма — не исключительно произвольное изобретение или однократное чудо,как она изображается с недвусмысленной целью изъятия из природной взаимосвязи. Центральныехристианские представления коренятся в той гностической философии, которая должна быларазвиваться по психологическим законам в то время, в которое классические религии становятсянеупотребительными. Она базируется на восприятии символов бессознательного процессаиндивидуации, который вводится в действие всегда, когда господствующие в человеческой жизниколлективные представления верхнего слоя оказываются разрушенными. В такое время непременноимеется изрядное количество индивидуумов, которые в более высокой степени одержимы нуминознымиархетипами, выступающими на поверхность, чтобы образовать новые доминанты. Эта одержимостьвыражается, так сказать, исключительно в том факте, что одержимые идентифицируют себя со своимисодержаниями и, понимая навязанную им роль не как действие новых содержаний, которые еще толькодолжны быть познаны, образцово воплощают их в своей жизни, почему и становятся пророками иреформаторами. Поскольку архетипическое содержание христианской драмы было в состоянииудовлетворительно выразить встревоженное и толкающееся бессознательное многих, это «согласиевсех» возвысилось до общеобязательной истины, конечно, не посредством суждения, а посредствоммного более действенной иррациональной одержимости. Тем самым Иисус стал амулетом против техархетипических сил, которые грозят каждому быть одержимым ими. Благая весть возвестила: «Этослучилось, но это больше не случится с вами, покуда веруете в Иисуса, Сына Божьего!» Но этомогло случиться, это может случиться и это сможет случиться со всяким, поскольку христианскаядоминанта для него рушится. Поэтому всегда были люди, которые тайно и на окольных путях, ксвоей погибели и к своему спасению, не удовлетворялись доминантой сознательной жизни, а, помняо том праопыте, искали вечные корни и, следуя чарам встревоженного бессознательного,отправлялись в ту пустынь, где они, как Иисус, сталкивались с Сыном мрака. Так молится одиналхимик: «Очисти умы наши от ужасных теней, зажги свет в мыслях!» Здесь хорошо ощутим опыт«нигредо» [125], первой стадии алхимического деяния,который переживался как «меланхолия» [126] ипсихологически соответствует встрече с Тенью.