Автор хорошо помнит те далекие времена, помнит, как моя мама, довольно настрадавшаяся от сталинских времен, навзрыд рыдала, когда сообщили о смерти "Вождя всех времен и народов". Помнит, с каким трепетом простые люди произносили имя Великого Вождя. Даже для них, несчастных страдальцев от Советской власти, имена Ленина и Сталина казались священными.
В те времена в народе ходила твердая уверенность, что если бы Ленин был жив, то все жили бы на много счастливее и богаче.
Однако Автор уверен, что некоторые народные страдальцы специально запускали байки и легенды о "Великом Ленине".
Из уст в уста передавались такие крылатые фразы:
"Встань, Ильич, Россия голодает!"
"Проснись, Ильич, начни страной рулить!"
А сколько анекдотов было на тему Ильича?
Автор уверен, что если бы народ знал истинную правду о наших "Великих Вождях", то он бы давно устроил революцию и скинул бы зажравшихся руководителей с постов. Не уверен, что сразу стало бы все лучше в стране, но то, что мы быстрее бы возродились, уверен на все сто! Как и уверен в том, что семейство братских республик в то время наверняка бы не распалось!..
- На сколько окрестили‑то и за что? - машинально поинтересовался завхоз.
- Так я уже шостый раз по двести девятой падаю за колючку‑то… - снова вздохнул старик.
Автор напоминает, что по двести девятой статье могли посадить любого, кто не работал и не имел хотя бы временной прописки. Именно тогда и появилась аббревиатура БОМЖ - человек Без Определенного Места Жительства. Освободившийся попадал в некий замкнутый круг: прописки нет, а значит, не берут на работу, а прописку не дают потому, что человекне работает, а значит, снова тюрьма, как правило, на год.
Выходит на свободу, потыкается по инстанциям и снова - на год в тюрьму!..
- О, да ты рецидивист, батя! - ехидно бросил ушастый.
- Так мне на суде так и сказали, - на полном серьезе подтвердил старик.
- Ладно, отец, потерпи немного: скоро наешься… - заверил завхоз и вышел из секции…
Вновь прибывшие зэки разбрелись по жилому бараку. Нижних мест было действительно больше, чем новеньких, а потому никакой сутолоки в дележке не замечалось: каждый устраивался на то место, какое ему показалось удобнее.
Сема–Поинт с Семеоном заняли рядом стоящие две нижние шконки, расположенные у дальнего от входа окна.
Не успел Сема–Поинт расстелить постельные принадлежности, выданные завхозом, и распластаться на выбранной им шконке, чтобы отдохнуть от нудного сидения в "Черной Марусе", как дверь в жилом помещении широко распахнулась.
На пороге стоял завхоз, в его глазах была тревога. Он выразительно взглянул на Сему–Поинта, потом обвел глазами новеньких, показал рукой, как он ест, потом растопырил пальцы, дважды взмахнул ими и после этого мотнул головой в сторону выхода.
Сема–Поинт согласно кивнул головой.
Из короткой пантомимы, выразительно исполненной завхозом, Сема–Поинт понял следующее: после того, как он накормит новеньких, через десять минут он ждет его в своей каптерке…
Чисто интуитивно Сема–Поинт ощутил некую тревогу: что‑то явно случилось, но что? Завхоза карантинки, до прихода в эту колонию, он никогда не видел, общих знакомых вроде тоже не наблюдается… тогда почему у завхоза такое смятение в глазах? Словно кто‑то умер…
Глава 23
ДВА "ЗАКЛЯТЫХ" ПРИЯТЕЛЯ
Тот прыщавый, о ком говорили наши герои, действительно и был Пашка–Гнус.
С Пашкой–Гнусом Кемеровского Винта связывали очень давние отношения и тянулись они еще с самой малолетки, куда несовершеннолетний Павел залетел не по собственной глупости, а потому, что его туда отправила мачеха.
Мать непокорного Пашки–Гнуса умерла тогда, когда ему было только лишь четыре годика, и звали его в то время просто Павликом. Его отец, старший звеньевой прокатного стана, после смерти жены беспробудно запил с горя, и, видно, так бы и сгубила его водка, если бы ему на пути не встретилась черноокая хищница, приехавшая из далекой российской глубинки в промышленный сибирский город Кемерово.
После того захолустья, в котором она жила до восемнадцати лет, город Кемерово показался ей таким огромным, что она любыми путями решила закрепиться в нем и, во что бы то ни стало, обзавестись собственной жилплощадью.
Устроилась на завод разнорабочей, получила комнату в общежитии и откровенно завидовала тем, кто после работы возвращается к себе, в свой собственный дом. И эта зависть была столь сильной, что она так и стреляла своими черными глазами по сторонам, пытаясь найти такого свободного мужика, который обладал бы столь вожделенной жилплощадью и мог бы сделать ее совладелицей.
Так минуло около года в поисках, но она никак не могла встретить того единственного, который бы обладал такой площадью. Нужно отдать этой, не по годам хитрой, девице должное: несмотря на молодость и отсутствие житейского опыта, ей достало природного ума, чтобы в этих поисках не пойти по пути наименьшего сопротивления и не искать своего счастья только через постель.
Причем нужно заметить, что ее молодость и стройная фигурка, при не лишенной обаяния внешности, притягивали многих особей мужского пола, и они были бы не прочь покувыркаться с ней в постели, но она была столь категорично настроена, что постепенно о ней молодые люди стали говорить прямо в лицо:
"Строишь из себя незнамо кого! Подумаешь, цаца тут нашлась! Не буду на тебя время свое даром тратить: и без тебя баб на мой век хватит!"
На нее такие разговоры окружающих парней нисколько не действовали: Агафья терпеливо ждала своего часа, уверенная, что и на ее улице будет праздник, а тогда она еще сумеет показать себя! И недаром в народе говорят:
"Свято место пусто не бывает!"
Однако в случае Агафьи, в прямом и переносном смысле, гораздо точнее подходят другие народные поговорки:
"Свинья всегда грязи найдет!" или "На любую уздечку найдется своя лошадь!"
Однажды, возвращаясь после второй смены поздним летним вечером с работы, Агафья увидела лежащего в канаве мужика. На вид ему было за сорок, но одет был вполне прилично. И девица задалась резонными вопросами:
"И почему это такой мужичок лежит в канаве пьяный? То ли с женой поругался, то ли горе у него какое‑то? А может, сознание потерял?"
Агафья повернула его на спину, прислушалась и, ощутив его хриплое дыхание, легонько похлопала его по щекам:
- Вставай, мужик! Вставай! - при этом с некоторым участием несколько раз повторила.
Наконец тот открыл глаза, прищурился и неожиданно дернулся в испуге:
- Чур меня, чур! Уйди от меня ведьма! - и он замахал руками, словно желая защититься от какой-то напасти.
По всей вероятности, ее огромные черные глаза вызвали в нем такую ассоциацию, что даже испугали, а может, и "белочка" его навестила: кто знает, что может померещиться спившемуся от горя человеку.
- Я не ведьма, - мягко возразила девушка и смущенно добавила: - Меня Агафьей зовут.
- Агафьей? - повторил он и вдруг глуповато улыбнулся. - Надо же, так звали мою бабушку… - и тут же пьяно всхлипнул: - Царствие ей небесное!
- А вас как?
- А меня Родькой кличут! А сына моего Павликом зовут! - выпалил он.
- А жену? - машинально спросила девица.
- А жинка моя померла… четыре года как… - он пьяно икнул и вновь всхлипнул.
И ей вдруг стало его, чисто по–женски, так жалко, что Агафья принялась решительно поднимать его на ноги. В тот момент у нее и в мыслях не было завладеть его сердцем, да и упоминание о сыне, честно говоря, смущало: как никак, а лишняя головная боль в будущем.
- Ты где живешь‑то, добрый человек? - участливо спросила Агафья.
Родион вдруг внимательно взглянул на девицу и удивленно пожевал губами, явно не узнавая:
- А ты кто?
- Забыл уже, что ли? - нисколько не обижаясь, улыбнулась девица и повторила: - Агафья я, Агафья!
- Агафья, помню… - совсем по–детски произнес он.
- Куда тебя отвести? У тебя дом‑то есть?
Последний вопрос, видимо, его чем‑то задел:
- Я не бомж, там, какой! У меня есть и работа на заводе, и квартира двухкомнатная! Вот! - с неким апломбом ответил мужик и махнул рукой в сторону. - Там… на той улице!..
Как‑то так получилось, что Агафья довела его до самой квартиры, увидела в ней некий хаос в связи с отсутствием женской руки. Убедившись, что сын его видит третий сон, она засучила рукава и решительно навела в квартире порядок: прибрала раскиданные вещи, вымыла гору грязной посуды, вымыла полы и…
С того дня осталась в доме сначала просто как добровольная помощница, как говорится, из‑за сострадания, но постепенно превратилась в любовницу, причем по собственному разумению, а вскоре и вообще - стала и полноправной хозяйкой в его квартире. Не прошло и двух лет, как ей удалось уболтать своего гражданского мужа официально жениться на ней. А еще через полгода уговорила своего благоверного, после ежедневной долбежки его мозга, о том, что:
"Твой‑то сын совсем от рук отбился, и милиция каждый день к нам шастает: ни дня покою от них нет! Ведь сил уже никаких не хватает!"
Благоверный наконец сдался и согласился на то, чтобы отправить "непокорного Пашку" в детский специальный интернат для трудных подростков.
А добила она его последним аргументом, многозначительно кинув ему в сердцах:
"Пока он дом не поджег!"
Такого вероломства, совсем еще подросток Павел, никак не ожидал от своего отца. А потому, из чувства протеста и ненависти ко всем окружающим, принялся отрываться на всю "ивановскую": драться со всеми детьми, воспитателями, даже с педагогами. Он начал нюхать краски, клей, пить денатурат, воровать и вскоре, как и следовало ожидать, его перевели из интерната для трудновоспитуемых подростков в колонию для несовершеннолетних преступников. Именно там Павел и встретился с Аполлоном Коровиным (дать такое имя прыщавому пареньку можно было только в насмешку). Тем не менее, он и стал будущим Кемеровским Винтом - смотрящим "двойки".
Их сблизили, как ни странно, не только маловыразительные внешности каждого: у обоих были крупные носы, угрястая кожа, угловатые фигуры и при этом длинные, как у обезьян, руки с огромными ладонями, не только всеобщая нелюбовь к ним окружающих: как близких, так и просто знакомых, но и похожие судьбы в детстве.
Как и Паша, Аполлон тоже остался без родителей, с той лишь разницей, что от него собственная мать отказалась еще в родильном доме сразу после родов. После дома малютки, детский дом, потом интернат, а когда он, не выдержав постоянных издевательств, как со стороны детей, так и со стороны взрослых, объявил всем войну, от него быстро избавились, сбагрив его в специнтернат для трудных подростков. А потом, после очередных преступных шалостей, очередь пришла и колонии для малолетних преступников.
Аполлон, точно так же, как и Паша, все детство с трудом выносивший насмешки от сверстников, затаил обиду на весь белый свет. Он с тоской бросал взгляды на девушек, но внутренне, критично относясь к собственной внешности, всегда сознавал, что ни одна из них не позволит с ней даже заговорить, а не то чтобы позволить что‑то большее.
Когда в их отряд пришел Павел и Аполлон увидел еще более уродливого и нелюбимого человека, чем он сам, то автоматически потянулся к нему и взял под свою защиту. Они моментально ощутили родство душ, что сразу заставило сблизиться их, и старожил Аполлон стал с энтузиазмом заботиться о новеньком.
Аполлон никогда не славился физической силой, но все знали, что он был готов на любую пакость для достижения своей цели. А чтобы отомстить, мог и в спину нож воткнуть.
Исподтишка он мог такого натворить, что многие предпочитали с ним просто не связываться, как говорится:
"Не тронь говно, оно и вонять не будет!"
Эти двое изгоев нашли друг друга, и, естественно, Павел, которому всегда не хватало внимания и дружеского участия, сразу воздвиг своего нового приятеля на пьедестал. Для него Аполлон стал самым–самым лучшим человеком на свете: ради него он готов был даже убить!
Позднее, именно таким способом, Павел и доказал свою преданность Аполлону, самодельной заточкой зарезав парня, который позволил оскорбить Аполлона при всех воспитанниках детской колонии. Буквально на следующее утро после оскорбления несчастного паренька колонисты обнаружили мертвым: он лежал в собственной постели с перерезанным горлом. Крови вытекло столько, что она просочилась даже сквозь ватный матрас. Эта кровь произвела столь страшное впечатление на колонистов, что несколько дней они подавленно слонялись из угла в угол, пытаясь прийти в себя.
Конечно, все ближайшее окружение сразу догадалось, кто убил парня, но доказать его вину не удалось, а Павел, на все настойчивые просьбы педагогов и следователей признаться, стоически отвечал:
"Спал! Ничего не видел, ничего не знаю!"
Следов никаких он не оставил, а расколоть его не удалось, и после тщетных попыток ментам пришлось отцепиться от парня и отправить дело в разряд "висяков".
Но с того дерзкого, почти ритуального, убийства эта странная парочка сблизилась столь плотно, что многие непосвященные, вновь прибывшие, колонисты были уверены, что они являются родными братьями. А после того как они вдвоем ограбили кабинет врача, похитив из него снотворное и транквилизаторы для продажи более взрослым парням, им обоим дали по три года, и ровно через семь месяцев, по достижении ими совершеннолетия, приятелей отправили на взрослую зону.
Вполне возможно, что так, поддерживая друг друга, им бы спокойно и удалось досидеть не только до окончания своего срока, но и найти мирные приложения своих сил, если бы не бескрайние амбиции Аполлона, постоянно подпитываемые восторженными дифирамбами приятеля.
Кстати, к тому времени за ним закрепилось прозвище Пашка–Гнус. Вначале он обижался, но позднее, когда его открыто стали побаиваться окружающие, предпочитая с ним лучше не связываться, сам с гордостью представлялся:
"Пашка–Гнус!"
И радовался проявлению двойственных чувств на эти слова: с одной стороны - чувства брезгливости, с другой - неприкрытое чувство страха.
За годы отбывания срока Пашка–Гнус научился пользоваться этими чувствами и получал настоящий кайф, когда любое мерзкое преступление приписывалось ему. В редкие месяцы вольной жизни он с гордостью и особым чувством ответственности выполнял щепетильные поручения своего приятеля, при этом умело избегал любых подозрений на свой счет и легко уходил от ответственности.
Но его вожаку, с явным синдромом Наполеона, хотелось большего, а потому он задумал перестать быть простым грабителем, вором на подхвате или исполнителем чужой воли: ему захотелось занять более высокую ступеньку в криминальном мире. Аполлон задумал подгрести под свое влияние хотя бы какую‑то территорию, чтобы ему и никому другому подчинялись окружающие.
Его главной, самой вожделенной, мечтой было заполучить шапку Вора в законе, но он понимал, что для этого нужно не только заручиться рекомендациями уважаемых Воров, но и самому заслужить уважение в криминальном мире. Вроде бы все к этому и шло, но однажды произошла ситуация, когда ему самому пришлось убить женщину, да к тому же беременную. Менты его быстро вычислили, и ему грозила высшая мера наказания.
Тогда‑то к нему и пришел следователь Баринов, который его специально и подставил с этим убийством. Пришел и предложил работать на него, и тогда он сделает все так, что Аполлон отделается хоть и большим сроком, но останется в живых, а Баринов станет его крышей: в противном случае - расстрел!
Конечно же, Аполлон, будучи весьма трусливым человеком, выбрал жизнь! Баринов не обманул и вскоре, не без его помощи, Аполлон стал Кемеровским Винтом, а еще позднее Баринов помог физически устранить с его пути тех, кто мог помешать занять пост смотрящего "двойки". Да, для этого пришлось пойти на серьезные преступления против криминального сообщества, за которые это сообщество могло спокойно оторвать все, что отрывается, но Винт уже встал на путь предательства, и другого пути, ведущего назад, у него не было.
Особенно Кемеровский Винт увяз после того, как Баринов помог ему не только с якобы свидетелями, выступившими против обвинения Хабаровского Джема в крысятничестве воровской кассы, но и с их последующим устранением.
Баринов отлично понимал, что чем выше он продвинет своего стукача, тем большими возможностями он сам станет обладать с его помощью, а потому и стал активно действовать в этом продвижении. И первой ступенькой было место Смотрящего колонии.
Конечно, Баринову было бы гораздо проще иметь стукача смотрящего в его собственной тюрьме, однако, поразмыслив и тщательно все взвесив, старший Кум пришел к выводу, что иметь Смотрящим своего человека в колонии гораздо более выгодно.
Самым трудным было подобрать фигуру уважаемого Вора, который бы согласился поставить Кемеровского Винта Смотрящим колонии. И вдруг сам господин Случай помогает им в этой, казалось, тупиковой ситуации. В одной из перестрелок погибают несколько боевиков из двух разных группировок, а среди их трупов Баринов, вызванный на место происшествия своим приятелем Будаловым, узнает весьма уважаемого Вора в законе старой формации, из так называемых "синих" Воров, известного в криминальном и милицейском мире, как Леха–Вагон.
Старший Кум мгновенно сообразил, что этот Вор, несмотря на свою смерть, еще может сослужить полезную службу в его замыслах по продвижению Кемеровского Винта к вершине криминального мира. И Баринов припрятывает его тело в морге под вымышленным именем до нужного момента.
Потом один умелец из криминального отдела подделывает почерк Лехи–Вагона и пишет его обращение к криминальному сообществу, а в воровской мир был запущен слух о том, что Леха–Вагон взял под свою опеку Кемеровского Винта. А несколько позднее, на одну из воровских сходок пришла от Лехи–Вагона та самая "малява", состряпанная самим Бариновым.
В том послании уважаемый Вор четко Обосновывает, почему не имеет возможности личного присутствия на сходке и просит обнародовать перед братской семьей свою волю о назначении Кемеровского Винта Смотрящим "двойки" на место освободившегося на волю Коляна–Кольчуги.
Уверенный, что обязательно всплывет тема Хабаровского Джема в обвинении Винта в крысятничестве, Баринов организовывает смерть Васьки–Бацилы с двумя близкими ему людьми, которые якобы и были очевидцами написания "малявы" Лехой–Вагоном, а в качестве подтверждения их слов как раз и пригодился Пашка–Гнус, якобы присутствующий при всех этих переговорах.
Тогда у многих присутствующих на сходке, конечно же, возникли сомнения, но опровергнуть их оказалось некому, а Хабаровский Джем по каким‑то техническим причинам не был приглашен на эту сходку. Потому и решили условно согласиться с предложением Лехи–Вагона и вернуться к этому вопросу, когда заинтересованные лица могут сказать свое веское слово.
Так Кемеровский Винт и стал Смотрящим на "двойке", а Пашка–Гнус - его правой рукой.