- Панья... Ах, большое спасибо! Кофе или чай, пожалуйста?
Едва допили жидковатый растворимый "мокко", на столики легли опросные листки пограничного и таможенного кот роля в Сингапуре. В красном квадрате, втиснутом в центре бланка, жирными буквами значилось: "Предупреждение! Провоз наркотиков в соответствии с сингапурскими законами карается смертной казнью!" Мелким шрифтом ниже дополнительно пояснялось, кому не выдаются в аэропорту въездные визы, если они не получены заблаговременно. Гражданам стран с коммунистическими режимами и Южно-Африканской Республики. Остальные вольны приезжать и уезжать как вздумается.
"Боинг" круто пошел вниз, и в иллюминаторе встал на дыбы Малаккский пролив - серые и зеленые волны, бакены и створы, старый миноносец и сотни судов на рейде, развернутые вокруг якорей течением в одну сторону. Море провалилось, мелькнула зелень травы и кустов вдоль взлетно-по- садочных полос аэропорта Чанги, бетонированные дренажные каналы с мостками, контрольная башня с крышей, напоминавшей шапку китайского мандарина, и медленно потянулись стальные пальмы - мачты освещения, между которыми просунулась на членистой гармошке пасть присоски - выхода в аэровокзал.
- Подумать только, - сказал Шемякин, - все полосы проложены на городском мусоре, который специально ссыпали, наращивая берег несколько лет! А вон там... - он ткнул пальцем в сторону далеких стриженых холмов, - ... японцы держали концентрационный лагерь, в котором сидели пленные англичане, австралийцы и новозеландцы.
- И индусы тоже, - сказал Севастьянов. - На ссыпке мусора для наращивания берега тут заработали многие...
В проходе уже топтались нетерпеливые. Метра на два в радиусе разговоры приутихли. Видно, пытались определить язык, на котором говорили эти двое.
Шемякин встал впереди Севастьянова в очередь паспортного контроля. Сухой сикх в черной чалме, с аккуратно подстриженной бородкой, в отутюженной форменке автоматически штамповал паспорта за деревянной конторкой на возвышении. Казалось, это не он, а припрятанный в его усах и бороде магнитофон безучастно твердит: "Следующий, пожалуйста, следующий..."
Журналист вытянул из потрепанного бумажника паспорт, авиабилет и конверт с деньгами. Разложил на стойке.
- Старший! - окликнул сикх слонявшегося вдоль конторок высокого китайца в такой же форменке, но без погон. И Шемякину: - В сторону, пожалуйста!
На Севастьянова поднапирали со спины, и, когда он оглянулся, увидел любопытствующие глаза тянувших шеи господ Чона, Кау, Тана, Ео и Ю, обвешанных своими пластиковыми кульками. Действительно, не каждый день увидишь, как останавливают перевозчика партии героина или южноафриканского расиста, а то и коммунистического громилу, проникающего в Республику Сингапур.
Севастьянов положил свой паспорт.
- Второй такой же! - провозгласил сикх китайцу. - У этого все визы на месте! Следующий...
Господа Чон, Кау, Таи, Ео и Ю выложили тайваньские паспорта кучкой. Не разбирая, где чей, пограничник, шевеля коричневой губой, пересчитал их и, развернув веером, обстучал печатью, словно мазнул сразу по всем.
- Я тебя подожду, - сказал Севастьянов Шемякину.
Китаец медленно листал его паспорт, всматриваясь в штампы и надписи. Севастьянов удивился, насколько шемякинский документ залеплен треугольниками, кругляками и квадратами всевозможных цветов.
- Вы ведь журналист, господин... э... Шем... Кин? Почему же паспорт служебный? - спросил китаец.
- Я работаю на газету, которая является официальным органом в моей стране.
- Зачем вам сутки в Сингапуре? Цель вашей поездки ведь Джакарта, как я понимаю из визовой отметки.
- Похоже, я просто имею на это право согласно закону. Вот билет на завтрашний рейс, вот наличные в доказательство, что я ими располагаю и меня не придется кормить как терпящего бедствие неимущего иностранца...
- Значит, русский журналист, - протянул старший.
Севастьянов с удовольствием прислушивался к английскому произношению полицейского. Американское в Бангкоке резало ухо.
- Все в порядке, - сказал китаец, и сикх, не глядя, пристукнул печать в шемякинский паспорт. Показал жестом - "Добро пожаловать!"
Когда спускались по эскалатору к ворочавшейся с чемоданами змее транспортера, заметили, как господа Чон, Кау, Тан, Ео и Ю быстро отвели глаза в сторону багажа.
- Товарищ Севастьянов? - спросил человек, в котором невозможно было бы не узнать советского человека за рубежом, да еще водителя торгпредства. Ковбойский ремень на животике, спортивная рубашка в цветочек с непременными погончиками и полосатый галстук из универмага "Москва" на Ленинском проспекте, там и завязанный последний раз вечным узлом.
- Поезжайте, - сказал Шемякин. - Я доберусь до гостиницы на такси. Нет проблем... Остановлюсь в "Стрэнде". Если что, звоните... и вообще. Пойду поменяю доллары на сингапурские.
- Счастливого плавания, - ответил Севастьянов. И подумал, что Дроздов над этим человеком может подтрунивать, но не смеяться. А Немчина, возможно, еще и боится.
Сингапур из окна машины казался таким же, как раньше - чистым, прибранным и организованным. Но без Васильева. В первый раз и теперь навсегда.
Капитан Супичай приехал в бангкокский аэропорт Дон- мыонг за полчаса до посадки пассажиров рейса TG-413. Как руководитель практики, намеревался принять зачет у юнкера, экзаменационным билетом которого был русский банкир. Ничего специального. Рутинный контроль за работой молодого человека на проводах подопечного.
Русский улетел в компании журналиста, и теперь юнкер стоял перед капитаном в каморке, предоставленной пограничной стражей.
- Вы не сдали зачет, юнкер, - сказал Супичай. - Сожалею. Свободны!
Когда юнкер вышел, капитан достал из портфеля портативную рацию, вытянул прут антенны и, условными щелчками дав сигнал вызова, сказал:
- Внимание, Випол! В секторе Б-двенадцать... Повтор: в секторе Б-двенадцать подвальной автостоянки будет садиться в синий "ситроен" человек с мягкой бородкой... Нет, не фаранг... Азиатец. Двигайся за ним. Мне нужно знать, какая птица летает в этой машине и куда она в особенности направится сейчас. Как понял? Хорошо-
Бородач фотографировал телеобъективом Севастьянова, когда он вместе с другим русским устремлялся к паспортному контролю.
Капитан зевнул и потянулся. Поразмыслив, отправился на второй этаж в ресторан для летного состава. В Бангкок торопиться не стоило. Шел пятый час пополудни. Пробки да еще наводнение.
... В Чанги, у выхода из аэропорта к стоянке такси, Шемякин набрал на плашке кнопочного телефона-автомата семизначный номер.
- Это Бэзил говорит, - сказал он в трубку. - Я прилетел...
2
Осенью на деревьях стали заметнее припозднившиеся с отлетом скворцы, вокруг которых крутились суетные воробьи. Охотящиеся кошки ползали на брюхе по пожухлой траве и орали, оставшись без маскировки, от нервного возбуждения. В Голицыно под Москвой предотлетные стаи выжидают неизвестно по какой причине.
После прогулки по дачным просекам, именованным проспектами Мира, Комсомольский, Маяковского и Коммунистический, куртка пропахивала дымом горевшей листвы. Синюшные костры чадили между развалюх и подновленных усадебок, гарь стлалась над узкими выщербленными проспектами будто орда только-только проскакала по ним с факелами. В дыму, как остатки разгромленного войска, появлялись в обнимку или ругаясь пьяные, возвращавшиеся из ресторана "Иверия" на Минском шоссе, где грузин в спортивной фуфайке с эмблемой "адидас" отпускал на вынос из закутка возле кухни. Отпустил и Бэзилу, слегка подивившись, что понадобился коньяк.
Он ждал гостью в Доме творчества. Но никто не приехал. И не позвонил.
Одичав за две недели сидения над рукописью, Бэзил завел свой "Москвич", стоявший во дворе у котельной, и покатил в Звенигород. На выезде из города в сторону Лесных Полян, напротив почты, бросил в телефон-автомат московской связи пятнадцать копеек и две минуты слушал безответные позывные. Потом покатил вдоль Москвы-реки мимо монастыря, чьи стены белели сквозь безлистные деревья. Тянулась плоская пойма, капустные грядки, на которых топтались люди в резиновых сапогах. В середине реки одинокий байдарочник выгребал против ветра, рябившего серую воду.
Бэзил потихоньку рулил, поглядывая на реку. Когда он остановился возле почты на обратном пути и позвонил, телефон опять промолчал. Купил газету в книжном магазине и прочитал, стоя у прилавка, собственную корреспонденцию из Малакки. С пометкой такого-то сентября. Отправленную два с лишним месяца назад, в июле, перед отпуском.
А были времена, когда материалы давали с колес. И первую премию он получил за тот, который передавал по рации на спине у "красного кхмера", не дожидаясь нормальной связи, о падении Пномпеня. Сидевший на корточках боец забрасывал клетчатый шарф на облепленную комками присохшего ила зеленую коробку, заботливо прикрывая ее от солнца. С кончика мотавшейся под ветром антенны рвался улететь зеленый лоскут с номером батальона. И с нее же уходил через никому не известные ретрансляторы на центральную московскую и дальше в редакцию текст Бэзила: "... Март 1975 года выдался в Кампучии жарким. Раскаленное солнце сухого сезона сжигает траву и листья латаний. Буреет и жухнет бамбук. Скрипуче трутся друг о друга его потерявшие сочность стебли. Иссохло озеро Тонлесап, обмелел Меконг, и там, где обычно ходят суда, песчаные языки зализывают фарватер. А здесь, у южных застав Пномпеня, река представляется подлинным адом. Она несет горящие пятна мазута, волочит полузатонувшие баржи и боевые катера, на берегах огонь крупнокалиберных пулеметов косит сахарные пальмы..."
Едва отправлял, как Москва требовала: "Еще!" И, не успев добиться разрешения лететь в освобожденный Дананг из Ханоя у людей, чьи права и обязанности с трудом угадывались, но через которых и добывались места в военных транспортниках, помчался, подменяя водителя, в сдающийся Сайгон... Не беда, что взявший с места танк антенной, словно хлыстом, расколол ветровое стекло, покрывшееся "изморозью" нераспавшихся осколков, что спал, сторожась змей и прочей нечисти, на крыше мятой "Волги", что синевато-золотистые пятна расползались от пота и грязи под мышками, что болел живот и рвало, что жена уехала в Москву и было ясно - насовсем...
Коньяк он распил с классиком из автономной республики, который жил в Голицыне месяцами. Его цельной и невозмутимой натуре приходилось завидовать: ничего, кроме литературы, в мире не существовало. Но бэзиловской историей заинтересовался как возможным сюжетом.
В начале отпуска, когда Шемякин появился в редакции, шеф сказал:
- Претензий к тебе нет... Но и блеска в тебе теперь нет. А есть, старик, пришедшая на тебя телега...
- Откуда ей взяться?
- Телеги берутся откуда не ждешь... Одна тут мне написала, да я порвал на мелкие куски и выбросил...
Начальство сделало порхающее движение ладошкой над мусорной корзиной.
- Ты вне редакции себе бабы, что ли, найти не можешь?
- Она его любит, но не уважает, а он ее уважает, но не любит...
- Что ты хорохоришься? Если такая бумаженция отправится в партком или кадры, петь тебе панихиду по командировкам!
Бэзил не смотрел шефу в глаза. Телеги не поступало. Его просто мелковато брали на испуг, чтобы отогнать от женщины, которая на самом-то деле не считала его подходящим для себя мужем. Работала она в редакции. И шеф, возможно, как говорится, питал надежды.
- Мои успехи на этом фронте, - сказал Бэзил, - явно преувеличены...
- Фронтовик...
Почти физически он ощутил, как полегчало начальнику.
А женщине, которая не считала его подходящим мужем, после разговора позвонил и сказал, что не может жить без нее. Она ответила, что приедет в Голицыне. Они все-все обсудят и решат.
Классик рассудил относительно этих обстоятельств серьезно и наступательно. Посоветовал завести "Москвич", как только хмель продышится, и ехать в Москву. Не разговаривать. Умыкать. И неделикатно вызвался сопровождать.
Классик спал в его номере на узкой кровати, а Бэзил часа два таскался по голицынским улицам, вдруг просветлевшим под молодым месяцем.
Утром купил на почте талон, чтобы позвонить женщине, которой Бэзил не казался подходящим мужем.
Семейная жизнь не ладилась с первого брака.
Когда его бывшая жена ждала их сына, они решили, что ему лучше съездить на юг, пока она живет на даче. Чувствовал он себя измотанным после защиты диссертации. Полторы сотни страниц ученый совет рекомендовал к печати в крупном издательстве, и аванс выдали.
Отъезд отмечал с друзьями на квартире друга, Володи Бойцова, в помещении, по меркам шестидесятых годов, роскошном, поскольку квартира находилась в генеральском доме на "Соколе". Роль хозяйки выполняла подружка Володи.
Когда Бэзил уходил, на лестнице будто кто шептал из-за спины: вернись и забери ее с собой. Даже постоял у двери, которую она за ним запирала. И чувствовал, что она тоже не отходит... Тремя этажами ниже остановился и топтался.
Осенью, когда родился сын, на эскалаторе на "Свердловской" они столкнулись. Жила она на Песчаной. Утром ездила в свой институт, а потом встречала его на Новокузнецкой с работы. Он тогда начинал на радио. Пешком шли по Каменному через Москву-реку, выше по Горького и мимо "Динамо". Возле универмага на Песчаной стояли на детской площадке под грибом. Спускался ее брат, девятиклассник, просил у Бэзила закурить, и расходились.
Однажды ее звонки прекратились.
Глядя снизу ему в подбородок, кривя губы от презрения, девятиклассник сказал :
- Приходила ваша жена. Просила оставить вас в покое. Сказала, что пожалуется на сестру в комитет комсомола в институте...
Он был счастлив за жену, когда она встретила человека с положением, свободного и вполне согласного, чтобы любимая уверенно вела его по жизни, как это она пыталась делать не совсем уверенно с Бэзилом. Сын вырос... Нового мужа его бывшей жены назначили советником посольства в Ханое. Он пропахивал ханойские газеты, а также московские и считал, что рассказам о реакционерах в лагерях за проволокой или рассуждениям о нелепости объединения погонщиков слонов в кооперативы не место в корреспонденциях из героического Вьетнама. Никаких новостей, минуя его, в Москву отправлять не полагалось... Бывшая жена объяснила, что с новым мужем их объединяет взаимное глубокое чувство, дающее лично ей уверенность в будущем, которой с Бэзилом она не ощущала, принимая во внимание его серьезную жизненную ошибку на Песчаной в прошлом.
Разве возможно, чтобы двадцать лет спустя шепот Песчаных улиц повторился?
В прошлый отпуск он пригласил в ресторан новую редакционную библиотекаршу. Откуда было знать, что она - протеже шефа? Промелькнули семь или восемь дней одной чередой, пока опомнились. Она сказала, что страшно сожалеет, именно так-страшно сожалеет о происшедшем, потому что совершенно не знает, с какими женщинами на Востоке он имел дело, возможно, что и с больными и зараженными, именно так - зараженными. Сказала, что должна уехать с подругой в Крым и расставание предстоит вот так сразу. Сказала, что вообще не нужно было бы им встречаться. И не плакала, что доконало его больше, чем нелепые, неуклюжие и унизительные слова, выскакивавшие из нее с такой легкостью.
Все-таки два дня спустя позвонил, и она сказала, что никуда не уезжала. В кооперативном доме на Кронштадтском бульваре в кухне ее двухкомнатной квартиры на крышке эмалированного чайника лежал надкушенный безупречным, по-собачьи острым и крупным прикусом бутерброд с сыром, который, конечно, не могла оставить ни одна подружка.
Ходила она всегда при параде, все дни, которые провели вместе. В тот она запоясала тяжелую черную юбку пестрой шалью, поверх которой раскачивалась на ходу бахрома темно-зеленой кофты. Большущие темные глаза казались растерянными. Сказала, что в эти два дня ее будто не было на свете. Еще что-то. Хотелось обнять ее, чтобы остановить скороговорку.
- Может, ты хочешь есть? - спросила она.
Они непроизвольно посмотрели на бутерброд.
- Я ведь люблю тебя, - сказал Бэзил женщине, с которой ни в ту минуту, ни в какие другие потом не хотел бы больше расставаться. Но теперь он знал, что его ждет, какой будет цена несказанных слов, если бы он их не произнес, как не произнес под грибком на Песчаной и которые были сущей правдой.
Она схватила телефон, позвонила маме, что сейчас приедет со знакомым, у которого есть машина, заберет сына. На бэзиловском "Москвиче" откуда-то от моста через Химкинский канал привезли здоровенного мальчугана, отвернувшего по дороге пластмассовые ручки подъемников задних стекол. Бэзил не стал ставить их и потом...
Она укладывала в спальне сына, оставив Бэзила смотреть на видеопроигрывателе "Последнее танго в Париже" - ничего хуже придумать, наверное, было нельзя. Брандо, игравший когда-то американского посла в фильме "Уродливый американец", в котором бился, что называется, насмерть в Сайгоне, и Брандо, вихлявшийся в бессмысленной привязанности... Охватили глупейшие ассоциации. Он, Бэзил, под раскаленным небом пномпеньского горящего пригорода и - гаденько выжидающий теперь то, чего выжидает...
Остановил пленку. В спальне рассказывали сказку или читали книжку.
На бумажной салфетке, допив одним глотком стылый кофе, нацарапал извинение, что оставит дверь не захлопнутой, потому что не знает, как управляться с хитрым запором.
Он прогревал "Москвич" и улыбался.
Большую часть жизни он существовал в Азии.
Если злишься, улыбайся. Гордость, злобу, страх, отчаяние выплавляй в улыбку.
Только в тот поздний осенний московский вечер он не осознавал еще, как тяжелее и гнетущее будет держать улыбку год спустя. И в особенности после того, как позвонит и услышит обещание приехать к нему в Голицыне. И ничего не произойдет.
Нет, душа не болела. Наверное, не жила просто...
Утром с классиком ушли завтракать в "Иверию". Шмыгая носом над обжигающим харчо, новый товарищ сказал:
- Вчера днем погулял маленько по поселку... Есть одна женщина. Может, жениться? Куплю дом, получу прописку... Что ты думаешь?
... Отпуск Бэзил не догулял. Сдав кое-как правленную рукопись в издательство, выкатился в Бангкок. Шеф его не задерживал.
С плаката авиакомпании "Галф эйр" над конторкой приемщика в гостинице "Стрэнд" улыбалась стюардесса в зеленой кофте с огромными темными глазами. Место считалось недорогим, и большинство постояльцев прибывало не с Севера или Запада, а с Юга и Востока. Портье с затертыми аксельбантами, пришпиленными к плечу булавкой, караулил его чемодан в расчете на чаевые.
Бэзил заполнил бланк постояльца, оформил заказ на мини-сейф для документов и денег. Номер на четвертом этаже выходил единственным окном на цементный двор, заставленный велосипедами и мопедами, над которыми провисал серый от дождей и солнца полосатый навес. Грудились пластмассовые ящики из-под бутылок. Мыльный ручей утекал под тронутую плесенью стену, из кладки которой рос куст. Хилые листочки орошались брызгами из сливного патрубка кондиционера на ржавом кронштейне.
Он снял трубку и вызвал оператора.
- К услугам, сэр...
- Мне нужна Москва. Телефон в Москве...
Без ответа его перебросили к телефонисту на центральной Сингапура, который скороговоркой потребовал:
- Оплата здесь, в Сингапуре? Ваш номер?