Укради у мертвого смерть - Валериан Скворцов 3 стр.

- Я процветаю, Ольга, процветаю, - говорил Джефри на обратном пути. Узел с собственными простынями, которые они теперь захватывали, лежал под ее локтем, проминался, и плечи их соприкасались. - Но какой ценой! Хотел летать, a прогресс загнал в бетонную нору в обнимку с ракетой. Хотел честного боя, а выжидаю ударить по городу с мирны­ми жителями. Хотел красивой любви, а должен раздевать жену командира и затаптывать брюки либо в машине, за­гнанной в кусты, либо на чужой квартире... А ведь во мне хорошая кровь. Почему же я стал таким хилым?

- Знаешь, давай поженимся, милый?

- Вот ты и сделала мне предложение, - сказал он. И развернул "фольксваген", которым теперь правил, не по­смотрев в зеркало заднего вида.

В гостиницу им позвонил Декстер и сказал:

- Джефри, ты уверен, что у вас обоих не дурь? Твоя жена сидит у капеллана, и он скоро приедет ко мне. Но это - ваше с ней дело. Что касается Ольги, то ты, возможно, кое-чего не знаешь... Ну... иногда она требует к себе совершенно особен­ного отношения. Совершенно особенного. Ты понимаешь, Джефри? Такое отношение она встречала только с моей сто­роны...

Джефри показалось, что командир плачет, и первым по­ложил трубку. Перезвонил в управление, продиктовал штаб­ному сержанту рапорт с просьбой отправить в Индокитай, где шла война, с переводом в авиацию.

А позже вполне понял, какое особенное отношение требу­ется Ольге. Она вдруг принималась строчить на машинке детские истории, которые следовало читать и обсуждать. По­том проходило... Возможно, в прошлом она не выдержала какого-то внутреннего разлада. В таких случаях, объяснил ему полковой психиатр, сожительство разумного идеала с неразумной действительностью камнем лежит на сердце. Примириться с этим психика может подбором ложных по­нятий, чувств и представлений. Сказками, в конечном сче­те...

Чтобы вычеркнуть из памяти прошлое, полностью и до конца, он принял девичью фамилию Ольги. Так появилась чета Пиватски.

В полетах бесконечное небо и экран локатора, отдалявшие от людей, неразрывно увязывались в душе с глубокими пе­реживаниями, принесенными Ольгой. В периоды ее особен­ных настроений испрашивал отпуск. Давали, поскольку шла война, а командиры в боевых гарнизонах чувствуют, почему человек просит отпуск - от трусости или по другой причине. Присвоили майора.

Удачи, семейная устроенность давали счастливое ощу­щение свободы, а оно упрощало окружающую жизнь. Вдруг проснулся интерес к наукам. Они открывали широкие воз­можности для воздействия на мир. Большие, чем религия, на которую вначале уповал Джефри, чтобы помочь Ольге... К этому выводу его привела работа в закрытом центре в Банг­коке, куда он летал из Дананга в Южном Вьетнаме для испы­таний сверхсекретного в те времена компьютера, в секунды обрабатывавшего груду информации для выбора оптималь­ного боевого решения.

Был декабрь, кондиционеры в просторном здании на бангкокской Ашока-роуд крутились в полурежиме. Окна от­крывать запрещалось. Но и сквозь противосолнечную плен­ку на стеклах он видел, как далеко на западной окраине, в заречье, плавятся в багровом закате россыпи бетонных коро­бок и редкие островки зелени. Пожелтевший воздух искажал оттенок экрана компьютера, строчки текста на котором казались гуще и чернее. Будто черви, меняющие цвет в зави­симости от среды обитания. Например, какие-то черви ме­няли окраску, если через местность проходили транспорт­ные средства с дизельными двигателями.

Джефри Пиватски почти физически ощутил мощь при­бора, с которым работал. Мощь, из которой рождается вели­чие.

"Мужчина, человек чести, должен уподобляться Господу Богу нашему, то есть властвовать и править другими людь­ми и прочими тварями, прибирать к рукам земные богатства и обладать ими", - писала Ольга в своем рассказе. Он пол­ностью согласен. Властвовать... Матадор, сражающийся с быком, чтобы победить дикую силу, именно этим выше опе­ратора с мясобойни. Если бы смысл жизни заключался в выживании, в героях ходил бы мясник. Человек воли - иной, он создан по подобию Господа, материальное для не­го - преходяще. В конечном счете не победа главное, а вы­стоять до последнего вздоха.

Он окреп в военно-воздушных силах...

Джефри собрал в опустевшем номере оборудование. Пе­ренес алюминиевую коробку к себе. Подключил питание. Вызвал из электронной памяти переданный Сингапуром текст, сочиненный Барбарой Чунг для тамошней "Стрейтс тайме". Усмехаясь, читал:

"Компания "Лин, Клео и Клео" готовится заработать в ближайшее время честные пять миллионов. Нет, лучше ска­жем так: честные пять миллионов на бесчестном черном рынке. Она покупает у частного коллекционера величайшую реликвию. Деревянный позолоченный кулак, венчавший не­когда древко знамени китайских повстанцев, называвшихся "боксерами". Бесценную вещь увезли как трофей в Герма­нию. Возвращение в Азию сопровождалось увеличением це­ны куска дерева в несколько раз с каждой милей.

Стоит писать об этом случае? Видимо, стоит. Хотя бы потому, что денег, нажитых на черном рынке, становится все больше и больше. Денег, которые боятся дневного света. Так сказать, в надвинутой на глаза шляпе. Пугливые, нелегаль­ные деньги, которые ищут обходные пути, чтобы стать впол­не достойными. Хотя бы через приобретение исторических ценностей...

Я долго размышляла: разве этот случай - повод для фи­нансовой колонки в нынешний четверг? Пока не получила другого сообщения, касающегося "Лин, Клео и Клео". А именно, что компания никакого отношения к строительным подрядным фирмам "Голь и Ко" и "Ли Хэ Пин" не имеет. Мы же наивно считали, что имеет, и безудержно смело покупали акции обеих.

Так вот, мне доподлинно известно, что акции "Голь и Ко" и "Ли Хэ Пин" подогреты на одном, как говорится, пару. Реальной ценности у них нет. К вечеру, за несколько минут до закрытия биржи, ребята "горячих денег" будут сбрасывать эти акции руками и ногами. Пока не наступит паника. И ночью начнутся сердечные приступы, а утром подтвердится, что для этого имелись основания.

Нецелесообразно переживать за "Лин, Клео и Клео". И знаете почему? Она-то заплатила за позолоченный кулак как раз акциями "Голь и Ко" и "Ли Хэ Пин". При этом, щадя витающего в мире чистого искусства бывшего владельца приобретенного раритета, помогла ему через одного парня уже сбросить эти акции. То, что акции сбрасывал неведомый рынку искусствовед, ввело в заблуждение обычно насторо­женных маклеров. Они прозевали начало атаки. И кусок ис­торического дерева, и деньги, вырученные, по существу, за клочки бумаги, то есть акции "Голь и Ко" или "Ли Хэ Пин", перешли в собственность "Лин, Клео и Клео". На самых законных основаниях. И мы их поздравляем!

Когда я позвонила в компанию "Лин, Клео и Клео", стар­ший клерк сказал, что они получают запросы от ценителей древностей относительно возможности осмотреть приобре­тенный предмет. "И какой же ответ даете?" - спросила я. Он один для всех: "Никаких проблем!"

Джефри погасил экран и набрал сингапурский номер.

- Джефри? - спросил Клео Сурапато.

- Поздравляю, - сказал Джефри.

- Ха-ха-ха... О, прохлада на склонах горы Фушань! Если бы мог, принес на веере в город, как красавицу на руках...

Вот уж действительно, подумал Джефри, тайна каждой национальности не в кухне или одежде, а в манере понимать вещи. Китаец Клео никогда не лгал, но ему бы и в голову не пришло сказать правду. Прочитанная строка древних стихов была произнесена как раз, чтобы ничего не сказать.

Но только ради этого Клео не разыскивал бы Джефри во Франкфурте. Следовало сосредоточиться.

- Как погода? Снег? - спросил Клео.

- Одного снеговика слепить определенно хватит...

На условном жаргоне так обозначались дипломники Рур­ского университета.

- Это лучше, чем искать там, где солнце светит за тучами.

Солнцем за тучами называлась Япония.

В трубке затянулось молчание. Клео откашлялся.

- Я еще хотел сказать... В Москве умер Васильев. Его помощник Себастьяни отстранен от серьезных дел. Отправ­ляют на отсидку к нам в небольшой должности, в их торго­вом представительстве. У меня телекс от московского агента, который вертелся в министерстве на Смоленской и приме­тил объявление о панихиде. Догадался расспросить и о вто­ром... Он с дурным характером... Ты меня понял, Джефри?

Странные, непредсказуемые и трусливые в денежных де­лах русские, подумал Джефри. Если Васильев и положил какой лишний чек в бумажник, что плохого? Но, кажется, им запрещено оставлять наследство... Странные моральные ценности. Зачем занимать в таком случае ключевые посты? Конфуцианское представление об идеальном чиновнике.

- Фамилия этого человека произносится Севастьянов, - сказал Джефри в трубку.

3

- Севастьянов! Почему вы решили, что выбранное по­прище - ваше призвание?

Вопрос задавали в приемной комиссии финансового ин­ститута преподаватели, читавшие лекции по обществоведе­нию. Профессионалы такое спрашивать стеснялись.

Но на этом вопросе он почти засыпался. Что вас побудило стать паровозным машинистом?

В 1947 году отец Севастьянова, уволенный из армии по болезни, преподал первый урок отношения к деньгам. Мать нахваливала Севастьянова, который на удивление соседям приносил ей в больницу мед, масло, белый хлеб и однажды шоколадку. Цены в коммерческих магазинах и на рынке, где только и можно все это доставать, были трехзначные. Окры­ленный похвалой, Севастьянов вытащил из-под матраса, на котором спала мать, шесть перетянутых пачек, всего на сум­му шестьдесят восемь тысяч рублей, и в придачу три нерас­печатанных колоды трофейных, как тогда говорили про все иностранное, игральных карт, выменянных у пленных вен­гров. Отец, забывший от удивления снять второй сапог, вы­порол Севастьянова узким, вдевавшимся в галифе ремнем. В школе пришлось только делать вид, что сидит за партой. Все знали, что Севастьянов - поротый. Но никто не посмел смеяться. Из-за отца. Отец вытащил кучу денег вместе с картами на балкон и, полив керосином, сжег.

А деньги не пришли к Севастьянову легко. Поднаторев в поенных пионерских играх, они держали на своей окраине под контролем кассы кинотеатров "Родина", "Победа" и клу­ба "Строитель", а также входы в две бани. Особенно большой куш взяли, когда в "Строителе" пустили "Дети капитана Гранта", У кассирши перекупили билетные книжки. И пере­продали по собственной цене. Распарившимся после бани подсовывали мороженое - снег, облитый сахарином. За клубом в зарослях крапивы вытоптали площадку, где крути­ли рулетку. Играли даже считавшиеся "в законе" блатные, которые при проигрышах с ними не связывались. Десяти­летние "севастьянчики", как их называли, случись конф­ликт, дрались беспощадно, брали числом и сплоченностью.

Участковый говорил про эти дела Михаилу Никитичу. Но бывший матрос считал, что - пусть. Ведь не воровали. А все, что можно взять силой и хитростью, того и достойно. И денег становилось больше. Сила же их предстала волшебной, когда мать увезли на операцию из-за воспаления желчного пузыря от жмыха, который она ела.

Два месяца никто не говорил ему: "Надень то да сделай это". Никто не напоминал про уроки. Мать плакала, когда он приносил мед и масло, стеснялась есть в палате. Он сидел рядом, пока она, как говорила про себя, питалась, словно сторожил от других. Если спрашивала, где взял, отвечал: "Алямс помог".

Алямс был фронтовой друг отца. Он держал рулетку, на которой толкавшиеся по базару мужики ставили мятые красные тридцатки. Если в "банке" ничего не оставалось, Алямс объявлял "великий хапок", то есть просто загребал брошенные на новый кон деньги в карман. Это считалось справедливым. Алямса не брали во время облав из-за на­шивки за тяжелое ранение и орден Красной Звезды. Ноги у него оторвало миной. Он ездил в ящике, поставленном на четыре шарикоподшипника, отталкиваясь огромными ку­лаками. Какая-то бабка, сослепу приняв его за нищего, бро­сила в пилотку папироску "Северная пальмира", самую до­рогую, какие курили на базаре, и Алямс, тогда еще Коля, стушевавшись, сказал:

- Алямс! Копеечка!

Так прилепилось прозвище.

Алямс действительно ссужал ему деньги. Отдавать велел из общих, спросив разрешения у ребят. Он же приучил чи­тать книжки. Не учебники, а про любовь. Первая книга, про­читанная Севастьяновым, была "Княжна Мэри", купленная в киоске. Про Печорина в предисловии говорилось, что он - лишний человек. Звучало обидно... Но обсуждать любимого героя можно было только с Алямсом, который перед войной проходил книжку в школе.

Михаил Никитич похвалил отца, когда он пришел спра­виться об успехах сына. Не потому, что они действительно его интересовали, а из-за терзавшей собственной неспособ­ности воспитать достойного сына партии и родины.

- Пори не пори, - рассуждал бывший матрос, - беспо­лезно. По себе знаем. Сила боевого примера... Ну, то есть примера, вообще примера. Столько денег! Р-р-раз и - нету!

Когда умер товарищ Сталин, "севастьянчики", ставшие восьмиклассниками, взяли власть в школе. Михаил Ники­тич отпер в военном кабинете и раздал винтовки с просвер­ленными затворами, но со штыками, поскольку считал об­становку крайне опасной. Враги народа, как ожидалось, готовились выйти из подполья, усиливали происки. Следо­вало сжать зубы и кулаки, заглушить рыданья. Написали лозунг: "Смерть за смерть империалистам, а также врачам- вредителям!" Красное полотно растягивали в мороз над вхо­домв школу, на углах которой топтались озлобленные ужасом великой утраты часовые со штыками наперевес. Из-за того, что каждый боеспособный был на счету, на похороны отрядили тех, с кем в общем-то не очень считались. Карау­лили школу пять дней. Ополчение разогнали родители.

Потом пришла первая любовь. Старая жизнь как прова­лилась... Где все те люди?

А память о силе денег осталась.

На институтской практике, отправленный в числе не­многих отличников в Пекин, он ощутил, как хороша выбран­ная профессия. Революции в Китае исполнилось тогда во­семь лет. Не все, кого она застала, как принято говорить, врасплох, торопились убраться. На руках у некоторых оста­вались ценные бумаги - кредитные письма, акции, чеки, и они приходили в торгпредство на Ванфуцзине, в бывшее здание Индокитайского банка, где в центре курзала стоял огромный биллиард, возле которого тоже проходили прак­тику. Предлагали к продаже платежные свидетельства веду­щих банков мира.

Бумагам порою цены не имелось. Их следовало хватать, как говорил на производственных совещаниях руководитель практики Константин Петрович Семенов, в жену которого Севастьянов тайно влюбился. Торгпред возражал. Он отме­чал, что следует помнить о микробе буржуазного разложе­ния, и в период, когда империализм вступает в загниваю­щую стадию, а кругом торжествуют идеалы социализма и национально-демократического пробуждения, брать такие бумаги адекватно покупке навоза по цене бриллиантов.

Семенов не спорил. Как и Васильев много лет спустя. Но однажды купил именно бриллиант по цене навоза, а не на­оборот. В переулке неподалеку от Запретного города, в нетоп­леной ювелирной лавке, промерзшей под студеным декабрь­ским ветром с Гоби. На втором этаже, в жилой половине, сухой старик в меховом халате и стеганых штанах, разворо­шив одежду в сундуке, вытянул лакированную коробочку. Семенов смотрел на камень так, будто собирался немедленно прикончить всех вокруг, не исключая китайца с пергамент­ным лицом и Севастьянова. Потом Севастьянов встречал бухгалтеров, для которых смертельной пыткой оборачивал­ся любой посторонний взгляд на наличность. Будто от этого она уменьшится.

Семенов кивнул Севастьянову, чтобы принес из машины два чемодана тогдашних китайских денег, которые торг­предство не знало куда пристроить... За бриллиант пришла благодарность из Москвы.

- Вот видите, как я прав... Сколько валюты дали роди­не, - сказал торгпред.

Семенов умер потом, кажется, в Америке за рабочим сто­лом.

Вот и Васильев теперь умер...

В кооперативной квартире в Беляево-Богородском, кото­рое он ненавидел за безликость, Севастьянов минут двадцать дремал в горячей ванне. Черный или темный костюм решил не надевать. Теперь он сам как Васильев. Что же носить траур по самому себе? "Грехи" Васильева отныне на нем одном. Выбрал твидовый пиджак, голубую сорочку и черный вяза­ный галстук.

В полдень Севастьянов вошел в приемную генерального директора объединения. Секретарша оказалась новая. Воло­сы стянуты в тугой пучок. С сухих пальцев съезжали массив­ные серебряные кольца, маятником мелькала на тонкой це­почке бирюзовая брошь. Склонившись, она раздраженно ворошила пачку документов. Бросила все на стол, схватила трубку, набрала номер и быстро заговорила:

- Ребров! Рабочие не появились. Я же просила вынести кресла... Ну кто держит в приемной кресла? Что же, выходит, у нас ждать заставляют?

Бросила трубку.

- Вам не назначали, у меня не записано... Я справлюсь и позвоню, зачем ждать? Вы ведь есть в телефонном списке, товарищ Севастьянов?

Он открыл дверь к генеральному.

- Севастьянов! Вернитесь! - закричала она.

На его пальцы, державшие ручку, легло нечто вроде раз­мятого пластилина, теплое и весомое.

- Возвратился? - сказал Людвиг Семейных, выходив­ший от начальства. Рука удивительно походила на его лицо. Выбритое до пор. - Тут я проектик некролога набросал... Ну, давай-давай, вдвигайся. Я с тобой...

- Проектик некролога, проектик объяснения в любви...

- Что ты говоришь?

- Проектик некролога есть проектик объяснения в люб­ви покойному.

- Все шутишь? Ну, ну... В такую минуту.

- Не топчитесь в дверях, - велел генеральный. - Сквозняк.

- Валентин Петрович, - сказала секретарша из дверей. Ребров не убирает кресла. Говорит, они так и значатся инвентарной описи - кресла в приемной... Ребров не пони­мает, как актуально, когда в приемной ни стульев, ни кресел!

Генеральный помахал в воздухе рукой - мол, оставьте пока, - одновременно приглашая усаживаться.

- Севастьянов посетил дачу, где скончался Васильев, - доложил Семейных.

- Оперативно... Расскажи.

- Умер без мучений. В шезлонге. Дома никого не было. Да и некому... Увезли в Калининский морг.

- Дачу опечатали? - спросил Семейных.

- Об этом потом, - сказал Валентин Петрович. Грузно лег локтями и грудью на столешницу. Сокрушенно помол­чал. Поднял тяжелые коричневые веки на Севастьянова.

- Не стало, значит... Да, вот так вот. Дела земные...

Искоса взглянул на Семейных.

- Вы оповестили?

- Да когда же, Валентин Петрович?