Укради у мертвого смерть - Валериан Скворцов 31 стр.

Вышли из золотого салона и оба клиента, заказывавшие помещение на два часа. Планировался обед, который не со­стоялся.

Откланявшись Клео и Кроту, исчезнувшим за створками лифта, официант вернулся в золотой салон и вытащил из вделанного в столешнице под скатертью магнитофона кассе­ту. Ее заказывала юридическая контора "Ли и Ли".

Из спальни покойного бывшего депутата Лин Цзяо его сын и наследник Клео Сурапато ответил Бруно Лябасти, звонившему из своего "ситроена":

- Бруно, наживку парень не взял. Но и не отвернулся. Принюхивается.

- Твое предложение?

- Он соблазнится. Он позвонит. Практически он дал это понять. Он позвонит.

Бруно теперь выезжал на авеню Клемансо против холма с резиденцией премьер-министра. Кучка празднично оде­тых китайцев толпилась у входа в гостиницу "Кокпит". Он почти завидовал им.

- Клео, ты получишь одно странное предложение... Воз­можно, по телефону, как только я разъединюсь с тобой. Во всяком случае, сегодня и не позднее завтрашнего утра. Не говори на него "нет". Понял меня? Повторяю: не говори на него "нет". Это - приказ. Мы дадим свой ответ после того, как его нам даст этот русский...

Клео рассеянно положил трубку.

Как странно... Отец скончался именно в те минуты, когда он сидел в золотом салоне "Шангри-ла" с Севастьяновым. Плохой "фэн шуй" этот варвар. Тогда на выходе из холла гостиницы администратор пригласил его к телефону.

- Отец, - сказала Сун Юй. Она никогда не обращалась к нему так. И Клео понял. Остальные слова не имели значения.

Страх пересиливал горе: его сделали наследником, чтобы вырвать еще больше...

2

Очень много лет назад в двустворчатые двери двухэтажки на улице Изумрудного Холма позвонила пожилая женщина в праздничной кофте и брюках. В полусогнутой руке она напряженно сжимала узелочек из красного платка.

Открыла пожилая китаянка, опиравшаяся на алюминие­вую клюку.

Женщина кротко сказала:

- Сватьюшка, здравствуй!

- Но моя дочь не замужем! Кто вы, госпожа?

- Позвольте мне милостиво войти, уважаемая... Прошу вас...

Некто Освальд Ли Фу Чен, сын состоятельного скорняка, державшего салон меховых изделий на Пикеринг-стрит, скончался двадцати двух лет от роду и постоянно являлся во сне родителям. Однажды он сообщил отцу относительно сво­его желания сочетаться законным браком. Очнувшийся от горячечного бреда скорняк не спал до рассвета, а утром по­ведал супруге ужасную новость. В беседе с сыном он дал согласие на его женитьбу. При этом сын назвал невесту. Девушку из дома 48 на Изумрудном Холме. Она частенько играла в крошечном дворике, обнесенном чугунной решет­кой, когда он, Освальд, шел в школу, расположенную, как известно, в конце той улицы, неподалеку от "Лавки одной цены".

Скорняк нанял сваху, своим появлением вызвавшую ужас у матери девочки, которой едва исполнилось шестнад­цать. Но как отказать? Противиться желанию покойника значит накликать привидение в дом.

В день брачной церемонии мать привела невесту в дом жениха. Девушку поставили возле черной лакированной до­ски с золотыми иероглифами, обозначавшими имя супруга.

- Такова история моего замужества, - сказала Барбара, втискивая свой двухдверный "фордик" между машинами у кромки тротуара. - Вот тебе ключ, выйди из машины и открой калитку в решетке, а я пока включу противоугонное устройство...

- Это та самая решетка, за которой играла девочка из твоей сказки? - спросил Шемякин.

- Та самая и не из сказки... Пошевеливайся! За это я тебя покормлю...

Он приоткрыл дверцу и сказал:

- Барбара, может... может, я открою, конечно, калитку да пойду?

- Пойдешь? И тебе действительно это хочется сделать?

- Я в том смысле, что...

- Что бросишь на меня тень? Или ты веришь в привиде­ния и боишься их ревности? - сказала она. - Не страдай. И после того, как ты посетишь меня, я буду относиться к тебе с прежним уважением... Ведешь себя как жеманная леди!

В ладонь Бэзила вмялся черный цилиндрик величиной с тюбик губной помады.

- Что с этим делать?

- Штуковина назывется активатор, электронный акти­ватор... Вставишь в замок и наберешь кнопками 25, потом 10, потом 1954... Это дата моего рождения. Надеюсь, ты не за­был, что у китайцев возраст исчисляют со дня появления на свет минус девять месяцев... Так что я выросла в отличие от твоего поколения после "холодной войны" и не боюсь, при­гласив тебя, попасть в список коммунистических агентов.

- Сколько же ты даешь на разницу между поколениями?

- Двадцать лет хватит?

- С запасом, - ответил он, входя за ней в крохотный дворик, где под навесом как и в прошлый раз, две недели назад, курилась жертвенная палочка в алтаре на привинчен­ной к стене металлической полке.

За наружными створчатыми дверями оказались вторые, решетчатые и тяжелые, а за решеткой ходили на шарнирах и третьи до уровня груди.

Бэзил сбросил ботинки перед высоким красным поро­гом. И вздрогнул: под ярким светом мощной лампы Будда с отвислыми до плечей мочками ушей скалил квадратный рот, предостерегающе простирая длинный палец.

Квартира оказалась на втором этаже, куда поднимались мимо Будды по лакированной лестнице. Бэзил цепко хва­тался за перила. Ноги в носках скользили на навощенных ступеньках.

Просторное помещение разделяли на отсеки - гости­ную, кухню, спальню и кабинетик - длинный диван, полка с книгами, торшеры из китайских ваз и плоский, ребристый, похожий на батарею центрального отопления телевизор. Кухня походила на медицинскую операционную.

- Падай на диван, - сказала Барбара, - а я приготовлю нечто... В качестве помощника шеф-повара тебе поручается развлекать меня содержательными разговорами. Если хо­чешь, как говорится, помыть руки, это вон там...

"Вон там" оказалось углом, занавешенным пластиковой накидкой, разрисованной дамами и кавалерами, прогулива­ющимися возле Вестминстерского аббатства в Лондоне.

Жакет бросила на руки Бэзила.

- Ты в Москве живешь в квартире или гостинице?

- В комнате, в длинном коридоре. "Помыть руки" в кон­це, один на всех... Называется коммунальная квартира.

- Коммунальная?

- Ну да... Старушки и все такое. Доживают век... Семей­ные разъехались и получили квартиры.

- Получили квартиры?

- Ну да... Как здесь, в Сингапуре, в домах массовой за­стройки.

- Ох, не дай Бог... Скажи по-русски Москва!

Бэзил сказал.

- Теперь название улицы, только произноси его так, буд­то сообщаешь своей русской подружке, о'кей?

Бэзил произнес:

- Неглинная...

- Я, знаешь, приготовлю "южный банкет" и "блюдо ло­дочника", потом кое-что северное вроде равиолей.

- Ты с ума сошла! Сколько же времени уйдет?

- Пять минут, не успеешь скончаться от истощения... У меня, знаешь, микроволновая печь. Говорят, от нее болеют, но зато стремительно с полуфабрикатами... Если лень разго­варивать, включи телевизор.

Он носил блюда с деревянного прилавка от ее печки к широкой столешнице бара, над которой из гнезд свисали рюмки. Доставал из холодильника ледяной зеленый чай в фарфоровой фляге. Распаковывал льняные пакетики с кос­тяными палочками. Включил торшеры.

За окном разразился ливень.

Барабара прикоснулась щекой к плечу.

Будто космы воздушных корней баньяна на улице раска­чивало осенним ветром. Будто капли дождя не испарялись, коснувшись раскаленной мостовой, а жгли холодом, зане­сенным с высот Подмосковья...

Людей смешанной расы в китайских общинах называют "ни гусь, ни курица". Такое же отношение к смешанным бракам. Гусь женится на курице. Или петух берет в жены утку.

После капитуляции британских войск в Сингапуре в 1942-м стало ясно, что уход некогда непобедимых белых из Азии - вопрос времени, хотя японцы и оказались разгром­ленными в 1945-м.

Отец Барбары не мог уйти. Кто ждал его в Шотландии? Самой близкой осталась служанка, купленная в нищей ки­тайской семье, главу которой убили террористы на каучуко­вой плантации в Джуронге. Несправедливо было бы считать его наихудшим из надсмотрщиков. Просто так пал жре­бий - жертвы избирались наудачу. И женщину, на которую пал жребий быть купленной мужчиной, тоже было бы не­справедливым считать неспособной полюбить своего вла­дельца. Юная китаянка ухаживала за белым инвалидом, раз­рушавшимся на глазах от болей и запоев, как никто бы не смог...

Всякий брак неповторим. Всякая любовь - единственная на свете. Мать Барбары любила шотландского мужа, как любила бы своего отца, останься он жив.

Подавленный нуждой, скручиваемый болезнью, благода­ря маленькой китаянке оставался сильным духом. Жены и дети прощают любые неудачи и поражения, но не прощают слабости, если ее понимать как противоположность мужест­ву или предательство. И однажды, когда пришли некие люди и потребовали выделять из пенсии, присылавшейся из Лон­дона, "масляные деньги", отец Барбары ушел из жизни, оформив у нотариуса свидетельство о браке с купленной подругой. На пенсию с вычетом "масляных денег" втроем семья не выживала. Пришлось бы продавать потом и Барбару.

Люди, собиравшие "масляные деньги", говорили на странном языке. Человек назывался "лошадью", полицей­ский - "суховеем", деньги - "арбузными семечками", фо­нарь - "глазом", а курение опиума - "ублажением дракона". Но еще в школе Барбара знала, что не они убили отца. В университете, после занятий, она подрабатывала официант­кой в ночном баре, владелец которого считал престижным иметь прислугу из "ни гусей, ни кур". Это потрафляло свеже­му чувству обретенной независимости от колонизаторов. Однако, обслуживая воротил, Барбара понимала, что и эти - еще не главные хозяева.

На третьем курсе, уже будучи замужем за "привидением", она встретила аспиранта-правоведа Джафара Моха. Его отец, алжирец, работал в прошлом инженером у французов на каучуковых плантациях в Камбодже, женился на кхмерке. Учебу давно осиротевшего Джафара оплачивала мафия. Ког­да потребовался связной с европейскими клиентами в Гааге, Джафара перевели в тамошний университет для дальнейше­го совершенствования. Барбару устроили стюардессой в "Сингапур эрлайнс". Мафия назначила ее "соломенными сандалиями", то есть перевозчиком пакетов, которые она передавала Джафару. Она увидела, какая крутая и высокая лестница поднимается от них с Джафаром до "великого дра­кона", всемогущего босса. А за смерть отца и нищету матери иной цены, чем наивысшей, Барбара не хотела.

Но воля к мщению испарялась. Барбара узнала, что отец, финансовый журналист до войны и армии, черпал информа­цию у "триад", китайской мафии, заказывавшей статьи.

Вскоре Джафар сел в голландскую тюрьму на шесть лет. Признал себя виновным в убийстве, которого не совершал, по приказу "великого дракона", оплачивавшего его научную карьеру. В Голландии больше шести лет не давали, да и тюрьмы не сравнимы с азиатскими. Но путь домой, в Син­гапур, Джафару оказался заказан.

Чтобы проститься с мужем навсегда, Барбару вызвали запиской на Бенкулен-стрит в Сингапуре. После звонка не­сколько минут рассматривали сквозь стеклянную дверь. Го­лос в микрофон сказал: "Подсуньте ваше письмо Джафару под дверь". Конверт уполз в щель. И тот же голос отпустил: "Все, свободны и прощены".

Первый очерк Барбара написала о стюардессах на азиат­ских авиалиниях под мужским псевдонимом Саймон Маклин. Саймон - второе имя ее отца, Гэри Саймона Маклина. Ну а дальше - диплом и "Стрейтс тайме" после смерти ма­тушки.

Свет лампы у полки с книгами сделался ярче. Приближа­лись сумерки.

Кимоно, которое Барбара ему дала, оказалось почти впо­ру, просторное и длинное, только запахивалось на женскую сторону.

Бэзил жадно пил томатный сок из картонной коробки, забыв закрыть дверцу холодильника.

За пластиковой накидкой, разрисованной дамами и гос­подами, прогуливавшимися возле Вестминстерского аббат­ства, шипел душ, метались изломанные тени полусогнутых рук Барбары, поднявшегося колена...

- Дай и мне! - крикнула она, услышав хлопанье закрыв­шегося холодильника.

Бэзил отодвинул занавеску.

- Ты никогда не загораешь, что ли? - спросил он.

Никаких следов купальника после загара.

- Разглядел только сейчас? Какой же ты у меня целомуд­ренный! Знай, китаянки не загорают. Мы все жаждем быть белыми... Да кто же была твоей первой женщиной?!

- Первая женщина в моей жизни, - сказал он, отдавая Барбаре кимоно и становясь под душ, - была еврейка...

- Почему национальность тут так важна?

- Потому что потом она стала китаянкой...

В Шанхае, в пансионе на Бемблингбелл-роуд, когда детей разделили не на мальчиков и девочек, как делалось прежде, а в зависимости от направления отправки - в Харбин и даль­ше в Россию или в Сингапур и потом кто куда, Бэзил остался в дортуаре с Руфой Сакович. Родителей ее убили "орлы" из Русского фашистского союза в Чунцине за отказ сотрудни­чать с японцами. Руфа считалась взрослой, ей исполнилось семнадцать. Она велела Бэзилу подойти к ее кровати и потом лечь к ней.

Утром Руфа сидела голой на табуретке и надевала теплые шерстяные носки. Жесткие, словно проволока косы елозили по груди там, где белели полоски от купальника. Руфа объяс­няла Бэзилу, что в отношениях между мальчиками и девоч­ками произошла революция благодаря изобретению одним американским доктором новых таблеток. Никаких последст­вий, если иметь такие таблетки. Руфа их имела.

Разговор о неведомых последствиях вызывал у него ужас. Они непременно должны были случиться. В те дни все, а в особенности взрослые, включая преподавателей, только и делали, что лгали друг другу...

Спустя много лет Бэзил встретил Руфу Сакович во Вла­дивостокском университете, где проходил стажировку после учебы в Пекине. Она вышла за китайца или, как тогда гово­рили, гражданина КНР, и ее новое имя было Мэй Лифань. В графе журнала, где указывалась национальность аспирантов, значилось - "Мэй Лифань, еврейка". С ее мужем, очкастым пятикурсником, изумительно готовившим пельмени, Бэзил говорил по-китайски. Руфа удивлялась. Даже с соотечествен­никами муж предпочитал говорить по-русски ради постоян­ной практики. Бэзил не сказал Руфе, что он - единственный, кому ее муж, возможно, доверяет полностью, а перед осталь­ными выставляется насчет ярого старания овладеть рус­ским.

- Странная у тебя судьба, - сказала Барбара.

- Странная и у тебя судьба, - сказал он.

Но последнее слово осталось за нею:

- Странная судьба у нас обоих.

И тут зазвонил телефон.

Однажды, очень давно, когда Бэзил вернулся из Ханоя в отпуск, совсем состарившийся отец - дрожали руки, и он, скрывая, почти ничего не трогал за столом, долго расспра­шивал, как воюют вьетнамцы. Слушал внимательно и вдруг сказал:

- Вася, один совет... Не упусти время вернуться, сынок. Важный час этот не упусти. Пропадет чувство России... Ос­танется не любовь, а тоска. С тоской же живут, и она сладкой кажется... Тем более, уж прости старика за правду, семейная жизнь у тебя не удалась.

Теперь вспомнилось. Сладкая тоска. На постели у Барба­ры.

Отец панически сторонился всякого мусора, мелочей и несущественного. В нем выпукло жило стремление дойти до главного и основного - незамутненного, безошибочного и честного ощущения, что на верном пути, на таком, какого хочешь для себя и какого хотят люди твоей крови, земли и убеждений. Это стремление завело его в эмиграцию против собственной воли, стало причиной мучительных пережива­ний в течение долгих лет жизни в Харбине, и, если бы не война и разгром японцев, что сделалось бы с ним, Бэзилом, его сыном? Добрался бы до родины?

- Слушаю, - сказала Барбара в трубку.

- Добрый день, уважаемая госпожа Чунг... Здесь стряп­чий Ли из конторы "Ли и Ли". Надеюсь, вы поживаете хоро­шо?

- Да, господин Ли, да... Добрый день и наилучшие поже­лания.

Ли на другом конце провода помолчал, словно бы соби­раясь с мыслями. Или подбирал слова, чтобы сделать их скользкими, - ни за одно не ухватишься. Донести смысл с помощью корявейших выражений - мастерство высокое.

- Итак, мэтр? - напомнила Барбара.

- Я, госпожа Чунг, разбирая почту, случайно...

Почту в конторе "Ли и Ли" разбирал Ли-младший, сын Ли-старшего. Это все знали. Ссылка на собственное участие в этом процессе означала, что речь пойдет о необычном.

- ... обнаружил посылку с магнитофонной пленкой. Ви­димо, перепутан адрес... Словом, ошибка. Посылка не пред­назначалась мне. Естественно, вскрывая пакет, знать об этом заранее я не мог. Да, вот именно, не мог.

- Из пленки, когда вы ее непроизвольно прослушали, следует - что?

Барбара постаралась придать естественность голосу, что­бы показать старику: может на нее положиться, она не столь уж брезгливо относится к подслушиванию, если уж так по­лучилось.

- Следует, что сотрудник советского торгового предста­вительства Севастьянов встретился в золотом салоне гос­тиницы "Шангри-ла" с Клео Сурапатои его компаньоном по прозвищу Крот. Севастьянову предложили миллион син­гапурских долларов в обмен на то, чтобы он перестал на­поминать им о восемнадцати миллионах, которые Сурапато и Крот не горят желанием возвратить законному владель­цу...

Барбара посмотрела на Бэзила, который, перевернув­шись на живот, рассматривал корешки французских книг на полке в изголовье.

Она ждала.

- Вы меня слушаете, госпожа Чунг? - спросил Ли.

- Да, слушаю, конечно... Это связано с предстоящим су­дом по делу о банкротстве Ли Тео Ленга, не так ли?

- Либо судебное заседание не состоится, либо оно станет последним вообще для волчищи Сурапато и его компаньона со странным именем. Чем кончатся их препирательства с Севастьяновым, совершенно безразлично всем. Но членам коадъюторского совета совершенно не безразлично, если разразится скандал... При этом не важно, какой скандал. О краже у русских восемнадцати миллионов или о русском перебежчике из торгпредства...

- Это интересная информация. История выскочит на первую полосу. Благодарю вас. Я высоко ценю, господин Ли.

- Вот с первой полосой хотелось бы повременить.

- Не понимаю, - сказала она. - Зачем тогда этот зво­нок?

Бэзил, перевернувшись на спину, слегка вздев брови, вчитывался в строчки "Цветов зла" Бодлера.

-Ах, уважаемая госпожа Чунг! Сотни извинений за втор­жение в частную жизнь... Но у кого она осталась действитель­но частной? У меня? О нет! Только иски да заботы о благо­денствии и спокойствии соотечественников... Ведь у вас теперь в гостях русский журналист ... этот... Шем... Шем... Шемкинг? Расскажите ему, что стало известно от меня. Рус­ским неплохо бы поберечься. Мы заинтересованы... Деловые связи в их стране - серьезная перспектива...

Затянувшееся молчание прервал, доверительным тоном сказав:

- Ты меня поняла, умница?

Кафе "Касабланка" в нижней стороне улицы Изумрудно­го Холма славилось эклерами "Длинный Джон" с неимовер­ным количеством желтоватого крема, казавшегося прогорк­лым. Барбара терзала свой ножом и вилкой.

Молодая пальма раскачивалась над их столиком, выстав­ленным на тротуар. Утреннее, еще нежаркое солнце словно подмигивало сквозь колышащиеся листья-лопасти.

Бэзил тянул кофе, вкуса которого не чувствовал после того, что услышал.