Полуметровый лангуст влетел на палубу. Под светом керосиновой лампы усы-антенны и тонкие ножки, выгибавшийся суставчатый хвост отбрасывали паукообразную тень. Пахнуло водорослями. Абдуллах с фырканьем успокаивал дыхание. Ухватив якорный канат, отдыхал на коричневой воде, разбросав ноги. Зажег фонарь, изогнувшись, затылком ушел под воду.
- Откуда такой? - спросил Палавек.
Владелец "Морского цыгана" поднял гладкие, будто подрезанные веки. Вопрос ставился почти что невежливый: в море не интересовались у кого - что - откуда.
- Усовершенствованная модель. Просто на два патрона в обойме больше... Тебе бы, Красный, следовало отдохнуть...
Новая добыча шлепнулась на палубу. Они смотрели на сероватого лангуста, который скребся шипами по доскам.
- Быстро ты! - крикнул Нюан за борт. - Еще пару, и пусть твой бог воздаст тебе!
С кряхтеньем переползая на коленках, старик поддел лангустов пластмассовым тазиком. Прислушался: под водой ли Абдуллах? Добавил:
- У Цзо огромные деньги, многие заботы и крупная игра. Для него ты не партнер. Только орудие. Самураи говорят: не доверяешь повелителю, скажи на приказ "да", а поступи по- своему. Цзо друг всем, потому что дружба для него вроде моторного масла. Он мажет ею механизм, делающий для него деньги и создающий ему власть... Или спасающий его лицо... А лицо его спасает обычно только смерть других.
Третий лангуст упал и за ним четвертый.
- Когда-то я здорово зарабатывал в этих краях сбором ласточкиных гнезд, - сказал Абдуллах, подтянувшись рывком на палубу. Широкая грудь вздымалась, поднимая плечи. Он тряс головой, выгоняя воду из ушей, отплевывался и сморкался. - Мы лазали по кручам, собирая гнезда ласточек, которые питаются ветром. Мой хозяин и друг Цзо тогда занимался производством снадобья из смеси консервированных ласточкиных гнезд и женьшеня. Оно, как говорили врачи, помогало в девяти из каждых десяти болезней. Даже знаменитая "тигровка" потеснилась в аптеках. Жаль было расставаться с этой работой. Мой хозяин и друг Цзо тогда оставил тот бизнес...
- Ни с того, ни с сего, а? - спросил Нюан.
- Он получил отступного. И "тигровка" опять стала единственной... Мой хозяин и друг сказал тогда: Абдуллах, ты был хорошим управляющим шайки сборщиков ласточкиных гнезд. Теперь освой новое дело. И я пришел к тебе, хозяин Нюан... Лучше тебе ладить с господином Цзо. У господина хозяина и моего друга Цзо есть еще более могущественный хозяин и друг. Он, я думаю, верит, что господин Цзо возьмет под опеку ваши дикие сампаны, варварские лодки мокенов и даже твое предприятие, Красный.
- Мое предприятие? - сказал Палавек. Он смотрел, как лангусты шевелят усами-антеннами и хилыми ножками, корчатся и, переползая друг через друга, тычутся в края таза.
- Ну да... Твои и остальные морские удальцы будут собраны. В эскадру, как на настоящем флоте. Добытое - в общий банк. Господин Цзо говорит, что тогда прекратятся дикость и варварство на море, он говорит, что тогда твои средневековые... вот именно так... он говорит... средневековые люди, Красный, будут умиротворены и прекратятся безобразия с раздачей добычи мокенам и рвани... Мой хозяин и друг вместе с его хозяином и другом легко скрутят всякого!
Ныряние на глубину и марихуана, подумал Палавек. Они опьянили и вызвали болтливость. Он взглянул на Нюана, посылавшего малайца за лангустами. Лицо вьетнамца, как обычно, оставалось равнодушным. Такое выражение его земляки называют, кажется, союзом элемента "огонь" с элементом "вода", что символизирует высшее проявление гармонии и уравновешенности в характере.
- Придется сдаваться Майклу Цзо, хо-хо-хо-хо! Такова, видно, воля неба... Что ж, тем легче станет жизнь!
Нюан еще с минуту похохатывал.
- Вот именно, сдаваться, - сказал малаец. Его пошатывало, он не попадал ногой в штанину. - Как Красному, который уже сдался...
Вот именно, сдался, подумал Палавек. Лучше не скажешь.
... Малаец все-таки не высадился на берег. В плоскодонке, на которой полчаса выгребали, преодолевая кромку прибоя, серебрившегося в предутренних, тронутых на горизонте полоской желтизны сумерках, не сказали ни слова. Палавек спрыгнул в воду, едва различил низкоствольные деревья с жирными ветвями, поднимавшиеся из ила, в котором увяз до колен. Брел, выдирая ступни, высматривал среди мясистых листьев какой пошире. Подтянул его ко рту и выпил скопившуюся в нем дождевую влагу. Ломиться через заросли, которые, вероятно, тянулись по мелководью два, а то и три километра, не стоило: вымотаешься задолго до суши. А прогалина где-нибудь да должна была найтись.
Палавек набрел на песчаную косу, когда уже рассвело. Белый пляж уходил далеко в море. Серые крабики, спасаясь, ввинчивались во влажный песок и, исчезая, вызывали иллюзию двигающейся поверхности. Пляж уходил из-под ног, словно его растягивало в разные стороны.
Палавек взял направление к одиночным сахарным пальмам. За ними начался лес, в которых хороводами теснились вокруг болотистых бочагов деревья. Вдали прошли два вертолета.
Он вздрогнул. Впереди, метрах в ста пятидесяти, вспорхнули дикие голуби. Сделали петлю. В той стороне одна за другой прогрохотали гранаты. Взрывы подтянули гудение вертолетов.
Палавек лег в траву. Начинался четверг 17 февраля 1983 года, вторая половина месяца. Батальонам четвертой армии, действовавший против повстанцев в этом районе, средства выделялись помесячно. А еще в первых числах, как сообщил Цзо, вспыхнули ожесточенные бои, и рейнджеры, исчерпав боезапас, предусмотренный ассигнованиями, воздерживались теперь от операций. Так что встречи с армией не предусматривалось. Что же такое случилось?
Один вертолет кружил над лесом, второй, подняв тучу пыли и сухой травы, высыпал на землю отделение, с ленцой потянувшееся в сторону, где разорвались гранаты. Офицер, прикрыв ладонями сигарету, тщетно раскуривал ее под работающим винтом. Каска раскачивалась на локте. Новичок, видимо...
Солдаты вернулись с человеком в соломенной шляпе, который тянул на поводе розового буйвола. Скотина упиралась, прижимая рога к спине. Двое солдат вскочили на буйвола, к ним добавился третий, а человек в соломенной шляпе хлестанул по широкому заду скотины хворостиной. Пугаясь грохота мотора и вращающегося винта, буйвол не шел. Видно, встречали разведчика, сигнализировавшего гранатами.
Переползая, Палавек принял в сторону. Втиснулся в бамбуковые кусты, когда машина поднялась, и пролежал недвижно, пока не затихло.
Было половина восьмого утра, когда он выбрался к обжитым местам. Высокое небо голубело, как фарфоровое блюдо, по кромке которого вдоль близкого горизонта Будда набросал знакомую с детства роспись. Казалось, протяни руку, и пальцы коснутся перламутровых квадратиков затопленных чеков, бурой дороги, серых от солнца и ливней домов на сваях, белых минаретов и желтых мечетей за проволочной оградой. Палавек ощутил, как стосковался по этой земле, которая, будто палуба "Револьвера", еще чуть покачивалась под ногами, вынуждала идти вразвалку.
На проселке близ Чемиланга его подобрал "джипни" - переоборудованный в автобусик джип, набитый рабочими, ехавшими по домам с каучуковых плантаций. Пятница на мусульманском юге считалась выходным. В Чемиланге Палавек пересел в автобус на Хатъяй, где час просидел с наслаждением на деревянной скамейке перед загоном для боя быков. Тряся горбами, бурые и черные бычки с глухим хрустким стуком сшибались почти безрогими лбами под вялые крики подсадных болельщиков. Шло представление для туристов, и бой не представлял интереса для знатаков.
Закусив в пампушечной, сменив на рынке гуаяберу, Палавек купил билет на самолет - вылетал новенький "боинг" - до Бангкока, указав в опросном полицейском листке в качестве цели путешествия "поиск клиентов для лекарств собственного приготовления". Заодно разменял в кассе пятисотенные банкноты, поскольку одна такая вызвала почти панику в пампушечной, хозяин которой собирал сдачу по всей улочке.
Полтора часа полета до Бангкока Палавек проспал. Из аэропорта Донмыонг он ехал в кондиционированном автобусе, ожидая, что ветровое стекло камфортабельного "Изузу" вот-вот упрется в зачехленный хобот пушки, мотавшейся впереди на прицепе за трехосным грузовиком с солдатами.
С набережной Чаопрайи узкая лодка с подвесным мотором доставила его до рынка на канале Данг. Перейдя пружинивший мостик, под которым сновали плоскодонки, превращенные в плавучие прилавки, Палавек разыскал, долго обходя глухой монастырский забор, дощатый домик с коричневой дверью, стоявший вплотную у железнодорожной ветки Вонгвьен Яй. Рев мощных подвесных моторов с канала и автомобильного потока с магистрали Прачад-Таксин-роуд почти не доносился до тихого, спокойного места. Зато грохот состава, протащившегося с допотопными пассажирскими вагончиками японского производства времен войны, заставил шататься и дребезжать ветхие постройки.
Палавек узнал нужного человека. Он стоял перед ним, глядя поверх очков, сжимая в одной руке листок машинописного текста, а другой придерживая щеколду. За спиной виднелись металлическая табуретка, какие расставляют в дешевых ресторанчиках, и стол с обшарпанной пишущей машинкой. Не обращая ни на что внимания, склонившись над гитарой, на полу, поджав ноги, обтянутые коричневой саронгой, стриженая женщина пыталась подобрать мелодию какого-то марша.
- Господин Пратит Тук?
Искать тебя не пришлось, подумал Палавек.
- Да.
- Я - журналист. Собираю материал о жизни текстильщиков. Кое-что у меня есть о комбинатах в районе Рангсит. Вы не могли бы поговорить со мной пятнадцать минут. Читателей волнует ваше недавнее выступление относительно положения там...
Значит, два выстрела, подумал он, когда женщина подняла лицо от гитары и пристально, настороженно всмотрелась. Ее лоб пересекала упавшая напряженная морщина.
Снова прошел поезд, сотрясая стены и пол хибарки. Палавек отметил, как внезапно налетел грохот состава.
Он не слушал, что говорил Пратит Тук, остановивший на какой-то только ему видимой точке в пространстве косящие глаза без выражения. По внешности - школьный учитель. Босой. Грубоватое крестьянское лицо. Седина. Пальцы испачканы пастой, расплавившейся в шариковой ручке от жары, пышущей с толевой крыши.
- Рангсит, - сказал Пратит Тук. - Да, Рангсит... Район с населением, большинство которого находится на пути к полной пролетаризации... Если ваши цифры объективны, то отметьте в статье прежде всего этот факт. Молодые рабочие и в особенности работницы на тамошних текстильных фабриках отдают заработную плату родителям, занятым в сельском хозяйстве. Таким образом, деревенский ростовщик сосет из города тоже, а предприниматель участвует в разорении крестьянства. У вас хватит духу написать так? От какой вы газеты? Кто порекомендовал искать меня здесь?
Следовало бы задать эти вопросы с самого начала. Наивность и сущее ребячество. Но и запоздалая бдительность предусматривалась Майклом Цзо. Палавек открыл атташе- кейс. Пратит Тук игнорировал крокодиловую кожу дорогого портфеля у журналиста, претендующего на специализацию по профсоюзам. Листок рекомендательного письма лежал поверх парабеллума.
- Вот письмо от Федерации работников транспорта, подписанное также в комитете по вопросам трудовых отношений. Я - из "Нейшн ревю"...
Крышку атташе-кейса он не опустил. Сколько ждать: десять, двадцать минут, час? Ходили разговоры, что этот человек фанатик, что у него большой авторитет в профсоюзах, что у него пятая жена, которая помогает в драке за власть, развернувшейся в конгрессе труда. Политикан. Проходимец. Велеречивый болтун, обманывающий работяг. Как все ему подобные... Палавек подавлял жалость. Может, ты готовишься стать новым Кхоем? Пожалуй, нет... Чем-нибудь посвежее?
Не распаляйся, сказал себе. Это - их дело. Майкла Цзо и Пратит Тука. Ты - только вода... Конечно, ни одна смерть не похожа на другую, но каждая сводится к одному - пониманию никчемности того, за чем гонялся покойник и так скоро устремится в погоню какой-нибудь новичок.
- Военные обещают не переворачивать письменные столы политических деятелей, если эти деятели пользуются поддержкой масс, - сказала женщина. Голос напористый, дребезжащий, почти злой. Кого они имеют в виду под массами? Забитых крестьян, люмпенов, согнутых нуждой на предприятиях в Рангсите? Молодчиков из экстремистских банд "красных быков" или одурманенных шовинизмом сельских скаутов?
Она - первой, потому что опаснее.
Состав приближался.
"Беретта-билити-92 СБ" действительно имел мягкий спуск. Палавек почти не слышал своих двух выстрелов.
Он вытянул из пальцев Пратит Тука листок рекомендательного письма. Не оглянувшись, прикрыл дверь.
Пустую улочку жгло солнце.
3
Необъяснимая расточительность домовладельца-потолочный вентилятор месил перенакаленный воздух для всего Бангкока: лестничная площадка, над которой шумел пропеллер, открывалась балконом на 53-й "сой" или переулок, примыкавший к Сукхумвит-роуд. Обмякнув на цементе, под ветерком, едва доходившим с потолка, паренек в рваных шортах возлежал перед входом на четвертый этаж.
- Как поживаете, сэр? - осведомился по-английски Бэзил. Шесть маршей лестницы дались нелегко. Воротник лип к шее. Под рубашкой струи пота стекали к животу. Ремень резал бедра.
Оборванец приоткрыл глаза. Осоловело посмотрел поверх стоптанных шлепанцев, свисавших с грязных ступней, взгроможденных на ящик из-под пива "Хайникен". Через секунду, потеряв шлепанец, был на ногах.
- Где квартира господина Ченгпрадита?
- Чан тай као чай кап...
Не спуская глаз с белого, он наклонился, на ощупь отодвинул ящик. По-тайски слова означали "не понимаю, пожалуйста".
- Я говорю: где живет господин Ченгпрадит? - повторил на кантонском наречии Бэзил.
- Говорите не быстро...
- Чего уж, медленно ли, быстро... Все равно ведь не поймешь, орелик, - буркнул на этот раз по-русски Бэзил. Если не находилось общего языка, он всегда переходил на родной.
Заготовленная в гостинице бумажка с переведенным портье на тайский вопросом размякла в кармане, буквы расползлись, однако парень разобрался. Бродяга оказался грамотным. Махнул рукой, мол, иди следом, и, шаркая подобранными шлепанцами, протащил еще два марша вверх, к решетчатой двери. Крикнул в нее несколько слов.
Об решетку сплющили мордашки с глазами-черносливами девчушки-близнецы. Стройная тайка в хлопчатой пижаме и розовых папильотках появилась из боковушки. Набрала условное число на замке и отодвинула решетку, преградив путь в квартиру.
- Что вы хотите, мистер?
- Не могли бы вы мне помочь, мадам? Я разыскиваю господина Ченгпрадита, Вата Ченгпрадита, моего друга...
- Он живет здесь. Вы - господин Бэзил Шемякин?
- Да. Я оповещал открыткой, что зайду сегодня, в субботу. Ведь телефона тут нет у вас. Ват дома?
- Он предупредил. Я его жена. Я скоро должна уходить и поэтому, извините, не приглашаю. Вы найдете мужа где-ни- будь у пагоды Ват По, на базаре или у массажистов. Как только его выпустили из Бум Буда, он и минуты не в состоянии просидеть на месте. Бегает по городу, наслаждается свободой. На мужской лад, конечно...
Бум Буд была старейшей бангкокской тюрьмой.
Английский - не американский - выговор женщины звучал безупречно. Под глазами лежали тени. Девочки с двух сторон мяли в грязноватых кулачках застиранные брюки пижамы. Европейские платьица близняшек выглядели коротковатыми.
- Прошу извинить, - сказал Бэзил. - Я остановился в гостинице "Виктори". Если мы разминемся, будьте любезны попросить мужа позвонить туда.
- Конечно. Всего доброго.
На площадке под вентилятором Бэзил остановился, размышляя. Ехать искать или не ехать?
Вдали, между коричневыми крышами, серыми стенами в плесневых подтеках и городскими чахлыми пальмами пестрели автобусы, облепленные толпой, на Восточной конечной, где кончалась Сукхумвит-роуд. Откуда-то тянуло едким дымком противомоскитных палочек. Это днем-то? Где-то баловались детишки... Оборванец стоял, выжидая, когда европеец уберется из его спальни под вентилятором. Резко, словно телефон, прозвучал звонок моторикши.
- Вот тебе монета, - сказал по-русски Бэзил, - разыщи такси. Такси, понял? Давай, орелик...
Он свернул носовой платок в жгут и подсунул под воротник.
Бестолковый грамотей подогнал старый "тук-тук" - трехколесный мотоцикл с навесом, под которым пассажир сидит за спиной водителя на липкой пластиковой скамейке и глотает выхлопные газы. Хозяин транспортного средства вымученно улыбался бесцветными запекшимися губами человека, обретающегося среди уличного чада...
Они с треском пронеслись вдоль тротуара Сукхумвит-роуд мимо обшарпанных, тронутых прелью домов, облепленных, будто флот в праздники флагами расцвечивания, разноцветным текстилем в лавках. После 30-го соя тряпье сменили вывески, налезавшие одна на другую, вместе с тайскими и английскими надписями пошли китайские и японские иероглифы, индийская и арабская вязь. Но все это благополучие, даже мельком, весной 1983 года представлялось не столько вызывающим, как бывало, сколько взывающим.
Ах, Бангкок... Крунг Тхеп, как говорят тайцы, или "город ангелов". Небоскребы и золотистые пагоды. Ветхие лодки с шалашами, сплавляющиеся по грязным каналам мимо дворцов, утопающих в роскоши. Зловонные замусоренные переулки и - проспекты, полные сверкающих автомобилей. Улыбки на людях и омертвевшие от ярости лица, когда закрыта дверь за спиной. Продажность, не ведающая границ, и беспечно преданная доверчивость. Скопище людей фантастических занятий и занятий, которые не определишь ни одним словом. Мешанина звуков и ароматов. Город, где все кончается и начинается для страны и народа, почти не похожих на свою столицу.
Жизнь Бангкока всегда представлялась Бэзилу, двадцать лет бывавшему в нем наездами, неким подобием театра теней. До мелочей рассчитанно перемещаются они на занавесе, скрывающем актеров. Чужаку добраться до сути, попасть за кулисы - редкая, самая редкая удача, которая приходит, если вообще приходит, только после долгого существования в этом городе и существования такого, когда ему отдаются всем существом. Но испытательный срок тянется и тянется, а всякому присущи ошибки, и, помимо врожденного и нажитого такта, накопленного "дальневосточного" опыта, требуется еще и здоровье, а уж это в Азии, как говорится, и подавно от Бога.
Сравнение принадлежало не Бэзилу. И относилось оно к Шанхаю, через который ему, тринадцатилетнему подростку, предстояло попасть в 1948 году на родину, которую он не видел. Рассуждения, подобные этому, слышал он от отца в Харбине, в квартире, которую они снимали на Модягоу, старой, заставленной одноэтажками улице. За окнами стоял на земле - рельсы демонтировали и увезли на переплавку еще японцы - трамвай с облупившейся краской и полустертой ветрами с Гоби рекламой Чуринского универмага. Тогда было их последнее свидание в Китае, где отец прожил восемнадцать лет, а мама и родилась в семье кассира Восточно-Китайской железной дороги. Последнее же на родине состоялось зимой 1982 года на пятнадцатом этаже гостиницы "Выру" в Таллине, куда отец прилетал из Москвы перед уходом теплохода, на котором Бэзилу редакция разрешила возвратиться в Ханой.