– Уже. Ну что ты глазищи свои немыслимые округлила? Любишь ведь. А меня знаешь, как при виде тебя прихватывает? Я ведь по утрам специально пораньше приезжаю, просто чтобы увидеть, как ты над асфальтом летишь.
– У-у! – завыла Наталья. – Эва куда тебя! Очнись же. Ты мне бесконечно рассказываешь, как жил. Но я-то эти годы тоже жила. Выживала. Почему не спросишь как? А вдруг давно не летаю? Топливо иссякло. – она почти решилась сказать. Даже брови сдвинула, готовясь защититься от последующих его упреков. Но – встретила распахнутые глаза и – опять не смогла. – Или – крылья, например, подпалились. Отступился бы?
– Вранье. Ты другой быть не можешь, – отмел предположение Максим. – Другую я бы не полюбил.
Чтобы не заплакать, Наталья прикрыла глаза.
– Я, собственно, зачем зашел? На день рождения пригласить.
– День?.. – Наталья изумленно перевела взгляд на висящий календарь, на котором сегодняшнее число выделялось, разрисованное пастой, будто проволокой обмотанное. – Ой, Максик! Прости…
– Ничего, старик Макс привык к невниманью. Но вечером жду у себя в гостях. Шесть часов устроит? И не делай такую ужасную нюню.
– Не смогу, Максим, – Наталья вновь и вновь смотрела на циферблат. – В семь у меня деловая встреча. Поверь, мне, правда, жаль. Чисто деловая.
– Хоть в семь, хоть в восемь. А я с шести ждать буду, – Максим заупрямился. – Поставлю "Абрау-Дюрсо", торт твой любимый. – С вишенкой?! – С вишней. С трудом разыскал. Цветы, свечи зажгу, – всё как прежде…
– Не могу обещать…
– Все равно жду. Учти, кстати, свечи церковные, на сутки рассчитаны.
И, не давая ей ответить, Максим быстро выбежал в коридор, откуда тотчас послышался его распекающий кого-то голос.
Наталья со слабой улыбкой дождалась, когда вновь наступит тишина, потерла виски. Наконец, решившись, подняла трубку.
– Алло, охрана? Я на восемнадцать тридцать заказывала три пропуска: Подлесный Вячеслав Иванович и с ним еще двое… Да. Аннулируйте, и не пропускать. Спасибо.
Она вышла из кабинета.
Как и всегда, всё в коридоре с облупленными стенами и скрипучим полом дышало деловитостью. На лифте Наталья поднялась на десятый этаж, где располагалась запасная резиденция увольняющегося финансового директора.
При виде Натальи на хмуром, испещренном морщинками лице Петракова появилась радостная и вместе с тем озадаченная улыбка.
– Наташенька моя пришла! А я тут, понимаешь, последние бумаженции разбираю. Не чаял. Мы вроде договорились на семь у тебя с договорами. Или… передумала? – Передумала. И очень многое. Надо поговорить, Саша.
– Так всегда рад, – волнуясь, он сделал шутливо-приглашающий жест рукой и неловко смахнул с носа очки. Наталья аж зажмурилась: лишенные толстых линз, на нее смотрели любящие глаза. Любящие, полные тоски. Он давно всё понял.
После аквапарка Забелин и Юля, разместившись в соседних номерах отеля, договорились встретиться в холле, чтобы поужинать. Забелин разглядывал сувениры, когда сзади послышалось:
– А вот и я. Не очень задержала?
Юля стояла перед ним, заметно смущаясь, на высоких каблуках, в вечернем красном платье с люриксом и с нежной черной сумочкой в руке. Но на шее ее позвякивало купленное днем у аквапарка ожерелье из ракушек – за два фунта.
Она проследила за недоумевающим его взглядом. Побледнела.
– Так понравилось. Не хотелось снимать, – искательно пробормотала она, понимая, что допустила очередной прокол.
– И правильно сделала, – уверил Забелин, увлекая ее к ресторану.
Открытая веранда была как бы вынесена над морем. Внизу, в полной темноте, оно с рыком билось о сваи, – подтачивая опоры прямо под ногами жующих и танцующих. Видимо, ощущение бренности бытия усиливает аппетит, – веранда была полна посетителей.
Подали французского вина и – блюдо от шефа – костлявую жареную рыбу.
При виде рыбы Юлины глаза наполнились страданием. – Я не знаю, как ее едят, – призналась она.
– Ничего сложного, – успокоил Забелин. – Аккуратно потрошим. Потом с помощью вот этой лопатки переворачиваем и делаем с другой стороны то же самое. В результате остается чистый остов. Итак, выпиваем по бокалу, после чего – без робости приступаем к чревоугодию.
Жестом опытного ресторатора он приподнял вилку.
Юля старалась изо всех сил. Забелин, пытаясь показать, что сие занятие ему привычно, пытался вести легкий светский разговор. Но когда взглянули они в тарелки друг друга, смех овладел обоими: ошметки мяса перемешались с костями.
– Что ж, зрелище не для эстетов, – философски заметил Забелин. – Но у нас еще есть резерв для совершенствования. Посмотрим, как получится потанцевать.
Помогая Юле подняться к танцу, он отметил, что ожерелье исчезло, очевидно, в глубинах сумочки.
Они выпивали, танцевали. Снова танцевали. И опять танцевали. И немножко выпивали.
Спустя пару часов лицо Юли, с интересом всматривающейся в бокал сухого, светилось от несходящей задумчивой улыбки. После долгих уговоров Забелин добился, что оба перешли на "ты". И даже каким-то невероятным образом уговорил назвать себя по имени.
– Ну же! Это не сложно, – тоном опытного искусителя убеждал он. – Просто в порядке учебно-тренировочного процесса. Для начала полушепотом. Повтори: "Алексей".
– Алексей, – покорно повторила Юля. Прислушалась к чему-то внутри себя. – Алешенька, – стесняясь, выпалила она. Увидев растроганное его лицо, засмеялась.
– Юлочка. Как же мне хорошо с тобой.
– У? – Она отвлеклась от бокала. – Это не со мной. Это местный воздух.
– Чепуха. Полная чепуха. Хоть в эскимосском чуме, но – ты!
– Но я не хочу в чум. – Она хихикнула. Удивленно взболтнула вино в бокале. – Хорошее вино. Я, вообще-то, не пью. Но это – хорошее.
От дневного страха не осталось и следа. Забелин сидел напротив, разглядывал обнаруженные конопушки на ее лице. Чудные конопушки на чудном лице. И – утопал в нежности.
– А ты помнишь, что сказала мне там, в трубе?
– В трубе? Разве там можно было еще и говорить?
– Значит, послышалось? Жаль. Это было так здорово.
– В самом деле? Тогда, может, не послышалось.
– Но тогда… Должен ли я понять…
– Очень может быть. Что ничего не может быть. Хотя не может не быть того, что сбыться обязано. Ты только не торопи, ладно?
Прикрыв глаза, вслушалась то ли в ночной плеск моря, то ли в себя.
– Господи! Как же мне сегодня удивительно.
Заметила суету убирающих опустевшие столики официантов.
– Вот вам и бренность жизни. Все преходяще. Но как же хочется, чтоб это не кончалось.
– А мы продолжим, – утешил ее Забелин. – Возьмем шампанского, поднимемся ко мне и с лоджии будем созерцать залив, слушать прибой.
Под испуганным ее взглядом Забелин сбился:
– Не будет ничего, чего бы не захотела ты сама.
– Пусть так, – тихо согласилась Юля.
Внутри у него все расцвело. Потому что за разухабистым тоном залихватского повесы скрывал он робость и боязнь отказа, – эта девочка все сильнее забирала над ним власть.
Но потом произошло что-то непонятное. Без видимой причины она сделалась той вялой, ушедшей в себя "плохушкой", какой была при их знакомстве. Поднявшись на этаж, кивнула без выражения и, даже не попрощавшись, быстро заперлась в своем номере.
– Да на кой черт мне все это, – выругался вслед Забелин. И теперь, стоя в лоджии, разочарованный до озлобления, поверял равнодушному морю всё, что он думал по поводу себя и своего неуклюжего, к тому же неслучившегося романчика.
В дверь постучали. На пороге, переодетая в халат, но с тем же мрачно-углубленным видом, стояла Юля.
– Какие-то проблемы? – неприязненно прищурился он. Она сжалась, хотела отступить. Все-таки решилась.
– Можно я у вас побуду? Совсем недолго. Как-то мне одной неуютно. Я бы выпила чего-нибудь, – поежившись, девушка прошла к ближайшему креслу.
– Разве что шампанское. Правда, всунули теплое. – Забелин все-таки захватил бутылку из ресторана. – Пойду подержу под водой. Сзади раздался придушенный вскрик.
Юля, свесившись в кресле, хрипела. Лицо ее, с выпученными глазами и перекошенным ртом, сделалось отталкивающим, из угла губ обильно вытекала слюна. Трясущееся в конвульсиях тело сползало на пол. На долю секунды зрелище физического уродства вызвало в нем невольное отвращение, но надо было помочь. Стряхнув оцепенение, он подхватил ее, падающую, и изо всей силы прижал к себе. Услышал скрежет перетираемых друг о друга зубов и резким, сильным движением разжал их. Рукав его рубахи стал мокрым от непрерывно льющейся слюны. Она еще продолжала хрипеть и извиваться. Потом, будто отчаявшись вырваться, потихоньку затихла. Открытые глаза ее застыли, с мольбой глядя на него.
– Все хорошо, все хорошо, – произнес он. – Уже хорошо.
Забелин поднялся, перенес маленькое тельце на кровать и без пауз бормотал что-то успокоительное. А она, неподвижная, все так же умоляюще сверлила его неотрывным взглядом. Алексей, наконец, понял: она его не видит и не слышит. Лишь инстинктивно скрюченной ручкой уцепилась за рубаху, словно моля о помощи. И тогда на месте отвращения в нем возникла и стала разрастаться волна бесконечной нежности к несчастной девочке, гнев на собственные тупость и жестокость и еще страх – при мысли, что она может умереть.
– Так вот оно! – бормотал Алексей, с силой встряхивая ее за плечи и судорожно прикидывая, как, не зная языка, вызвать врача. – Вот оно что!
– Что "оно"? – прозвучал слабый голос.
Лежа на кровати, Юля оглядывалась в сильном беспокойстве:
– Как я здесь?.. Со мной что-то было.
Забелин кивнул.
– Опять! Господи, опять. – По ее лицу потекли слезы. – И как же стыдно. Ты… Вы уж простите!
– Ты! Ты! Что еще за "вы"? Только "ты". И всё ерунда, всё отступит.
Юля благодарно провела по его запястью:
– Я полежу чуть-чуть.
Поспешно кивнув, он вышел в гостиную.
– Дверь! Только не закрывайте дверь!
Он подошел к мини-бару, выгреб миниатюрные бутылочки с коньяком, виски, водкой. Беспрерывно свинчивая головки, влил все во вместительный стакан и одним махом выпил.
Спустя некоторое время тихо вышла Юля. Подавленная, села в то же кресло. Провела по залитому слюной подлокотнику.
– Напугала?
– Без проблем… Разве что чуть-чуть.
– Хочу выпить. – А тебе можно? – Что уж теперь? – давясь, Юля сделала большой глоток шампанского, закашлялась. – Это эпилепсия, – безысходно объяснила она. – Хотя я надеялась. Сделала томограмму, и мне сказали, что очага нет. Как же я обрадовалась.
Забелин вспомнил вспыхнувшее жизнью лицо после того телефонного звонка.
– Наверное, снимок не получился. Это года три назад началось. Сначала во сне. Я-то не помню – муж заметил. Я замужем была.
– Знаю. Удрал?
– Он ребенка хотел. А я стала бояться. Врачи, правда, говорили, что можно. Но только после курса лечения.
– А что еще говорили врачи?
– Много. Что это родовая травма. Оказывается, так бывает – может двадцать, тридцать лет не проявляться. И что надо… – Она замялась.
– Что надо?
– К психиатру на учет. Чтобы психотропными все время давил. А иначе – эпилептический синдром.
– Эпилептический… чего? – Забелин изо всех сил пытался выглядеть ироничным.
– Синдром. Это когда вроде комы. Я не хотела. Лечилась как могла. К знахарям ездила. Даже решилась на операцию – мне сказали, что в Швейцарии за сто двадцать тысяч очаг можно вырезать. После томограммы думала – пронесло, месяц ведь приступов не было. И вдруг – очень я сегодня испугалась под водой – будто голос какой-то говорит: "А теперь я тебя утоплю". И я впрямь тонуть начала.
– Будет фантазировать – тонуть. Так, хлебнула чуток. Сильный же ты человек, Юля. Столько страха – и одна. Все в себе.
– У каждого своих забот хватает. А мне это наказание Божье. Хотя был момент, размечталась. Не поверите – о вас. – Обо мне?
– О вас, Алексей Павлович. Я ведь до встречи с вами… – Договорились, – "с тобой". – С тобой… Как выяснилось, и женщиной не была. Как-то больше учеба, потом работа. Даже на тряпки времени было жалко тратить. Казалось, всё ерунда. Дружить как будто умела. А вот чтоб полюбить! Хотя мальчишки и в школе, и в институте обхаживали. Даже подружки удивлялись. Они ведь все куда интересней меня были. И замуж вышла как-то нелепо, – Юля вздохнула. – Всё нелепо. И тут вдруг… Вы ведь необыкновенный, Алексей Павлович. Вот и размечталась. Но Бог напомнил. Она перевернула его руку, рассмотрела стрелки на часах.
– Поздно. Вы не бойтесь, я сейчас уйду.
– Опять двадцать пять. Это тебе пора перестать бояться. Мы ведь теперь вдвоем, так?
Почувствовал, как притихла она.
– Так! – подтвердил он. – Нет ничего неизлечимого, кроме смерти. Тут главное, чтобы вместе. И насчет толковых врачей, тоже, знаешь, связями оброс. Так что подыщем тех, которые гробить тебя психотропными не станут. И вообще – сразу из аэропорта заедем к тебе. – Отвечая на безмолвный вопрос, сердито добавил: – Вещички заберем. Раз уж ты под мой медицинский присмотр переходишь, то и жить у меня будешь. Не сердись. Это я тебе так неуклюже в любви объясняюсь.
– Но зачем тебе это? Увидел же…
– А не твое дело. Разговорилась больно.
Он прервался, потому что Юля, поднявшись, обхватила его за шею.
– Алеша, я там, в трубе, только половину, но… я тебя очень, очень. Только ты знай, знай только. Ты ничем, ничем! Если что… Если не получится, ты не обязан. Я сама уйду тут же, как увижу. Потому что это за грехи.
– Молчи же!
– Нет, нет, это важно! Я поняла – это за то, что сотворила. И еще – нельзя становиться рабом денег. Они – инструмент. Но когда они цель, то приходит беда. Ты понимаешь, да?
– Успокойся. Нашла время.
– Но ты дослушай! Деньги либо приносят благо, либо разрушают. Главное, что в душе. Мы не должны погружаться в корысть!
– Хорошо, не погружайся. Тебе причитаются сто двадцать тысяч. Раздай их своим монастырям, церквям, если тебя это успокоит. Только не заблуждайся: те же попы и монахи их же и разворуют. Та еще публика!
– Не милостыню, нет! – Юля возбужденно приподнялась на кровати. – Я всё продумала: надо создать фонд детских домов. Сначала на мои деньги. Я буду их вкладывать в проекты – это-то я умею, а прибыль штучно распределять. Это и будет благо. И тогда Бог меня простит.
– Хотел бы я знать, за что ему тебя прощать. Да и карать тоже. Похоже, других дел у него нет, как развлекаться над слабыми. – Ты что, в Бога не веришь? – со страхом спросила Юля.
– Да черт его знает.
– Значит, не веришь. Но ты уверуешь!
– Хотел бы, – тяжело признался Забелин.
– Уверуешь. Обязательно. А пока я за тебя буду молиться, – заволновалась Юля.
– Спи же, наконец! – притворно рассердился он. – Вот уж не подозревал, что такая болтунья.
Через десять минут, утомленная приступом, Юля спала на боку, жадно обхватив его руку, а Забелин, сидя подле, недоуменно рассматривал затянутое первым загаром личико зачем-то входящей в его жизнь девочки.
Требовательный звонок заставил быстро схватить мобильник.
– Да, – пробормотал он.
– Докладаюсь. Подлец Петруччио действиями войск под моим руководством разбит и повержен. Сдал-таки Наталье договоры. Потрясен?
– Ну.
– Что за бестактное "ну"? Я ему на блюдечке институт подношу, а он нукает. Завтра начинаем скупку. Не слышу фанфар. Где ласкающий моё старческое ухо звук бубна? Эй, чего ты там бормочешь?
– Это я тебя так поздравляю. Только тихо.
– Что значит "тихо"? Нет уж, изволь благодарить азартно и с подобающим умилением.
– Пошел к черту.
– Меня-то за что? – расстроился на том конце женский голос.
– Наталка? Погоди, откуда вы вдвоем в два ночи?
– А ты догадайся, недоумок, – выкрикнул издалека Макс. В трубке слышалась борьба.
– Стар! – Аппаратом овладел-таки сильнейший. – Стар, я тебе одному большую тайну скажу. Я в нее просто фантастически… Просто!
– Дай же мне, дурашка! – Что-то щелкнуло, и Москва отключилась.
В то время как притихшая Юля бесцельно бродила по неуютной, чужой квартире на Ленинском проспекте, всё не решаясь заняться обустройством своего нового жилища, Забелин отправился на окраину Москвы, в образованный хрущевскими пятиэтажками дворик.
В одной из пятиэтажек размещалась районная поликлиника. Со всеми атрибутами зачуханной районной поликлиники – сбитой набекрень надколотой вывеской, вытертым дерматином на распахнутой, прижатой кирпичиком входной двери, пустой урной, пространство вокруг которой было густо усеяно окурками, огрызками фруктов и окровавлеными кусочками ватки.
Мимо безликих, безысходно затихших вдоль стен людей Забелин добрался до кабинета с табличкой "Главный врач Сидоренко А.И.". При этом фамилия главврача была выведена от руки на пожелтевшем листочке, когда-то наспех втиснутом под оргстекло.
За столом расположился коротковолосый здоровяк в белом халате, с интересом смотревший на размещенные напротив стеллажи медицинской литературы. В лице его была просветленная задумчивость мыслителя.
– Ба, какие люди! – При скрипе двери он поспешно нажал на лежащий под рукой пульт – посреди стеллажей меж книгами оказался втиснут цветной телевизор. – Вот уж редкий гость.
– Похоже, нет ничего более постоянного, чем временное. – Забелин показал на табличку.
– Тоже помнишь? Два года, почитай, как сюда заманили отсидеться после… ну ты в курсе, как меня тогда подставили. – Главврач увлек гостя на диван. – Такие сволочи. Обещаниями искормили. Евтух лично чуть не каждую неделю в грудь себя бьет, завздрав еще с полгода как поклялся отдать мне наркологическую больницу и…
– Так и клянется.
– Да уж и не так даже. К нему недавно пришли мужики из вашего, банкирского брата, я одному из них дочь из наркоты вытащил, и по-простому так спросили: "Чего хочешь?"
– В смысле – сколько?
– Да вообще. Просто – чего, мол, хочешь? Чего мужика в запаснике держишь? Когда больницу дашь? И ни с места. То у него симпозиум, то жена заболевает.
– Веришь?
– Выжидает, падлюка. Меня ведь человеком Евтуха числят. А сейчас ходят слухи, что влияние его на Лужка падает. Что тот вроде бы как другой кошелек завести собирается. Вот и затаились. Никто из говнюков этих добра не помнит. Забыли, как в приемной у меня толклись. Теперь решили, что навсегда рухнул. Торопятся, расфасовывают бездарный блатняк по хлебным местам. А я доктор наук – и сижу в этом сраче. Главное, какую команду подобрал. Огурец к огурцу. Все направления можем перекрыть, причем на уровне – супер! И ждут. Ни один не уходит. Мы им деньги копеечные задерживаем… – Он в сердцах ткнул на распластавшуюся на столе ведомость на зарплату. – А они ждут.
Дверь без стука открылась, и вошел один из "огурцов" – худощавый пожилой врач с блестящими быстрыми глазами.
– Ну, ты чего? – игнорируя посетителя, обратился он к Сидоренко. – Пить-то будешь? Все собрались. И водка стынет.
– Мой зам… Васильич! Ты б хоть гостя постеснялся. Вваливаешься промежду прочим. И вообще… Иди отсюда!
– Не будешь, стало быть! А я огурчиков маринованных присовокупил, – странный гость удалился, расстроенный.
– И не лезь ко мне! – крикнул вслед Сидоренко. – Понадобится – сам приду!.. Упала, упала дисциплина. Это как на войне, когда боя нет. Кстати, сам-то не хочешь коньячку? Или, как всегда, за рулем?