* * *
Родственница Бориса Евдокимовича Мятликова оказалась маленькой сухонькой старушкой, похожей на воробья. Родственницей она была совсем уж дальней, иные люди при столь неблизких отношениях и знать не знают друг про друга. Удерживало их с Борисом Евдокимовичем рядом, наверное, только то, что никого у них из родни больше уже не осталось, о ком они знали бы.
Жили они раздельно, и Костюков приехал к Полине Михайловне в ее квартиру у станции метро "Водный стадион". Типовая пятиэтажка, спрятавшаяся среди деревьев за домом более поздней постройки. В квартире было сумрачно. Пахло старыми вещами. Или сама старость так пахнет?
– Пойдемте на кухню, – пригласила Полина Михайловна. – Я вас чаем угощу.
Костюков пришел к ней как работник следственных органов. Так он представился старушке в телефонном разговоре, договариваясь с ней о встрече. Андрей, недавний собеседник Костюкова, предупредил его о том, что Полина Михайловна – старушка крайне подозрительная и осторожная, живет в постоянном ожидании каверз, на которые, по ее убеждению, столь горазды окружающие, и если Костюков что-то сделает не так, аудиенция может и не состояться.
Входя в квартиру, Костюков показал старушке свое удостоверение. Звезды на погонах, которые Костюков когда-то носил, произвели на Полину Михайловну требуемое впечатление. Теперь можно было и поговорить.
– Я вас вареньем угощу. У меня есть свежее, – шамкала Полина Михайловна. – Из малины. Из облепихи. Из крыжовника…
Она перечисляла и одновременно выставляла банки с вареньем на стол.
– Из арбузов…
– Как – из арбузов? – удивился Костюков.
Старушка уже выставила банку с желеобразной массой зеленого цвета.
– Из арбузных корок, – сказала она с гордостью человека, привыкшего все делать своими руками. – Обычный рецепт. И сахара идет, в общем, столько же.
– Варенье я попробую, – кивнул Костюков. – Вот это, зелененькое.
– Вам понравится. Вот увидите. Не может не понравиться. Вы вообще очень приятный молодой человек. Просто радостно видеть, что у нас есть такие офицеры. Вы ведь офицер?
– Так точно.
– А чин у вас какой?
Не чин, а звание. Но Костюков не стал поправлять собеседницу.
– Капитан, – ответил он.
– Ну надо же! – восхитилась старушка и даже руками всплеснула. – Такой молодой, а уже капитан!
Кое-кто из бывших однокашников Костюкова к этому времени дослужился до подполковничьих звезд.
– Да, – сказал неопределенно. – Такие вот дела.
Пора было начинать разговор о главном.
– Нам требуется ваша помощь, Полина Михайловна.
– Я понимаю! – сказала старушка с готовностью.
Тряхнула головой, от чего пряди седых волос пришли в движение. Она прямо-таки пожирала глазами собеседника.
– Мы обратили внимание в прошлый раз на то, – издалека зашел Костюков, – сколь многие люди обязаны Борису Евдокимовичу раскрытием тайны своего происхождения. Он как бы возвращал этим людям их прошлое. Их предков.
– Да, – сказала Полина Михайловна и поджала губы, демонстрируя скорбь по безвременно ушедшему в небытие родственнику.
– А как Борис Евдокимович находил этих людей?
– Предков? – уточнила собеседница.
– Нет, тех, для кого он и составлял все эти генеалогические схемы. Ведь не все к нему обращались по собственной инициативе. Нередко он начинал поиски, даже не имея заказа. И уже потом приходил к человеку с готовой работой. Ведь так?
– Наверное.
Костюкову показалось, что собеседница осторожничает. Это ее односложное "наверное" было как щит, которым она хотела прикрыться.
– Полина Михайловна! – протянул Костюков, улыбаясь при этом с укором.
Демонстрировал, что раскусил нехитрую уловку собеседницы, но легко прощает ей эту маленькую хитрость.
– Нет, ну то есть, конечно! – разволновалась Полина Михайловна. – Конечно, все так и было, как вы говорите!
– Как я говорю? – спросил Костюков с мягкой улыбкой инквизитора.
– Приходили к нему. И сам он иногда действовал…
– Вот я и спрашиваю, – сказал мягко Костюков, – почему он выбирал одних людей, а не других? Какие были критерии отбора?
Полина Михайловна замялась.
– Это должны быть известные люди, да? – пришел ей на помощь Костюков.
– Ну разумеется! – с готовностью откликнулась старушка.
– Но известных людей много. А Борис Евдокимович старался только для некоторых.
– Он выбирал тех, по кому можно было отыскать хоть какие-то сведения. Это ведь только кажется, что все есть в архивах. Многое утеряно. Революция. Гражданская война. Немецкая оккупация. Поэтому по некоторым людям, как ни бейся, ничего собрать нельзя. Вот Боря и наводил справки.
Она смотрела в глаза Костюкову, как смотрит на преподавателя записная отличница: все ли она правильно сказала на этот раз и достоин ли ее ответ желанной пятерки? Только теперь Костюков понял, что она его боится. Вот откуда ее суетливость, комплименты невпопад, столь явно демонстрируемая готовность помочь. И пока она пребывает в таком состоянии, пока боится и все силы у нее уходят только на то, чтобы этот свой страх скрыть, ее можно о чем угодно спрашивать. Даже о самом главном. О том, ради чего сюда и пришел.
– А как Борис Евдокимович занялся Марецким? – самым невинным тоном осведомился Костюков.
Полина Михайловна изогнула дугой реденькие старушечьи бровки, вытянула лицо, старательно изображая крайнюю степень изумления, и ненатурально удивленным голосом переспросила:
– Марецкий? Кто такой Марецкий?
Так, по представлению Костюкова, изображали удивление бесталанные артисты самодеятельных театров.
– Полина Михайловна, следствию известно, что незадолго до своей гибели Борис Евдокимович подготовил генеалогическую схему для Игоря Александровича Марецкого.
К окончанию произносимой Костюковым фразы Полина Михайловна окончательно лишилась способности к сопротивлению. Все-таки возраст. Нервы уже не те. Ее воробьиное лицо превратилось вдруг в печеную картошку, слезы полились из глаз, и она проскулила:
– Я же говорила ему, что добром это не кончится! Я же его отговаривала!
Демонстрировать, что знаешь больше, чем на самом деле, – этому полезному умению Костюков научился на прежнем месте службы. Блеф, который помогает разговорить собеседника. Человек рассказывает об интересующих тебя вещах, пребывая в уверенности, что тебе это давным-давно известно и ты просто проверяешь его на вшивость.
– Расскажите про эту историю с Марецким, – попросил Костюков.
Бабуля шмыгала носом и прятала глаза. Ей было нехорошо, как школьнице, подделавшей в дневнике оценку. Знала, что родители все равно обнаружат подлог, но ее рукой будто демон какой-то водил.
– Ему сделали заказ, – сказала Полина Михайловна. – Надо было для Марецкого составить эту схему. И Борю сразу предупредили, что схема ненастоящая.
– То есть ему заказали изготовление фальшивки.
– Что значит "фальшивки"! – забеспокоилась Полина Михайловна, которую пугали столь резкие и однозначные формулировки. Человеку приятное хотели сделать, что-то вроде сюрприза. Это шутка такая была.
– Значит, заказывал не сам Марецкий?
– Нет-нет.
– А кто?
– Я не знаю.
– Как же так? – с укором сказал Костюков.
Мы так с вами не договаривались, как бы говорил он всем своим видом. Вроде начали откровенный разговор, и вот на тебе, опять вы, бабушка, за старое.
– Я не видела, – прижала руки к груди старушка, которая очень хотела, чтобы ей верили. – Я только слышала разговор.
– Где этот разговор происходил?
– У Бори на квартире. Я у него была в гостях, и тут пришел этот человек…
– Что за человек?
– Мужчина. Я по голосу поняла. Боря сразу из прихожей увел его в другую комнату. Так что я даже не видела, поверьте.
– Борис Евдокимович говорил вам о том, кто этот человек?
– Нет.
– Хорошо, дальше, – попросил Костюков.
– А это, собственно, все.
– Нет, так не пойдет, – сказал Костюков. – Мне в подробностях надо. Что еще тот человек говорил?
– Он просил сделать так, чтобы этот Марецкий относился к знатному роду. Княжескому или графскому. Но не первого, так сказать, ряда.
– Что значит – "не первого ряда"?
– Не Юсуповых или Шереметевых. Не тех, кто на слуху.
– А как он это объяснял? Почему не Юсуповых, к примеру?
– Никак не объяснял.
– Но при этом четко прозвучало, что на самом деле Марецкий не принадлежит к старинному знатному роду?
– Да.
– Тогда почему этот человек обратился к Борису Евдокимовичу? Если ему нужна генеалогическая схема, которая не имеет никакого отношения к действительности, зачем в таком случае специалист по генеалогии? Можно просто сесть и нарисовать такую схему самостоятельно. У Бориса Евдокимовича с ним был разговор на эту тему?
– Был.
– И что же тот человек сказал?
– Что ему нужна схема более-менее правдоподобная. Нужен реально существовавший род, следы которого можно отыскать.
– Как вы думаете, почему Борис Евдокимович за эту работу взялся?
– Видимо, это был его знакомый, – проявила осторожность Полина Михайловна. – И он не мог ему отказать.
Она постепенно приходила к себя и снова возвращалась к своим наивным старушечьим уловкам. Для Костюкова, который в былые времена провел не одну сотню допросов, подобное не было неожиданностью. Тактика поведения человека на допросе всегда укладывается в одну из немногих схем, люди в общем-то одинаковы. И методы воздействия на них тоже не отличаются разнообразием. Иногда достаточно лишь намекнуть, что следствию уже многое известно и юлить не надо.
– Вы в курсе того, что Борис Евдокимович за соответствующее вознаграждение помогал добывать новые метрики тем, кому это было необходимо?
– Нет! – вполне ожидаемо испугалась старушка.
Глаза смотрели преданно. Даже излишне.
– Со следствием надо сотрудничать, – попенял ей Костюков. – А не вводить его в заблуждение. Поэтому ваш ответ я не принимаю.
Полина Михайловна молчала, и тогда Костюков специально для нее разъяснил:
– Лично вам это ничем не грозит. Это были дела Бориса Евдокимовича. Он за них ответчик. Да и теперь ему отвечать не за что. Поэтому мы с вами можем запросто поговорить на эту тему. Да?
Костюковское "да?" было очень дружелюбным. И чтобы совсем уж успокоить женщину, он сказал ей:
– И о метриках мы вообще не будем говорить, поверьте. Метрики меня совсем не интересуют. Я опять возвращаюсь к этому последнему заказу. К делу Марецкого. Почему Борис Евдокимович за это взялся?
Костюков сделал паузу и спросил, всем своим видом давая понять, что ему-то картина видна как на ладони:
– Деньги?
– Ему заплатили, – не стала отпираться на этот раз Полина Михайловна.
– Сколько?
– Десять тысяч.
– Долларов?
– Нет, рублей.
– Сразу же? В тот же день, когда состоялся разговор?
– Да. И еще столько же обещали после выполнения работы.
– Заплатили?
– Я не знаю. Мне Борис ничего об этом не говорил. Он совсем не обсуждал со мной свои дела.
Чем хорошо общение с людьми преклонного возраста – они не контролируют свою речь. Возраст, болезни – и мозг уже работает не так, и ошибки человек совершает, проговариваясь там, где лучше было бы прикусить язык.
– То есть об этом деле он тоже с вами не говорил? – уточнил Костюков.
Вот только теперь она обнаружила свою промашку. Где-то она солгала. Либо сейчас, сказав, что Мятликов не обсуждал с нею свои дела. Либо чуть раньше, когда сказала, что предупреждала Бориса о том, что это дело добром не закончится. Она запуталась, испугалась, отчаялась и от этого отчаяния сказала правду:
– Я подслушивала, – она стремительно краснела, и краска стыда проступала сквозь пахучую пудру, – вышла в коридор и все слышала. Я не лезла в Борины дела… В эти его дела… В то, что связано с его работой… Но меня настораживали все те люди, которые крутились вокруг него.
– А кто вокруг него крутился? – спросил Костюков.
– Я не знаю. Но я всех подозревала. Ведь он совсем один живет. И уже не молодой. А вы не хуже меня знаете, что сейчас со стариками делают. Я про квартиры говорю. Ради них сейчас на все идут. А вы же видели, какая у Бори квартира, да? Я боялась. Даже предлагала ему, чтобы он меня к себе прописал.
Она боялась упустить роскошную квартиру Мятликова.
– Я вас понимаю, – кивнул Костюков. – И все-таки давайте к тому человеку вернемся. Вы говорите, что его не видели…
– Нет! – твердо сказала Полина Михайловна.
Сейчас Костюков был склонен верить ей. Потому что не мог обнаружить резонов для ее лжи.
– Но хотя бы голос его вы слышали. Молодой это был человек или пожилой? С акцентом говорил или нет? Может быть, какие-то особенности его речи вам запомнились? Он заикался? Или какие-то буквы не выговаривал?
– Он был скорее молодой, чем старый, – задумчиво сказала Полина Михайловна. – Да, молодой, это точно. Ничего такого особенного в его голосе не было. Голос как голос. Не заикался он и вообще никаких таких особенностей, как вы изволили сказать, не было. Вежливый. Говорил негромко. Один раз пошутил, это я запомнила. Говорит: "Энтшульдиген зи мир битте, как говорят у нас в Костромской области".
– Не понял, – на всякий случай улыбнулся Костюков.
– Ну это же по-немецки. Понимаете? В переводе: "Извините меня, пожалуйста". Или "Прошу прощения", если в вольном переводе. Произнес по-немецки, а потом сказал: "Как в Костромской области говорят". Шутка такая.
– А, понятно, – кивнул Костюков. – И больше ничего вы не запомнили?
– Ничего.
– Что ж, и на этом спасибо.
Обнаружив, что официальная часть их беседы завершилась, Полина Михайловна спросила о том, что давно ее, судя по всему, мучило:
– Вот вы мне скажите… Если квартира не была приватизирована и ответственный квартиросъемщик умер, неужели в нее нельзя прописать родственника? Вот пока он был жив, можно было, а как умер, так, видите ли, нельзя. Разве справедливо?
– Не знаю, – сказал Костюков. – Никогда в это не вникал. Ничем помочь не могу. Вы уж меня извините.
* * *
Парень, который приглядывал за Юшкиным, уже не так рьяно выполнял свои обязанности. Не стремился споить до беспамятства сразу же, едва Юшкин открывал глаза. Позволял себе поболтать с ним, хотя о себе по-прежнему ничего не рассказывал и нынешнее положение Юшкина не обсуждал, все-таки выслушивал истории своего пленника до конца, не перебивая и не обрывая, а иногда задавал вопросы. И даже позволял проводить какое-то время вне дома, сам при этом маячил где-то рядом. Но Юшкин был рад и такой относительной свободе. Ему позволялось обогнуть дом и выйти к озеру – небольшому, овальной формы, вода в котором была до неправдоподобия холодной и странно рыжей.
С трех сторон озеро было окружено подступающим к воде лесом, и меж деревьев виднелись маленькие избушки-домики. Юшкин уже разобрался, что никакие это не дачи, потому что нигде не обнаружил ни обрабатываемых дачниками грядок, ни фруктовых деревьев, да и самих дачников за все время не видел ни разу, из чего можно было сделать вывод, что это лесная база отдыха. Но проверить свою догадку он не имел возможности – спросить было не у кого. Он почти не видел тут людей, хотя и догадывался об их присутствии.
Во-первых, совсем рядом была дорога. Она проходила по насыпи или дамбе, справа от озера, и иногда можно было наблюдать мелькавшие меж нечастых деревьев автомобили. Во-вторых, там же, где проходила дорога, но только в самом лесу время от времени лаяла собака. Юшкин догадывался, что в той стороне есть какое-то жилье, а пес сидит на цепи. И еще однажды он видел рыбаков. Их было двое. Мужчина и мальчик. Они сидели на камнях у самой воды и смотрели на поплавки своих удочек. Так были увлечены рыбалкой, что не замечали ничего и никого вокруг. И Юшкина они тоже не заметили. А может, и заметили, да только он был им неинтересен. Юшкин в тот раз разволновался не на шутку. Даже сердце у него заколотилось. Это были первые посторонние люди, которых он увидел. Но парень, этот немногословный страж Юшкина, был начеку. Он хотя и позволял Юшкину посидеть у воды, сам всегда был где-то неподалеку и в тот раз, тоже обнаружив присутствие рыбаков, безмолвно, жестом заставил Юшкина вернуться к дому. Юшкин не без сожаления, но подчинился. В тот раз он утвердился в мысли, что его тут действительно прячут. Осознание этого не прибавило ему оптимизма.
Несколько дней после этого парень не позволял Юшкину ходить к озеру, но потом бдительность снова его оставила, и Юшкин, как и прежде, садился на камень и задумчиво смотрел на воду. Иногда по вечерам в природе устанавливалось полное спокойствие, гладь озера становилась идеальной, ничем не колеблемой, такой ровной, что в ней без малейших искажений отражался подступавший вплотную к воде лес, и казалось, что кто-то огромный положил гигантское зеркало. Зрелище это завораживало, Юшкин всматривался в отражение неба, и спокойствие в природе его гипнотизировало. Отступали прочь все его страхи, он о них попросту забывал на какое-то время, а его состояние в эти минуты было похоже на сон, только спал Юшкин с открытыми глазами.
В один из дней Юшкин сидел у воды. Время было позднее, точно он его определить не мог, поскольку часы свои он давным-давно пропил, кто-то другой теперь носил его часики. Солнце пряталось где-то у него за спиной, посылая как последний привет уходящему дню свои необжигающие лучи, и от этих лучей небо было не синим, как днем, и не черным по-ночному, а розово-серым. Там, где заходило солнце, пылал огненно-красный закат; по направлению к востоку цвет менялся от алого к темно-серому, эта палитра отражалась в озере, отчего казалось, что вода светится, и Юшкин, который эту картину видел уже не раз, все-таки поддался очарованию прихотливой игры природы, замер, затих, сидел истуканом. Процесс созерцания прервал шум машины. Автомобиль пролетел по шоссе, подсвечивая себе фарами. Юшкин повернул голову, проводил машину взглядом и вдруг в противоположной стороне, слева он отчетливо услышал какой-то звук.
Рядом, совсем близко, стоял небольшой деревянный дом, такой же безжизненный, как и все другие здесь, но только теперь Юшкин обнаружил, что выходящее на озеро окно дома распахнуто, а из пугающе черного оконного проема выбирается человек.
Обеспокоенный Юшкин обернулся. Его тюремщик стоял у угла дома, в котором Юшкин все последнее время жил, и до него было метров двадцать или тридцать, то есть происходящего у озера парень не видел.
Тем временем незнакомец выбрался из окна и побежал, пригибаясь, вдоль воды. Он бежал прямо на Юшкина, но обнаружил его, когда почти наткнулся. Испуганно присел и замер от неожиданности и страха.
Это был мальчишка лет пятнадцати. К груди он прижимал свою добычу – электросчетчик, который умыкнул, похоже, из пустующего дома, и внезапное возникновение на его пути невесть откуда взявшегося здесь Юшкина совершенно его деморализовало. Их разделяли какие-нибудь пять метров. Они молча разглядывали друг друга. Один не знал, как можно использовать так внезапно случившуюся встречу, а другой этой встречи явно хотел избежать. Юшкин очнулся первым.
– Слышь, пацан! – прошептал он едва слышно, желая сейчас одного – чтобы его тюремщик не обнаружил тут присутствия мальчишки. – До Москвы далеко?