- Куда угодно, только не спи! - Бегун сам едва держался на ногах, тяжелые веки закрывались, и будто горячая рука давила в затылок, пригибая голову.
Он отчетливо понимал, что нельзя спать - это смерть, из последних сил заставлял себя двигаться. Он наломал веток, вытряхнул из карманов какие-то бумажки с бессмысленными теперь телефонами, паспорт, деньги, билеты, скомкал и поджег. Мерзлая кора шипела и не разгоралась.
- Нельзя сидеть… - сказал Бегун и сел. - Только не спать… - он закрыл глаза. - Надо идти… Нельзя умирать так глупо… - Сладостное тепло разливалось по усталому телу, он тонул в горячем багровом тумане…
- …Возмутилася вода под небесем, изыдоша из моря двенадесят жен простовласых и окоянных видением их диавольским… И вопрошает их святый Силиний и Сихайло и Апостоли, четыре Евангелисты: что имена ваши? Едина рече: мне имя Огния - коего поймаю, тот разгорится, аки пламень в печи. Вторая рече: мне имя Ледиха - коего поймаю, тот не может в печи согреться. Третья рече: мне имя Желтая - аки цвет дубравный. Четвертая рече: мне имя Глохня, котораго поймаю, тот может глух быти…
Багровый вязкий туман клокотал в груди, не давая насытиться воздухом, Бегун часто и с силой вдыхал, пытался разодрать легкие, как заскорузлые, слежавшиеся мехи дедовской гармони. Он то плавился от нестерпимого жара, извивался, будто пытаясь выползти из раскаленной кожи, - сердце не справлялось, стучало реже, пропуская каждый следующий такт, - то замерзал и скручивался в клубок, стараясь уменьшиться размером, не чуя окоченевших пальцев.
- …Шестая рече: мне имя Юдея - коего поймаю, тот не может насытиться многим брашном. Седьмая рече: мне имя Корчея, коего поймаю, тот корчится вместе руками и ногами, не пьет, не ест. Восьмая рече: мне имя Грудея - котораго поймаю, лежу на грудях и выхожу храпом внутрь. Девятая рече: мне имя Проклятая, коего поймаю, лежу у сердца, аки лютая змея, и тот человек лежит трудно. Десятая рече: мне имя Ломея - аки сильная буря древо ломит, тако же и аз ломаю кости и спину. Одиннадцатая рече: мне имя Глядея - коего поймаю, тому сна нет, и приступит к нему и мутится. Двенадцатая рече: мне имя Огнеястра - коего поймаю, тот не может жив быти…
Иногда Бегун на мгновение поднимал голову над поверхностью багрового тумана и тогда видел то склонившуюся к нему страшную крючконосую старуху в повязанном ниже бровей платке, то суровые бородатые лики, но не успевал он глотнуть свежего воздуха, как та же большая горячая рука упиралась ему в затылок и пригибала. Он яростно сопротивлялся, барахтался и звал на помощь - и снова захлебывался и тонул, шел на дно багрового тумана, где плясали, двенадцать безобразных голых девок с распущенными до пят слипшимися волосами. И сквозь все видения неотрывно, пристально смотрели на него детские глаза Христа Спасителя.
- Крест хранитель вся вселенныя. Крест - красота церковная, крест - царев скипетр, крест - князем держава, крест - верным утверждение, крест - бесам язва, крест - трясовицам прогнание; прогонитесь от рабов Божиих сих всегда, и ныне, и присно и во веки веков. Аминь!..
Когда Бегун окончательно пришел в себя, первое, что он увидел, был лик Христа-младенца на бревенчатой стене над тлеющей лампадкой. Сам Бегун лежал на матрасе, набитом соломой, укрытый засаленной шкурой. Рядом лежал истончавший вдвое Рубль с провалившимися, как у покойника, глазами и бородой. Он тоже смотрел на икону.
- Спас Эммануил, - отрапортовал он. - Три тыщи грин. С прибытием, Бегун…
Бегун с трудом приподнялся на локтях и сел, оглядываясь по сторонам. Изба была поделена холщовым застенком. В той половине, где лежали на сдвинутых скамьях они с Левой, была глинобитная беленая печь с горшками и чугунными котлами, с деревянным ухватом, от нее тянулись поверху дощатые полати; на поставцах - подобии этажерки - стояла посуда, резная деревянная и медная: рассольники и ендовы, ковши и еще что-то, чему Бегун не знал названия; высокий светильник: три тонких железных прута для зажимания лучины, и сама лучина тут же на особой полке, наструганная впрок; стол и лавки покрыты полотном с яркой старинной вышивкой, на полу узорные рогожки - похоже было, что дом празднично прибран. В окно, затянутое промасленным холстом вместо стекла, сочились синие сумерки. На второй половине, за отдернутым застенком, видны были еще две скамьи с приголовниками, подвешенная к низкой прокопченной матице резная люлька, самопрялка и простенький ткацкий станок с брошенной на середине работой. Во всем доме не было ни души; с улицы, издалека, глухо доносился протяжный крик - затихал и снова звучал через минуту, будто звали кого-то и ждали ответа.
Бегун встал и обнаружил, что одет в исподнюю холщовую сорочку до колен, с одним только крестом под ней. Тело казалось невесомым, будто полым изнутри, будто осталась от него одна оболочка. Он вдруг увидел, что стол празднично накрыт, и стал жадно есть, не разбирая вкуса, загребая еду руками, обливаясь соком и чавкая. Насытившись и отяжелев, вышел в сени, ступил босыми ногами в меховые сапоги, накинул тяжелый медвежий тулуп и открыл дверь.
Он задохнулся свежим морозным воздухом и встал на пороге, зажмурившись, пережидая, пока пройдет головокружение.
- Ни хрена себе, думаю… - Левка выполз следом, зябко обняв себя за плечи, изумленно оглядываясь. - Это мы в каком веке?
Под сплошным навесом сосновых лап стояли вросшие в землю избы - Бегун насчитал с десяток, - крытые, как шифером, кусками бересты, низкие, но ладные, с резными наличниками и коньками, крылечками наоборот - со двора вниз в избу. Посредине была бревенчатая церковь с надвратной иконой под стрехой, тоже маленькая - до маковки допрыгнуть можно. Тут и там висели на ветвях прутяные венки, переплетенные красной лентой. Избы были пусты; вдали за деревьями горел костер, на фоне огня мелькали, кружились маленькие человеческие фигурки.
- Что празднуют-то? - спросил Рубль. - Может, костер для нас? Ленточками обвяжут и зажарят с песнями.
- Бог с тобой, Лева. Православные же…
Часы болтались у Бегуна на высохшей руке - должно быть, когда раздевали, не справились с застежкой. Он повернул циферблат к себе и глянул на календарь, соображая.
- Пасха прошла… Две недели провалялись. Христос воскрес, Лева!
- И тебя так же.
- Вроде, Красная Горка сегодня…
В лесу, ближе, чем костер, снова раздался зовущий женский голос.
- Ну да, весну кличут! - догадался Бегун. Пошатываясь от слабости, он пошел на голос.
Сосны уже освободились от снега, последний, кружевной, пробитый капелью снег лежал только под самыми стволами и в низинах, но и сквозь нею уже видна была прошлогодняя трава. Голос далеко разносился в сыром чутком лесу. Потом он затих, - Бегун прошел еще с полсотни шагов наугад, - и вдруг зазвучал прямо над ним. Бегун вскинул глаза - и замер.
На высоком, сухом уже пригорке спиной к вечерней заре стояла недвижно, как изваяние, девка, подняв вверх открытые ладони, закинув голову и вся вытянувшись к небу. Тяжелые белые волосы, распущенные ниже колен, перехвачены на темени берестяным кокошником, расшитым цветной нитью и бисером, широкие рукава холщовой рубахи затянуты на запястье красным шнуром, под заячьей телогреей виден был передник с красным же весенним узором по краю, юбка открывала только носы сапожек. Девка была необыкновенно красива, но непривычной, неровной красотой, ее лицо будто повторяло рисунок окрестной природы: ясный детский лоб и огромные синие глаза, опушенные густыми черными ресницами - от неба, резкие вразлет скулы и крупные сильные губы - от таежного зверя.
Устремленная ввысь, она не заметила человека у самых ног и снова закричала, сразу во всю грудь с первого звука, враспев растягивая слова и срываясь голосом на середине строки. Последний звук она тянула докуда хватало дыхания, а когда умолкала, медленно, широко набирая в грудь воздуху, слышно было отдающееся все дальше и глуше эхо и других девок, кличущих в стороне.
Ты, пчелынька-а-а…
Пчелка ярая!..
Ты вылети за море…
Ты вынеси ключики…
Ключики золотые…Ты замкни зимыньку…
Зимыньку студеную…
Отомкни летечко…
Летечко теплое…
Лето хлебородное!..
Бегун не знал, сколько времени он, завороженный, смотрел на нее, когда девка вдруг глянула вниз и с ужасом увидала его - иссохшего, черного, в медвежьей шерсти с головы до пят. Она взвизгнула и кинулась с пригорка.
- Шишига! Шишига! Чур меня, чур! - она отбежала, крестясь. Заметив, что шишига не гонится следом, остановилась, подхватила снегу и запустила в него.
Тяжелый мокрый снег залепил ему лицо. Пока он прочищал глаза, на крик прибежали от костра мужики и бабы, парни, девки и ребятня, перепоясанные яркими праздничными кушаками, бабы в корунах, девки в кокошниках с лентами, - и с хохотом, обступив, принялись закидывать его снегом. Ему опять досталось и в лицо, и в голову, и за пазуху, он вслепую махал руками, пытаясь заслониться, пока не сел бессильно в сугроб. Подбежал Еремей и встал, загородив его спиной, потом поднял на плечо и понес обратно в избу.
Еще несколько дней Бегун и Рубль отлеживались в своем запечном углу, прислушиваясь к голосам в переполненной избе. Еремей носил им еду: разваренное мясо с картошкой, репой и чесноком или уху из соленой рыбы с кореньями - в одном горшке на двоих. Потом принес их одежду и приволок лохань горячей воды с размоченным мыльным корнем - они кое-как помылись, поливая друг другу из ковша, оделись, привели в порядок волосы и отросшие бороды, и уже не походили на дремучих "шишиг". В кармане Лева обнаружил баллончик с паралитическим газом и обрадовался ему как родному.
- Гляди, - показал он Бегуну. - Сувенир из двадцатого века!
- Незаменимая вещь, - усмехнулся Бегун. - На медведя пойдем…
Нашелся у Рубля и маленький приемник. Но едва успел он настроить его на "Маяк", как вошел Еремей и жестом велел следовать за собой.
Выйдя на крыльцо, они зажмурились от яркого весеннего солнца. Земля уже приняла талую воду и высохла, сквозь прошлогоднюю жухлую траву пробивалась новая. У крыльца толпились ребятишки. Парни и девки стояли поодаль, мужики и бабы и вовсе у своих изб - как бы занимаясь делом, но искоса с любопытством разглядывая их странный наряд: пестрые пуховики, джинсы, высокие ботинки с металлическими пряжками.
Рубль не торопясь нацепил темные очки, вытащил сигареты и щелкнул зажигалкой. Ребятня, разинув рот, следила за каждым его движением.
- Картинка из учебника истории, - сказал он, оглядываясь. - "Миклухо-Маклай среди папуасов".
- Еще не известно, кто тут папуасы… - ответил Бегун.
Вслед за Еремеем они прошли через все село к избе, соседней с церковью. В сенях Еремей пропустил их вперед.
В красном углу, под образами, у накрытого стола сидел древний старик в черной рясе, перепоясанной узким кожаным ремешком. Возраст его уже трудно было понять, темное, как сосновая кора, лицо сплошь собрано в морщины, водянистые глаза глубоко запали под безбровый лоб, сквозь жидкие бесцветные волосы просвечивали старческие пятна на темени. Однако он высоко и легко держал голову, внимательно наблюдая за гостями.
Бегун перекрестился на образа и поклонился. Толкнул локтем Леву, тот повторил.
- Мир дому сему, - сказал Бегун.
- Мир входящему, - неожиданно сильным низким голосом ответил старик, - Гость в дом - Бог в дом. Проходите, садитесь. Вот, на столец.
Левка неуверенно глянул на стол.
- Может, на табуретку лучше? - спросил он.
- Я и говорю: на столец, - указал старик на табурет.
Бегун и Рубль сели, Еремей тоже присел на лавку.
- Неждана! - окликнул старик. - За смертью тебя посылать! Братину неси!
С другой половины избы вышла девка, та, что весну кликала, только белые волосы собраны теперь были в тугую толстую косу. Увидав ее, Еремей вдруг робко заулыбался.
Неждана, потупив глаза, поставила на стол братину под крышкой, не выдержала, глянула искоса на чудных гостей и прыснула, прикрывая рот ладонью.
- Поди, - досадливо махнул старик. - Петр!
Из-за застенка вышел здоровый малый, на одно лицо с Нежданой, но погрубее, скуластей. Он исподлобья, недобро покосился на гостей и ушел за сестрой.
- Откушайте, что Бог послал, - предложил старик и первым поднялся, опираясь на стол. Повернулся к образам, перекрестился и помедлил, прислушиваясь.
Бегун зашептал молитву, достаточно громко, чтобы слышно было священнику. Лева не знал слов и только шевелил губами.
Старик снял крышку с братины.
- Берите корчики.
Бегун неуверенно пошарил глазами по столу.
- Кресты носите, а русских слов не знаете, - сказал старик. Он взял один из маленьких ковшиков, висящих по краю братины, зачерпнул и аккуратно выпил, утерев затем рот ладонью.
Бегун зачерпнул следом. У него перехватило дыхание, на глазах против воли выступили слезы. Рубль, выпучив безумные глаза, раздувал щеки и наконец закашлялся, выпрыснув водку на скатерть, не успев даже прикрыться ладонью.
- Крепка-а… - осипшим голосом сказал он, отдышавшись. - Градусов шестьдесят? На можжевельнике?
Старик и Еремей, будто не заметив конфуза, принялись за еду. Стол был скоромный: крапивные щи с копченой свининой, свиная голова с хреном, заяц под сладким взваром, рыжики, варенные в рассоле, медовый сбитень на зверобое. Хлеба было мало, и тот трухлявый, как сухой торф - с отрубями и ботвой. Должно быть, рожь не вызревала здесь, и хлеб был сладковатый, как солод. Вилок не дали, мясо ели руками, отрывая куски с блюда, смачно обсасывая кости, щи и взвар хлебали ложками из общего чугуна.
Лева достал швейцарский складной нож с десятком лезвий и орудовал маленькой вилочкой.
Выпили еще по корчику. Старик по-прежнему прощупывал их внимательными глазами.
- Ну, гости незваные, откуда будете? - спросил наконец он.
- Из Москвы будем, - ответил Рубль.
- Аж вот как?.. Стоит еще первопрестольная? - с непонятным выражением спросил старик и перекрестился.
- Стоит, куда она денется. А вот куда это нас занесло?
- Куда шли, туда и попали… Про Белоозеро пытали? - старик глянул на Еремея. Тот утвердительно кивнул. - Вот вам Белоозеро - указал он кругом. - Еремей-то на третий день учуял, что вы его по следу скрадываете, и пошел круги писать. А уж когда погибать стали - кресты на груди нашел, засомневался, не стал грех на душу брать и приволок обоих. Так что кланяйтесь в ножки спасителю своему.
- Давай, спаситель, твое здоровье… Чуть не сдохли по твоей милости, - Лева махнул еще корчик. Он уже изрядно окосел, не давал Бегуну вставить ни слова, можжевеловое зелье было ему явно не по силам после жарких объятий Ломеи, Грудей и прочих трясовиц.
Бегун держался, понимая, что от этого разговора, может быть, зависит их судьба.
- Неужто в самой Москве про Белоозеро слыхали? - продолжал допрос старик.
Лева собрался было ответить, но Бегун наступил ему на ногу под столом.
- Случайно услышали: будто бы стояло село, а потом пропало, как Китеж-град, - ответил он, невольно подстраиваясь под неторопливую, размеренную речь старика. - Решили узнать: правду говорят или сказка? А мы старые песни собираем, записываем. Где же еще старые песни остались, как не в Белоозере?
- В каждом селе свои песни, - усмехнулся старик. - Зачем вам чужие? Или не поют уже в Москве?
- Поют, да все новые, иностранные. А свои забыли давно.
Эти слова старик принял и кивнул утвердительно.
- Ну что же, - сказал он - Слушайте, коли охота есть… Тесновато у нас только. До Троицы у Еремея в запечье поживете, а по теплу и на сеннике можно. А там - хотите, избу рубите, мужики помогут, не хотите - вон на задворье сараюшка, печуру сложите и живите с Богом…
- Какая изба? - насторожился Рубль. - Погостим недельку - и обратно.
- А вот обратно от нас дороги нет, - развел руками старик.
- То есть как это? - опешил Лева. - Мы свободные люди! Вы права не имеете нас задерживать! Нас искать будут! Десять вертолетов! Если через неделю не вернемся - всю тайгу по деревцу прочешут! Скажи им, - толкнул он Бегуна. - Мы в Рысьем заранее предупредили: если через неделю не появимся ищите в этом районе!
Старик терпеливо слушал, кивая.
- Взаперти мы вас держать не будем, - сказал он, когда Левка выдохся. - А только пока вы в лихорадке лежали - болота разошлись на все четыре стороны. Теперь, пока снова не станут той зимой, - ни для кого хода нет, ни сюда, ни отсюда. А там - идите, коли хотите. Вот только провожать некому. Погибать будете - себя вините…
Ребятишки, дожидавшиеся у крыльца, с восторгом наблюдали, как Бегун тащит обратно пьяного Рубля.
- Во влипли, е-мое! - причитал Лева, озираясь. - Это что, до конца жизни тут под елочкой куковать? Твоя была идея - думай теперь, как отсюда выбираться…
- Сказали же тебе, до осени нет дороги. Спасибо, что живыми остались.
- Воздушный шар сошьем, улетим к едрене матери… Или запалим деревню - может, пожарники прилетят? Там футбол в июле, чемпионат мира - четыре года ждал, а тут на сто верст ни одного телевизора… Девушка, у вас случайно телевизора нету в горнице?.. Да что телевизор - сортира нет, не изобрели еще, жопу еловой веточкой подтирать будем!.. Дурят вас, братва! - заорал он. - Там цивилизация, там люди в космос летают, в кабаках сидят, а вы тут при лучине тухнете!.. - Он врубил приемник и поднял над головой как доказательство.
Селяне с радостным смехом сбегались посмотреть на них.
- Кончай дурака валять! - Бегун с досадой тянул его с глаз долой.
- Я вам правду открою! - упирался Рубль. - Я тут революцию подниму!
Проснувшись утром, Бегун вышел на крыльцо и встал, блаженно щурясь на первые солнечные лучи, пробившие хвою. Покой и тишина царили в этом мире, в чистом утреннем воздухе каждая травинка, самая дальняя веточка были очерчены удивительно ясно и объемно, будто упала с глаз мутноватая, съедающая краски пелена. В гулкой глубине леса перекликались птицы.
Между избами бродила домашняя живность, необычная, как само село: поджарые клыкастые свиньи и длинноногие резвые козы - должно быть, дальние предки их прибыли сюда с Белого Озера и нагуливали потомство в лесу, с дикими собратьями. Вместо кур копошились в земле и сидели на нижних ветвях сосен черные хвостатые глухарки. Дремали на солнышке мирные эвенкийские лайки. Одна подошла и села у ног Бегуна - чужих людей здесь не бывало, любой человек был свой, хозяин.
Появился Рубль, отпил ледяной воды из бочки у крыльца, плеснул в лицо и бодро крякнул:
- Хороша можжевеловка! Экологически чистый продукт: ни тебе абстиненции, и жить хочется, как никогда… А где пейзане? - огляделся он.
- В церкви, наверное. Пойдем…
В тесном храме собралось все село, яблоку негде было упасть. Когда Бегун отворил дверь, огоньки свечей вздрогнули и заметались. В толпе пронесся шепот, озерчане раздались в обе стороны от них. Бегун трижды перекрестился, отбил поклон и прошел ближе к алтарю.