Грузовик подъехал к самому краю поля и остановился. Максим, опережая возможных соперников, перемахнул через борт и протянул руки Виктории. Она легко скользнула в его объятия. Он бережно поставил девушку на землю. И тут же над стадионом грянул марш.
- Это в вашу честь, да? - продолжил игру Максим.
- Да! Потому что я богиня Победы!
- То есть?
- Если вы немного подождете вон там, на трибуне, вы все увидите, идет?!
- Конечно, идет!
- Репетиция займет час, может, два. Подождете?
- Я? Конечно, подожду!
- А потом я вас найду, идет?
- Конечно, идет!
- И не кричите так. На нас смотрят, - она стрельнула глазами и убежала за товарищами.
Час или два? Да он готов был ждать ее целую вечность.
АВГУСТ 1945, Дубровицы
Шмаков не спал всю ночь - на всю деревню выла собака тетки Таисии. Смирная псина, и чего развылась? И так-то сон никудышный, проснешься, бывает, среди ночи и до утра глаз не сомкнуть. И мысли лезут всякие. про внучку Аленку - вот ведь детство досталось малой: то немчура хозяйничала, то теперь бандиты всякие в лесах шастают. И за ягодами девчоночку не отпустишь. Шмаков ворочался, присушиваясь к дыханию дочери и внучки. Они спали за занавеской, тихо спали, как ангелы, ей-богу! Хорошая девчоночка, Аленка. Ласковая, смышленая, этакий светлячок в его старости. Всегда за все благодарит. Марья угостит ягодами, всегда спасибо скажет.
Да вот, кстати, чего-то и Марья из лесу не вернулась, вспомнил он вдруг. Как уходила она утром в лес с лукошком, он видел, а чтобы вернулась вечером, не припомнит. Может, конечно, вернулась, да и заперлась в хате - с таким-то лицом срамно людям показываться. Ох, и изверг этот Анджей или как его там по правде зовут?. Не верил он, что Марьин хахаль тот, за кого себя выдает. И что бы ни говорила его дочь, а не нравился ему и председатель, Мирослав Иваныч. Чуял он охотничьим своим чутьем, что есть между ними - Анджеем и председателем какая-то связка. Вроде делают вид, что просто знакомы, а порой такими взглядами перебросятся, что сразу ясно - что-то тайное меж ними есть! Может, Анджей этот из "лесных братьев" или "зеленых" - мало ли банд в лесах кружат. Нехорошо это все. Подальше бы обоих из села! Да куда там! Бабы прямо молятся на Мирослава - прямо отец он им родной! И муки даст, и крупы. А откуда берет? Ну, положим, ездит в город, на складе получает, так он говорит. Так что это за склад такой? Вон, кум из другого села в гости заезжал, так подивился. Сказывал, что их председательшу никто никакими продуктами в городе не одаривает. Так что председатель их - темная лошадка. А с кем своими мыслями поделишься? Не с кем. Да и на Анджея этого каждая вторая бабенка заглядывается. Ему только руку протянуть. Тьфу! На Марью бы посмотрели.
Да где же она, бедолага? Нехорошо как-то на сердце. И Шарик Таисьин все воет и воет как по покойнику, прости Господи!
Дед перекрестился на иконы, не вытерпел, встал, сунул зябкие ноги в валенки и вышел на двор, дошел до Марьиной хаты. Щеколда была закрыта щепкой - то есть, хозяйки дома не было.
Едва дождавшись рассвета, Шмаков направился к Швыдкой.
- Здорово, Таисия! Чего это псина твоя всю ночь брехала?
- Ой, Федорыч, беда у меня, - завыла женщина. - Оксанка вчера в лес ушла, да и не вернулась!
- С кем ушла-то?
- Да не знаю, не сказывала. Убежала, мол, на часок, за морошкой, еще полудня не было.
Ой, горюшко-то какое.
- Не с Марьей ли?
- Да не знаю ж я!
- Погоди, не голоси! Может, заблудилась девка. Потом стемнело, она в лесу и заночевала. Сейчас придет, - пытался успокоить соседку Шмаков, и сам не верил тому, что говорит.
- Да она лес как свои пальцы знает! - завыла женщина с новой силой.
- К председателю ходила?
- Так уехал он вчерась в город. За продуктами поехал. нету его.
Шарик выл, метался вокруг будки, гремя цепью и глядя на него, Шмакова, прямо-таки человеческими глазами.
- Отпусти собаку!
- Чего?
- Шарика, говорю, выпусти!
Таисия отстегнула цепь. Пес рванулся со двора. Шмаков и Таисия поспешили за ним.
Собака бежала так уверенно, будто наперед знала, где и что нужно искать. Таисия то и дело хваталась за сердце, ноги ее подкашивались от дурного предчувствия. По пути к ним пристали еще несколько баб, все охали, ахали, поддерживали Швыдкую под руки.
Собака бежала к заброшенному сараю ксендза. Шмаков становился все мрачнее.
Двери в сарай были распахнуты. Шарик взвизгнул и кинулся на кучу соломы в углу, разгребая ее лапами. Шмаков отогнал псину, начал осторожно разгребать жухлую желтую массу.
Общий вздох прошелся по сараю. Из разбросанных в стороны клочьев соломы показалась девичья рука, изорванное платье, обнаженная грудь, окровавленные ноги…
- Доченька, - истошно закричала Таисия и рухнула перед телом Оксанки.
- Задушили, изверги, - прошептала одна из женщин, указывая на багровые следы на шее девушки.
- Снасильничали и убили, - прошептала другая. Подогнали телегу. Багровую шею Оксанки закрыли платком, тело накрыли покрывалом. Телегу тащили бабы - на единственной лошади уехал в город председатель. Процессия двигалась по селу, прирастая людьми. Они перешептывались, потрясенные случившимся. В первый раз в послевоенные уже дни смерть так жестоко ворвалась к ним, забрав самую красивую, молодую жизнь.
Таисия была почти без памяти. Когда процессия дошла до ее хаты, она рухнула у крыльца и не поднялась. Бабы внесли ее в дом, рассуждая, что делать дальше.
- Так ведь и Марья пропала! - вспомнил кто-то из толпы.
- А ну-ка хлопцы, пошукайте по селу - где Анд-жей? - приказал Шмаков двум мальчишкам лет по тринадцати. - Только осторожно! Разговоры с ним не заводить. Найдете, бегом сюда. А ты, Митька, беги на дорогу, высматривай председателя. И вот что. Тело надо в часовню отнести, там прохладно.
- Нет уж, пусть сначала советская власть на Оксанку посмотрит! - завизжал кто-то из баб.
- Так когда он вернется-то?
- Говорил к полудню, - сказал кто-то.
- Председатель вернулся! - крикнул посланный в дозор Митяй.
Молчаливая толпа встретила Мирослава Иваныча у сельсовета. Они теснились вокруг телеги, на которой лежала мертвая девушка.
- Это что же такое делается. Мирослав Иванович? - заголосили бабы. - Девчоночку загубили, изверги! Надругались, задушили! А у нас в каждой хате дети! Как нам жить-то?
- Да я-то что? - растерялся председатель. Разыгравшаяся трагедия была для него полной неожиданностью.
- Так ты власть - найди злодея!
- Я? Да столько всякой мрази вокруг шатается, сами что ли не знаете? Это надо полк солдат вызывать, чтобы лес прочесать!
- А может, убивец-то поближе сыщется? - крикнул Шмаков. - Марья-то тоже пропала! И сожителя ее нигде нет, ребятня все село обыскала!
- Но-но, Кузьма Федорович, ты мне народ не мути! При чем здесь Анджей?
- А при том! Намедни Марью избил до полусмерти, я его еле от нее оттащил! А теперь ни Марьи, ни его самого! И Оксанка мертвая.
- Ты одно с другим не путай! Мало что промеж бабы с мужиком бывает. Бьет - значит любит, как говорится.
- Ага, и чешет сейчас с Марьей до границы. А с Ок-санкой, видно, просто побаловаться захотел напоследок. Да силы не рассчитал, - высказался деревенский пьяница Трофим.
- Молчи, дурак! - дала ему затрещину законная супруга.
- Вот, правильно твоя баба говорит: выпил, так и молчи!
- Короче, председатель! Я думаю, милицию надо вызывать! - гнул свое Шмаков.
Шум мотоцикла ворвался в людской гомон. Толпа смолкла - к сельсовету подъехал Анджей Стронский.
"Откуда у него мотоцикл? - подумал Курт. - Не иначе украл, идиот! И зачем вернулся? Сейчас бабы его в клочья порвут."
Анджей снял шлем, блестящие на солнце светлые волосы рассыпались, обрамляя красивое лицо, которое ничуть не портили мелкие веснушки.
- Что случилось? - он удивленно оглядывал толпу.
Увидел телегу, подошел. Люди молча расступились, давая ему дорогу, и, казалось, были готовы тотчас сомкнуться вокруг него железным кольцом, из которого живым не выйти.
- Оксана! - ахнул Анджей. - Господи, девонька, как же это? Кто ж тебя?. - и столько в его голосе было неподдельного удивления, ужаса, что бабы, которые минуту назад готовы были вцепиться в него, жалостливо всхлипнули и заревели.
- Где ты был, Анджей? - спросил с крыльца председатель.
- В город ездил. Вот, купил мотоцикл, думал всех покатать, праздник на все село устроить, а тут горе такое. - упавшим голосом ответил тот.
Шмаков не спускал глаз с красивого лица. Он понял, что Анджей знал о смерти Оксаны еще до того, как увидел ее. Уже когда шел к телеге, знал, что увидит труп девушки.
И Анджей, почувствовав его взгляд и будто прочитав мысли, ощерился в его сторону таким злобным волчьим оскалом, что Кузьма поспешил опустить глаза.
- А где Марья? - спросил он исподлобья.
- Марья? А где она? - удивился Анджей.
- Тоже пропала! Опосля того, как ты ее чуть не забил до смерти.
- Хватит, Кузьма Федорович! - резко оборвал его председатель. - Понятно, что Стронский никого не убивал! Иначе чего бы ему возвращаться сюда? Сами-то подумайте!
- И то верно…
- Правильно Мирослав Иваныч говорит.
- Что? - вскричал Анджей. - Вы что, меня подозревали? Думали, я могу убить? Оксанку? Да вы что? Сами-то вы кто тогда?.
Он махнул рукой, намереваясь уйти.
- Анджей! Иди в мой кабинет, у меня дело до тебя, - рявкнул председатель. - И вот что. Хватит искать виноватого. Я власть - это моя забота. И я вам обещаю, что найду убийцу Оксаны. А сейчас надо к похоронам готовиться. Займитесь этим. Могилу надо выкопать. Шмаков, это я вам поручаю. Женщины, займитесь телом. Чтобы мать ее такой не видела. Пусть до погребения в часовне лежит. Продуктами я Таисии помогу. Похороним девушку достойно. Всем разойтись! Стронский, зайди! - повелительно повторил он.
Толпа растаяла, каждый занялся своим делом. Председатель скрылся в сельсовете, Анджей последовал за ним.
Едва они остались наедине, послышалась злобная, тихая немецкая речь:
- Это ты сделал, подонок? Ты убил девчонку?
- Господин майор, я только.
Удары сыпались на Рудольфа один за другим. Домб-ровски бил умело, не оставляя следов, но так, что Зингер едва не потерял сознание.
- А Марья? Где она? Отвечай, ублюдок!
- Господин майор. Дайте же мне сказать. У меня не было выхода. Марья собиралась донести на меня в Львовский НКВД. И проболталась Оксане. Я не мог оставить свидетелей.
- Донести? О чем? О чем ты проболтался ей, похотливый уголовник?
- Но-но. Не надо так. Мы в одной упряжке. если бы меня взяли, то и вы. не надо! Не бейте меня больше! Из того, что получилось, есть неплохой выход! Вы понимаете, что Шмаков опасен для нас? Смерть Марьи поможет.
И Зингер зашептал что-то совсем тихо.
АВГУСТ 1945, Львов
- Внимание! Радиорубка, дайте музыку под номером пять! Внимание, всем уйти с беговой дорожки! Платформа по-о-шла! Пошла платформочка! - надрывался в рупор маленький толстенький человечек.
На беговую дорожку выехал задрапированный алыми полотнищами грузовик, кузов которого представлял сейчас платформу из досок, настланных на борта. На ней, изображая живую скульптурную композицию, стояли юноши и девушки в белых спортивных костюмах. Короткие юбки девушек колыхались на ветру, обвивая крепкие, загорелые ноги. Но внимание Орлова было приковано не к ним, этим широкоплечим спортсменкам с мускулистыми икрами. В передней части группы несколько молодых людей держали на вытянутых руках женскую фигуру в белой тунике. Стройная, тонкая девушка стояла на живом постаменте, уверенно и свободно. В руке ее развевался длинный белый шарф. Высоко поднята изящная головка, каштановые пряди удерживает от порывов ветра золотистый обруч. Это была она, Виктория, Вита, богиня Победы, женщина, в которую он влюбился безоглядно и безудержно.
Он сидел на скамейке уже три часа, платформа выезжала на стадион не то пятый, не то шестой раз - худруку все что-то не нравилось. И он, Максим, был даже рад этому - он все не мог налюбоваться на стройную девушку в белой тунике.
А потом она подозвала его, они вместе на том же грузовике доехали до клуба, и она сама, сама назначила ему свидание.
Вечером в клубе были танцы.
Они кружили по начищенному дощатому полу под патефонные пластинки. Она была в легком, очень красивом шифоновом платье, на высоких каблучках, которые делали их почти одного роста. Все вокруг любовались ими, то есть, конечно, ею! Он это видел и гордился неимоверно. Потом, устав от танцев, она потащила его за руку куда-то вверх по лестнице, и они оказались в большом зале, заставленном гипсовыми бюстами.
- Здесь занимается изостудия, - сказала она.
- Рояль? - он увидел в глубине зала черный концертный рояль.
- Да, но на нем почти никто не играет. Никак не наберем музыкантов для оркестра.
- Почти никто? Кто-то все-таки играет?
- Ну… Я иногда, - смутилась она.
- Правда? - обрадовался Максим. - Я тоже немножко играю. Вернее, играл до войны.
Он сел к инструменту, бережно открыл крышку, коснулся клавиш и отдернул руки, как будто испугавшись. Потом снова коснулся клавиатуры уже уверенно. И заиграл.
Женщина замерла, потрясенная. Он играл ту же сонату Бетховена… Ту же самую, которую исполнял для нее ее погибший возлюбленный пять лет тому назад, в Париже. Исполнение было другим, менее уверенным, менее профессиональным, но чистым, верным по настроению…
Он поднял на нее глаза и замер.
- Что с вами?
- Ничего, - она буквально рухнула на стул. - Это. Я просто устала. Такой суматошный день.
Он испугался не на шутку. Она была белой как мел. Глаза стали огромными, смотрели куда-то мимо него, в полутемное пространство зала.
- Вам нужно на воздух! Вы можете идти?
- Да. Давайте уйдем отсюда. Я хочу домой.
- Я провожу вас, можно?
Они лишь кивнула. Они молча шли по улочкам Львова, желтые фонари освещали их путь.
- Ну вот и пришли.
Некогда красивый купеческий дом выглядел обветшалым, словно сгорбленный, никому не нужный старик.
- Квартира коммунальная, разумеется, - улыбнулась Виктория. - Но думаю, соседи уже спят.
Это прозвучало как приглашение. Максим взглянул в ее бледное лицо. Она молча кивнула.
Они на цыпочках прошли длинный коридор. Комната Виктории была в самом его конце. Она оказалась большой, какой-то многоугольной, с закутками и эркером, выходящим на улицу небольшим, увитым зеленью балкончиком.
Она отдернула тяжелые портьеры, распахнула окна и балконную дверь. Огромная круглая луна осветила комнату таинственным, тревожным светом.
- Садитесь, - она указала на диван, заваленный подушками-думками, одетыми в гобеленовое шитье. Рядом примостился круглый столик, стены украшали гравюры.
И, конечно, в этой комнате было пианино. Небольшой инструмент, скорее даже клавесин.
Она, перехватив его взгляд отрицательно качнула головой, указывая на стены. Ну да, уже почти ночь. Соседи.
На крышке инструмента стояла фотография в резной деревянной рамке. Юная девушка, даже скорее девочка лет пятнадцати-шестнадцати на ступенях Парижского оперного театра. Темные волосы, перехваченные на лбу широкой лентой, спускаются до плеч, милая улыбка полных губ, ямочки на щеках. И веселое, задорное, счастливое лицо. В углу фотографии стояла дата: 29 марта 1935 года.
- Это вы, Виктория. - скорее утвердительно произнес Максим.
- Нет, - помедлив, ответила она. - Это моя сестра Вера. Ее больше нет.
Ну да, судя по дате, этой девушке с фотографии должно было бы быть сейчас двадцать шесть, а Виктория выглядит гораздо моложе. Хотя там, на вокзале, в пальто и шляпке она так и выглядела. Но не спрашивать же о возрасте… И какая, в сущности, разница…
- Сколько вам лет, Максим? - тут же спросила она.
- Двадцать пять, - солгал он и тут же покраснел.
- А если честно?
- Двадцать, но разве это важно?
- Наверное, нет, - грустно улыбнулась она. - Вряд ли ваш возраст повлияет на нашу судьбу.
- Почему? - спросил он, чувствуя, как замерло сердце.
- Потому, что у нас не может быть общей судьбы. Этот вечер, и все…
- Но почему? Из-за моего возраста? Но это же ерунда! Разве возраст измеряется датой рождения? Я думаю, мне, как минимум, тридцать.
- Дело не в этом.
Она смотрела на него с какой-то непостижимо печальной нежностью. От веселой и самоуверенной женщины, которую он видел весь этот день, ничего не осталось. Перед ним стояла тоненькая, хрупкая девочка-подросток, очень испуганная кем-то на всю жизнь. Несчастная, одинокая, ищущая защиты и тепла, и любви. И отчего не разрешавшая себе ни любить, ни отогреться в тепле любимого.
Она коснулась его волос, провела пальцами по лицу, задержалась на губах. Он легонько прижал к себе ее руку, стал целовать каждый пальчик, каждую линию ее ладони.
Она обхватила его за шею и прильнула губами к его щеке, прошептала:
- Ты ведь невинен, да?
- Да, - смущенно отозвался он.
- Я так и знала! - тихо рассмеялась она. - Что ж, я подарю тебе немного счастья!
А потом он словно провалился в томный, волнующий, болезненно-острый сон, где она вела его чутко и нежно, а он проживал виток за витком восходящую вверх спираль робкого желания, вожделения, страсти, ошеломляющего взрыва и нежной благодарности.
Они лежали на тахте, среди подушек. Она курила, стряхивая столбик пепла в хрустальную пепельницу, уместившуюся между ними. Он гладил ее шелковистую кожу, изучая, запоминая каждый изгиб ее удивительного тела, привыкая к его совершенству. Она усмехнулась, опять прочитав его мысли.
- Запоминаешь?
- Привыкаю, то есть, пытаюсь привыкнуть.
- Не пытайся!
- Почему?
- Нам нельзя быть вместе!
- Ты замужем? - рука его замерла.
- Нет.
- Ты кого-то любишь? Кого-то другого?
- Любила. Любила когда-то. Мы были вместе всего несколько дней. Он погиб из-за меня. Наверное, я приношу несчастье тем, кого люблю.
Ее голова лежала на его плече, и он почувствовал горячую каплю, упавшую ему на руку.
Максим развернулся, обхватил руками ее спину, прижимая к себе, целуя слезы, которые все лились из ее глаз.
- Даже если это так, плевать! Но это ерунда! Ты принесла мне счастье, и еще какое! Разве мог я мечтать.
Она отчаянно мотала головой, зажмурившись, пытаясь остановить безудержный поток слез. Она давно, очень давно так не плакала. Пять лет.
Он не давал ей вырваться, он крепко держал ее в своих объятиях и жарко говорил: