Эти полчаса были для Виктории самыми длинным минутами в ее жизни. Она вспоминала погибшего из-за нее Пауля. Всю свою жизнь последних пяти лет, жизнь, отданную в чужие руки, подчиненную чужой воле. И вот теперь, когда ее сердце ожило, у нее хотят отнять ее любовь. Нет, нет и нет, чего бы это ей не стоило. Только бы он пришел на встречу! Только бы не обманул ее!
Виктория прогуливалась по аллеям сквера, глядя на целующиеся влюбленные парочки, на молодых мамаш, прогуливающих детей, на старушек, сидевших группками, похожими на нахохлившихся воробьев.
Мужчина сидел на уединенной скамейке, спрятанной в тени высокого дуба. Он читал газету. Виктория села рядом, вежливо спросив:
- Я не помешаю?
- Нет, Виктория Михайловна, - пряча лицо за газетой, отвечал он.
Девушка села, не зная, как начать разговор.
- Я так понимаю, вам нужна моя помощь?
- Да. Видите ли, в тюрьму попал близкий мне человек.
- Максим Орлов?
- Максим, да. Фамилию я, честно говоря, не знаю. Да, откуда вы.
- Профессия такая. А если честно, я видел его на стадионе, на репетиции праздника. Времени у нас мало, буду краток. Вы хотите, чтобы я организовал ему побег, так?
- Да, - выдохнула девушка.
- Это очень опасное предприятие, я многим рискую.
- Я заплачу! - жарко воскликнула Виктория.
- У вас много денег?
- Нет, собственно денег у меня нет, но есть очень дорогие фамильные драгоценности. Бриллиантовое колье, серьги - это очень дорого!
- И вы готовы все отдать за жизнь Орлова?
- Да!
- И даже не знали его фамилии! Любовь? Не отвечайте, вижу, что любовь. Вот оно как. - Он замолчал, думая о своем. Любовь, любовь. Он очень хорошо знал ее силу. Этот некрасивый, немолодой человек был отчаянно влюблен в женщину, которая никогда ему не принадлежала. Собственно, он любил еще в те времена, когда она была девчонкой, соседкой по двору. Он видел, как она взрослела, со щемящей тоской наблюдал за ее влюбленностями. Потом она вышла замуж за сверстника, и ему оставалось молча тосковать. Время от времени он встречался с разными женщинами, но это ничего не меняло в его душе, ни одна из них не смогла вытеснить из его сердца образ худенькой женщины, далеко не такой красавицы, что сидела сейчас рядом с ним. Но за печальные синие глаза единственной для него женщины, за то, чтобы они светились счастьем, а не печалью, - он готов был отдать жизнь. Потом началась война, ее муж погиб на фронте. Он предложил ей руку, сердце, квартиру, офицерский паек, преданность, заботу. Ей не нужно было ничего. Она любила мужа. А потом ее маленькую дочку сразил туберкулез. Теперь девочка погибала, а он должен был спасти ее жизнь. Понимал, что не купит любовь матери, да и не хотел покупать. Зато знал, что до конца своих дней она, единственно любимая им женщина, будет благодарить его и молиться за его душу.
- У меня, знаете ли, похожая история, - медленно заговорил он. - Туберкулез у. - он на секунду запнулся и твердо продолжил: - У дочери. Пять лет, любимица, радость моя. Врачи говорят, нужно ехать в Крым. На год или два. Говорят, появились какие-то антибиотики, очень дорогие, но, может быть, помогут. - Он вдруг сухо всхлипнул.
Виктория молчала, ждала, когда мужчина успокоится. Он достал платок, высморкался.
- Значит, так. Драгоценности принесете сюда же. Заверните во что-нибудь, сами понимаете.
- Да, да! Я сейчас же сбегаю. Я недалеко живу.
- Ну вот. Я их забираю, несу оценщику знакомому. Если это не стекляшки, а настоящие камни, через день-два я его выпущу. Это будет поздним вечером или ночью. И сразу же, слышите, немедленно, вы должны будете убрать его из города. Если бы не болезнь дочки, я бы с вами и говорить не стал.
- Мы уедем! Разумеется! Простите, но где гарантии, что.
- Что не обману вас? Заберу ваши камушки, а парня не выпущу? Нет у вас никаких гарантий! Более того, мы разговариваем наедине, так что я могу от каждого слова отказаться. А если вы вместе с камушками "хвост" притащите, никакой сделки не будет. Учтите, у меня глаз наметанный. Если все пройдет гладко, я сообщу вам, где и когда вы должны будете его встретить.
- Понятно. Простите, как вас.
- Никак. Не думаю, что наше знакомство будет длительным, так что обойдемся без имени-отчества… Я буду здесь еще сорок минут.
- Да-да, я мигом!
Она почти побежала домой, думая, что делать дальше, когда Максим будет на воле. Она не сомневалась в том, что неприятный мужчина ей поможет. Возможно, он наврал про болезнь дочери, но то, что интересуется камнями и, видимо, знает в них толк, было очевидно. И кто-то у него есть среди скупщиков. Почему вызвался помочь? Алчность - двигатель многих подлых или запретных дел. Уж она-то за годы двойной жизни узнала это прекрасно. Подкупить можно каждого или почти каждого. Дело лишь в цене вопроса. Обмануть не сможет, потому что она легко вычислит его по записям в журнале посетителей. Его заполняет Висницкий по паспортам граждан, которые пришли на прием. Поддельный паспорт? Это слишком замысловато. Не мог же он заранее знать, что ей понадобится его помощь. Так что неизвестно, кто больше рискует.
Но где скрыть Максима? В Дубровицах, вот где! Отвезти его прямо к Курту, то бишь к председателю сельсовета Мирославу Ивановичу, в его, так сказать, подпольную резиденцию. Кто такой Максим, чем она связана с ним - подходящую легенду можно сочинить позже.
АВГУСТ 1945, Дубровицы
Дед Шмаков шел травянистой дорогой в глубь леса. Ветер ровно шумел верхушками деревьев; в чистом крепком воздухе слышались только голоса природы. Казалось, в лесу этом нет никого, кроме птиц и зверей. Перед ним открылась большая, окаймленная белоствольными березами поляна. Неторная травянистая дорога проходила, не петляя, прямо по ее середине. Крохотные, совсем юные дубочки несмело выглядывали из высокой лопушистой травы. Почти в центре поляны, справа от дороги, тянулись поросли густого орешника. На одной из ветвей Шмаков увидел красный лоскуток. Это была вешка. Бабы, когда ходили по ягоды, завязывали на ветвях заранее заготовленные цветные лоскутки, чтобы не заблудиться, найти обратную дорогу. Дед наклонился, тщательно осмотрел траву. Примятость от двух пар ног указала ему дорогу. Он повернул от поляны направо, в сторону большого болота, именуемого в селе Треснины болота. Когда-то, лет десять тому назад, в темных его бочагах утонула Зойка Треснина, веселая и шумная бабенка.
Шмаков шел рядом с примятой травой, попутно оглядывая ветки деревьев. Еще две вешки встретились ему на пути, стало быть, шел он верно. Здесь были две женщины, одна покрупнее, другая помельче. На это и следы указывали, и вешки, повязанные на ветках на разной высоте. Верной дорогой, идешь, товарищ, но невеселой, - думал Шмаков. Оксанку похоронили, помянули, и вроде как все затихло. О Марье в селе не говорят. Но ведь куда-то подевалась и Марья! И он был уверен, что проклятый литовец погубил и эту душу. Погубил да и заховал где-то в лесу. И лежит она где-нибудь в густом бору и зверье обгладывает ее кости. Эта мысль не давала Шмакову покоя. Он ходил в лес каждый день. И лишь сегодня удалось набрести на следы и вешки.
Вот и болотина с морошкой. А здесь брусничник. Он наклонился, оглядывая обобранные кустики брусники. На кочках, в нескольких шагах от брусничника, отпечатался след сапога. Довольно отчетливый, он был крупнее и глубже вдавлен в мох, чем женские следы. Стало быть, здесь он, убивец, засаду устроил. Шмаков огляделся. Невдалеке он увидел горку ягод, видимо рассыпавшихся из корзины. Дальше шла широкая полоса примятой травы. будто кого-то тащили. И следы сапог были еще глубже. Они привели его в краю бочага, по темной воде которого плавала пустая плетеная корзинка.
Вытянув из-за пояса топор, Шмаков срубил молодую, крепкую березку, используя ее как багор, начал "прочесывать" дно бочага. Вот дерево зацепилось за что-то тяжелое. Изо всех сил Шмаков потянул его на себя, потащил к берегу. Он уже знал, что скрывают мутные, зловонные воды. Через минуту, кряхтя от усилий, он вытащил на берег вздувшееся, безображенное водой тело Марьи. Дух от него шел нестерпимый. Он осмотрел ее. На спине на рубахе была видна прореха. Рванув ткань, он увидел ножевую рану.
Все так, как он, Кузьма, и думал - убил Марью не-людь.
Отдышавшись, он оттащил тело под дерево, засыпал ветками. Одному ему не дотащить Марью до села. Нужно вернуться… И что? Объявить, что нашел труп. Что Марью убили, зарезали? Ну и что? А где доказательство, что это сделал литовец? Единственная свидетельница - Оксанка лежит в сырой земле.
Это он ее как свидетельницу убрал, да еще и надругался над девчонкой. Нелюдь, чистый нелюдь! Но что дальше делать-то? А вот что: в город нужно ехать! Прямо в милицию с заявлением! А то здесь правды не добьешься - председатель своего пса в обиду не даст. А из Львова приедут специалисты, допросят, обыщут, в общем, они-то свое дело знают. Вот только сегодня поздно уже, вон, вечереет.
А до утра волки тело пожрут… Тогда так: сейчас вернуться в село, а к ночи взять одеяло, и сюда. Перетащить Марьюшку хоть в сарай ксендза, и сразу в город, за милицией! Вот так-то будет правильно, решил Шмаков. Он затащил тяжелое до невозможности тело под ель, нарубил лапника, закидал им труп и потрусил к селу.
Едва он вышел между плетней на улицу, что вела к его дому, как столкнулся нос к носу с самим председателем, язви его душу!
- Здравствуй, Кузьма Федорович! - елейным голосом пропел тот, а глаза-то так и шныряют, оглядывают с ног до головы…
- Наше вам, Мирослав Иванович! - откликнулся Шмаков.
- Никак на охоту ходил? - он указал глазами на ружье за плечом Шмакова.
- Ходил, да понапрасну. Следы кабаньи видел, а выйти на зверя не удалось.
- Где же это? На болоте? - председатель явно принюхивался.
- Нет, возле Сухой Балки был. Извиняйте, Мирослав Иваныч, дочка ждет, пойду я.
- Конечно, конечно, иди, мил человек!
Ишь, распелся, немчура поганая. я тебе такой же мил человек, как волку охотник.
"А и я маху дал! Зачем про Балку наврал? Одежа-то болотом воняет, - понюхал рукав Шмаков и расстроился. - Ладно, что он, следить за мной станет?"
Успокоив себя таким образом, он пошел в хату.
А Мирослав Иванович направился в сельсовет, вызвал туда Анджея и о чем-то долго говорил с ним. Потом Анд-жей обошел пару хат, где были мужики, а к вечеру группа из четырех человек устроила засаду возле болот.
На вопросы, почему именно там, Анджей отвечал, что Марья, в тот день, когда пропала, собиралась-де по ягоды, и говорила ему, Анджею, на какое болото пойдет. И что сам он уже искал ее здесь, но не нашел. О том, что Марья была им крепко избита, никто кроме Шмакова, его дочери и Оксанки не знал. Шмаковская же дочь ввиду редкой своей некрасивости была женщиной нелюдимой, необщительной и вообще молчаливой.
Так что поход в лес на поиски Марьи выглядел убедительно. Почему к ночи пошли?
Так злодей наверняка упрятал где-то ее, Марьюшку. И может быть, вернется на место преступления. Со злодеями такое бывает, убеждал односельчан Мирослав Иванович и даже рассказал подходящие к случаю истории из жизни. Темные, полуграмотные, вечно пьяные мужики - Осип и Степан - охотно верили. Тем более, что председатель обещал опосля засады каждому выкатить по бутылке настоящей заводской водки!
Кузьма Федорович явно недооценивал председателя сельсовета. Но ведь не знал он, что имеет дело с врагом опытным, с руководителем крупной диверсионной группы. Знал бы, тотчас помчался бы в город, в НКВД. Но, как говорится, знал бы где упадешь, соломку бы подстелил.
Убедив себя, что председатель не заинтересуется его скромной персоной, Кузьма, едва стемнело, снова направился в лес. В сидоре, закинутом на плечо, была сложена холстина, на которой он намеревался притащить тело Марьи в село.
Он, бывалый и осторожный охотник, шел тихо, прислушиваясь к лесным звукам, но ничего тревожного не почувствовал. Дойдя до схрона, Шмаков опустил мешок, вытащил холстину, разложил перед елью, начал разбрасывать еловые ветки - и тут с четырех сторон на него прыгнули, повалили наземь, заломили руки.
Ночную тишину разорвал резкий металлический звук. По рельсе, вкопанной у сельсовета, Осип колотил изо всех сил камнем. Этот тревожный звук, означавший пожар или какую иную беду, созывал на общий сход. Встревоженные, испуганные люди, едва накинув на плечи кое-какую одежонку, бежали к сельсовету. Вскоре все село стояло там, вокруг распростертого на холстине трупа, в котором очень трудно было узнать первую красавицу села.
Дед Шмаков стоял возле крыльца сельсовета. Его крепко держали уже подвыпившие Осип и Степан. На самом же крыльце стоял Мирослав Иванович, рядом с ним - Анджей.
Творилось что-то невообразимое. Плакали, выли женщины, причитали старухи, матерились и зло отплевывались старики.
- Тихо! Прошу тишины! - властно произнес председатель, и все притихли. - Вот, товарищи! Я обещал вам найти убийцу Оксаны и Марьи, и нашел его! Это Кузьма Шмаков! Сегодня ночью мы выследили его на болотах. Он откапывал труп Марьи.
Толпа заревела:
- Ирод!
- Ах ты, зверюга лютый!
- Та что ж ты натворил, убивец!
- На дыбу!
- Привязать к березам и пополам!
- И Оксаночку-то, девчоночку-то не пожалел! Шмаков молчал всю дорогу до села, молчал, стоя под конвоем. Он был так потрясен, что будто был в ступоре. Но когда услышал про Оксану, понял, в каком еще грехе его обвиняют, очнулся, закричал, перекрывая рев толпы:
- Да опомнитесь, люди! Вы меня сколько лет знаете?! Неужто я на такое зверство?… Да я Оксанке кукол делал, на коленях ее, малолетку, держал.
- А как подросла, так и снасильничал, злыдень! - завизжала одна из баб.
- Порвать его в клочья, злодея!
- Эх, не видите вы настоящих злодеев! Не хотите видеть! - отчаянно выкрикнул старик.
Но толпа в ярости шагнула к крыльцу, казалось, еще мгновение - и Шмакова действительно разорвут на части.
- Всем стоять! - властно приказал председатель. - Ни с места! Преступление Кузьмы Шмакова страшное! Но самосуд устраивать я не позволю! Я представитель советской власти и действовать буду по закону!
- Да откуда она, власть, узнает-то?
- Это наше дело!
- Повесить его, ирода!
- Топорами зарубить!
- Да не убивал я! Христом богом клянусь! - перекрестился Шмаков.
- А ты, Кузьма Федорович, Бога-то побойся! - оборвал его председатель. - Не бери лишний грех на душу. Сумел злодейство учинить, умей ответить! Прими свою участь с достоинством!
- Люди, не мог он убить! Отец мухи не обидит, - кричала из толпы дочь Шмакова.
- А ты лучше молчи, а то и тебя порубим! - визжали бабы.
- Все! Хватит! Сейчас всем разойтись. Осип и ты, дед Микола, выкопайте могилу для Марьи. Шмаков будет под арестом, а потом решим, как с ним быть. Я сказал, всем по домам!
Люди неохотно начали расходиться. К крыльцу метнулась Таисия Швыдкая. Глаза ее были безумны, лицо сводила судорога.
- Будь ты проклят навеки! И ты и все отродье твое! Пусть тебя дьяволы и мертвого гложут, ирод! - Она плюнула в лицо Шмакову
Он отер рукавом лицо, тихо ответил:
- Не кляни, Таисия. Не виноват я перед тобой. Не убивал я!
Женщина рухнула без сознания.
- Унесите Таисию, бабы. А этого… уведите его! - приказал Мирослав Иванович.
Шмакова повели в амбар за сельсоветом, который являлся местной тюрьмой.
АВГУСТ 1945, Львов
Камеры Львовской тюрьмы были забиты до отказа. Мелкие воришки, взятые с чужим кошельком в кармане, крупные воровские авторитеты, крестьяне, упрятанные за решетку из-за мешка картошки, дезертиры, выловленные в окрестных лесах; украинские, польские, литовские, латвийские националисты, даже немногочисленные, но фанатичные немцы, не желавшие признавать капитуляцию, - все эти разновозрастные, разномастные люди вынуждены были находиться вместе, в душной тесноте, вдыхали запахи пота, грязных тел и испражнений.
Исключением являлась камера, в которой довольно вольготно расположились четверо: известный преступному миру Львова налетчик Паленый, его подельники Хижняк и Орлов, а также некто Муха - безобидный глухонемой карманник, он же лейтенант НКВД. Лейтенант был подсажен в камеру начальником Львовского отдела Смерш Заречным - для наблюдения за московскими товарищами.
Муха лежал на верхней шконке, напротив него - Максим Орлов, он же Митяй - придурковатый племянник Егорши, то есть Егора Хижняка. Митяй канючил:
- Дядечка, ну чево мы тут сидим-то? Без щей, без хлебушка… Хлебушка-то когда дадут?
- Молчи, племяш! Без тебя тошно! - рявкнул Хиж-няк.
Он мерил шагами тесное пространство камеры. Паленый сидел по-турецки на нижней шконке, тасуя колоду самопальных карт.
- Ну что ты все мечешься, как тигр в клетке? - скрывая раздражение, спросил он.
- А чего не метаться? - развернулся к нему Хижняк. - Ты когда маляву передал своим? Третьего дня еще? И чего они?
- Мозгуют, должно быть.
- Долго мозгуют! Нас, может, ночью выведут на двор и шлепнут, а то мест здесь свободных не наблюдается, а пополнение каждый день прибывает. Так что долго твой старшой думает!
- А ему чего: это я с чужаками связался, не он, мне и отвечать.
- С чужаками? Да иной чужак десятка своих стоит! Ты еще одну маляву передай: мол, человек, что со мной парится, знает про дела Казимира, про тайник его, смекаешь?
- Так ты точно, что ли, знаешь? А то за базар.
- Точнее не бывает! Там и рыжье, и камушки, и деньги - на всех хватит…
Дверь камеры лязгнула, она открылась. Надзиратель, оглядывая сидельцев, играя парой наручников, лениво произнес:
- Хижняк, подойти, руки назад! Егор прошипел в сторону Паленого:
- Вот, видишь? Может, мне сейчас "зеленкой" лоб помажут. А там и твой черед.
- Типун тебе на язык! - отплюнулся тот.
Но, как только Егора увели, начал что-то царапать огрызком карандаша на крохотном клочке бумаги.
Максим, что-то пришепетывая слюнявым ртом, внимательно следил за сочинением очередного послания.
Хижняк сидел в комнате для допросов, напротив Заречного. Наручники лежали на столе, Егор пил чай с душистым ломтем теплого еще хлеба.
- Хоть на допросах настоящим чайком побалуешься, - отер лоб Хижняк. - Почаще бы на допросы, что ли, таскали меня…
- Будет нужно, будем чаще. Пока что-то толку от контакта с Паленым не видно.
- Так и времени прошло всего ничего - третьи сутки паримся. Это еще не срок. Им же помозговать нужно, верхушке. Люди мы им неизвестные, так что, все пока нормально. Я сегодня кинул наживку - мол, знаю, где "общак" Казимира. Думаю, клюнут.
- Это хорошо. Известно, что награблено там неме-ряно. Пусть откликнутся братишки-разбойнички, а там ниточка за иголочкой… Глядишь, на верхушку выйдем.
- Вот-вот! А потом передам через Паленого план побега. Согласятся, хорошо. А может, свой предложат. Тоже вариант.
- Да нет уж, лучше бы без сюрпризов. Нам лишние жертвы ни к чему.
- Это верно.
- Так ты, Егор, напирай на то, что вас через пару дней в Винницу повезут, где основные дела банды проходят. На пересылке легче отбить у конвоя.