- И вчера днем, - волнуясь, говорил гость, - во время учений, когда люди были на плацу, лагерь разбомбили! Самолеты появились так внезапно, точно взлетели из-за ближайшей вершины. Лагерь разрушен полностью! Его сравняли с землей. Спастись удалось только мне и начальнику лагеря, капитану Кетлеру. Капитан тяжело ранен. Осколком пробило живот. Лекарь - ефрейтор Берг убит.
- Рация цела?
- Нет, господин майор! И последнее сообщение из центра, которое нам удалось принять: вам следует освободить из Львовской тюрьмы неких участников группы Казимира, проходивших там под именами Богдан Станько и Тарас Лебеда. С ними кто-то третий. Завтра утром их переправляют в Винницу. Вы должны отбить их. Шифрограмма подписана полковником Зеббельма-ном.
Наступила тишина. Курт молча мерил шагами комнату - она знала его поступь. Наконец Домбровски сказал:
- Вам следует вернуться назад. Капитана застрелить. Это приказ! И возвращайтесь скорее. Утром поедете с нами на перехват заключенных. Это все.
- Слушаюсь, господин майор!
Мужчина выскочил на крыльцо, вскочил в седло, поскакал в сторону горы. Курт вышел на крыльцо.
- Что ж, видно судьба за твоего протеже, - усмехнулся он.
- Почему ты запер его?
- Ничего, до утра посидит взаперти. Еду ему принесут. Сена там хоть отбавляй. Да и компания есть. А ты будешь ночевать там, где я приказал, поняла? Анджей! - окликнул он своего холуя. - Отведи даму в Марьину избу. Принеси молока и хлеба.
- Это с удовольствием, - ухмыльнулся Рудольф, но тут же осекся под взглядом Домбровски.
- Прошу, пани! Нам туда! - подобострастно склонившись перед Верой, указал он путь.
- И быстрее!
- Конечно, Мирослав Иванович!
Весь остаток дня и вечер Вера лежала на лавке в пустой хате, расположенной на окраине села. На столе стояли кувшин молока и ломоть хлеба, но она не притронулась к ним. Тоска холодной змеей сжимала ей сердце. Вся радость от освобождения Максима из тюрьмы ушла, улетучилась под ледяным, пронизывающим насквозь взглядом Курта. Понял ли он, что связывает ее с Максимом? Может быть, и нет. Но очевидно было то, что он хочет избавиться от ее возлюбленного. Она тоже научилась за долгие годы читать его мысли, видеть в непроницаемых для других людей глазах то, что таилось на дне его темной души.
Было темно и тихо. В селах ложатся рано. Из разговора Курта и вестового она уяснила, что завтра рано утром друзей Максима куда-то переводят и что Курт должен отбить их у конвоя и, видимо, привезти сюда. А она останется здесь в качестве заложницы. Чтобы Максим не сбежал. Только сердце ей подсказывало, что Максим может и не вернуться. То, что здесь на ее глазах сделать он не решился, легко совершить во время операции, списав на военные, так сказать, потери. Да сам и мараться не будет, поручит упырю своему. А тот уж расстарается.
Очень хотелось подойти к стене амбара - местной тюрьмы - и хотя бы голос услышать, утешить и подбодрить любимого, предостеречь, чтобы был осторожен. Но идти было нельзя: она никого здесь не знала. Мирослав Иванович - здешний полубог, каждый немедленно сообщит ему, что она нарушила приказ, ушла из-под домашнего ареста, и она только все испортит. И никому не пожалуешься. Эх, отправить бы в город вестового какого-нибудь, чтобы сообщили в НКВД, что ли? То, что еще вчера казалось ей страшнее страшного, теперь перед новой угрозой теряло прежнюю силу. Пусть приедут из НКВД - им в первую очередь нужен Домбровски. А они с Максимом успеют скрыться. Она знала расположение лагеря в Карпатах, была там как-то с Куртом. Ну и что, что он разрушен? Даже и лучше - людей нет. И никто не будет искать их в этих руинах. А если и будут. за лагерем, чуть в стороне, такое есть место, о котором никто не знает. Настоящий схрон в горной пещере, заваленной огромным валуном, а вокруг высоченные сосны и ели. Там запас воды и еды, Курт ей показывал - можно хоть неделю продержаться. А потом через границу. У нее были с собой документы на двоих: Владлену и Павла Ковальских - брата и сестру, бежавших из захваченной фашистами Польши. Через Карпаты в Румынию - а оттуда куда угодно хоть по морю, хоть по суше. Румыния - это особая страна. Там можно все купить, продать, спрятать и спрятаться. Надо только все организовать и не бояться.
Внезапно она услышала тихий разговор двух женщин. Вера подошла к оконцу, осторожно выглянула. Около соседней хаты стояли две женщины. Одна, высокая, нескладная, тихо плакала и жаловалась второй. на кого? Да на председателя! На всесильного Мирослава
Ивановича. Вера тихонько приоткрыла створку окна. Теперь она слышала каждое слово.
- Не убивайся ты так, Пелагеюшка, - жалостливо говорила та, что пониже ростом.
- Как не убиваться, Васена? - всхлипнула Пела-гея. - Беда в том, что председатель совсем людям голову задурил! Таисию сахаром да мукой подкармливает. Она у него чуть не с руки ест. а то, что он убийцу ее дочери покрывает - этого она и знать не хочет.
- Да с чего ж ты так уверена, что Анджей убийца?
- Так тятенька мне сами сказывали. Я ж к нему прошлой ночью пробралась. Охранники-то оба пьяные мертвым сном спали. Я ему поесть принесла. Там в углу амбара подкоп сделан, еще раньше. Тятенька нашел. Вот я ему хлебушка передала да молока. Этот-то ирод ни куска не дал. Пусть, мол, с голоду старик помирает.
- Ты спасибо скажи, однако, что он тятеньку твоего от толпы отбил. А то порвали бы в клочья!
- Это-то так. Да видно, у него свой расчет какой-то есть. Я уж тятеньку упрашивала бежать, уж как упрашивала! Там такой лаз - запросто пролезть можно. Даже смешно, что председатель не знает. Да он ни в какую: мол, коли сбегу, то все будут думать, что я злодей. И вам здесь житья не будет. Так и сказал. Уж я плакала, а он ни в какую.
- А что про Анджея-то? - с жадным любопытством спросила Васена.
- А Анджей, когда толпа разошлась, зашел в амбар, сел этак напротив тятеньки и говорит: "Что, мол, старый? Все шпионил за мной? И что у тебя вышло? Я и Марью убил и над Оксанкой потешился всласть. А прикончат за это тебя, дурака. Нечего было в чужие дела лезть!" - Так и сказал, мне тятя слово в слово передал. Еще всякие подробности пакостные рассказывал и ржал, кобели-на.
- Гос-споди, страсти какие. И ведь будет среди нас ходить, изверг! Может, завтра новую девку себе приглядит, упырь. А мы тут без защиты.
- А дети? Я, вон, за Олесю свою теперь пуще всего боюсь. Как ей по селу ходить? Каждый слово обидное сказать может, а Анджей этот… он ведь и дите не пощадит. Эх, надо бы в город ехать, там правду искать, да Олесю не оставишь.
- Слышь, Пелагея, они все вроде сами нынче ночью в город подадутся. Лошадей, я видела, овсом кормили, бричку перезапрягали. И бугай какой-то, бандит натуральный, к вечеру с гор прискакал, что-то передал ему, Мирославу-то… А бабу с молодым парнем видела? Видать, с города пришли. А баба в мужицком платье! Так он сначала с ней толковал, потом с парнем погутарил, да и в тюрьму его, к деду твоему. А баба вообще не пойми куда делась!
- Охти тошненько. - вздохнула Пелагея.
Вера, как будто ее в спину что толкнуло, выскочила на крыльцо. Бабы, увидав ее, истошно завизжали и бросились было в рассыпную.
- Стойте, бабоньки, стойте милые! - чуть не плача, крикнула Вера.
- Марья, что ли? Привидение, что ли? - стуча зубами, проговорила Пелагея.
- Да нет же, не Марья я. Это вы обо мне сейчас говорили. Это я из города пришла!
- Перекрестись!
- Вот вам истинный крест! - Вера широко перекрестилась.
Бабы осторожно подошли.
- Точно, в штанах мужицких. Ты кто такая?
- Вита меня зовут, да вы меня не знаете, - представилась она городским своим именем. - А пришла я к Мирославу Иванычу за защитой. Друг мой в беду попал, тоже напраслину на него возвели. Я его из тюрьмы вызволила, сюда привела, думала защиту найду, а Мирослав Иваныч его в амбар под замок! Из одной тюрьмы да другую, - всхлипнула Вера.
- Ишь ты… То-то ты в мужицком платье. Из самой львовской тюрьмы, говоришь, выкрала?
- Да, оттуда, - кивнула Вера.
- И не забоялась?
- Нет.
- Так как же ты? А охрана?
- Ну, одного подкупила. Отдала все свои кольца, серьги, все что было.
- И не жалко?
- Нет, люблю я его, - просто ответила она. - А за любовь все отдашь.
- Ишь ты.
Женщинам явно понравилась и история про любовь, и то, что городская фифа так просто с ними говорила, поделилась горем своим.
- Так я гляжу, бабоньки, у вас тут тоже беда? - осторожно спросила Вера.
- Да вот, отца Пелагеи погубить хотят. Наговорили. будто он убивец: Марью убил. Ты как раз в хате Марьи, покойницы, сидишь, знаешь? Нет? Ну, это ничего. И Ок-санку, совсем девчонку тоже, мол, дед Шмаков убил. Снасильничал и убил. Ей шестнадцать, а ему уж. Бог весть сколько. И поверили люди! - жарко говорила Ва-сена, которая давеча вместе с толпой требовала зарубить несчастного Шмакова.
- Нужно в город идти за правдой! - твердо сказала Вера.
- Зачем идти-то? Чать, лошадь есть! - заявила Пела-гея.
- Ну, значит, ехать. Еще и лучше - быстрее будет!
- Так кому ехать-то? И куда?
- Отцу вашему. Пусть прямо в НКВД едет, я адрес скажу, пусть все там расскажет, как есть.
- Так он так и собирался сделать, - завыла Пела-гея. - И что вышло? Под замком сидит. Не сегодня-завтра на куски порвут!
- Так потому ему и нужно за правдой ехать! Это здесь ваш Мирослав Иваныч царь и бог, а в городе он кто? Да его, может, самого разыскивают? Уж Анджея точно ищут! Я его портрет в милиции видела!
Если Вера и лгала, то чуть-чуть, чтобы не посвящать женщин в сложные перипетии своей и чужих судеб. Женщины слушали внимательно, и она поддала жару:
- А если мы, Пелагея, отца вашего выпустим? Мирослав Иваныч уедет ночью, так ведь? И Анджей тоже?
- И тот, что с гор приехал, он тоже с ними собирался! - вставила Васена.
- Ну вот! Считайте, что никого не останется!
- Дак он же двоих мужиков охранять деда поставил!
- Так они же пьяные, вы сами говорили!
- Ну… проснутся. Самогон не сон-трава, поди!
- А если им чего подсыпать? Траву эту сонную в самогон? Неужто бабам с мужиками хитростью да умом не справиться?
- Ох, девонька, страшно. - призналась Пелагея.
- А отца на растерзание отдавать не страшно? Вот что, проводите меня до амбара, я с ними сама поговорю.
- Тихо, бабы, слышите, отъезжают? - прошептала Васена.
В ночной тишине были слышно тихое ржание лошадей, скрип колес, чьи-то приглушенные голоса.
ЯНВАРЬ 1946, Мюнхен
Любимый мой! Я пишу в пустоту. То есть, изо всех сил надеюсь, что ты жив, что мы встретимся, ведь я разыщу тебя, разыщу непременно. А пока мне остается лишь надеяться, надеяться, и стараться не плакать. Мои слезы его просто бесят. Я пишу письмо в никуда и никуда его не отправлю, но с кем же могу я поговорить? Перебрать, как четки, эти безумные дни и месяцы?
Не знаю, помнишь ли ты, как тебя убили. Тебя убили, ты падал на меня с залитым кровью лицом. Я и сама плохо помню, как мы оказались в повозке, и сумасшедшую гонку по дороге в горы тоже почти не помню. Только одна картина стоит перед глазами - я держу на коленях твою окровавленную голову и пытаюсь закрыть рану и не могу найти ее - все залито кровью. Потом, я помню, мы оказались в горах, в укрытии, где, к счастью, было все необходимое: запас пищи и, главное, медикаментов.
Я вздохнула с облегчением, но оказалось, что самое трудное впереди. Он хотел убить тебя снова. Застрелить, как недобитое животное. И начался наш поединок, наша война на двоих. Он требовал твоей смерти, он говорил, что ты и так почти труп, что мы не сможем выбраться с тяжелораненым на руках, что я предала его, что следовало бы убить и меня.
У меня было одно оружие: я соглашалась. Сказала: убей нас обоих, но без него я отсюда не выйду. Я говорила: однажды ты убил мою любовь и моего ребенка, и я не позволю тебе сделать это еще раз. Наверное, в моих словах была сила, потому что он замолчал и перестал размахивать револьвером. И, наверное, тогда он любил меня гораздо сильнее, чем я думала.
И еще я молилась. Я так молилась эти дни и ночи. Понимала, что не достойна милости, что много на моей совести зла, но молилась, молилась, молилась.
Я просила оставить тебе жизнь любой ценой. В горячечной этой молитве я предлагала жертву: отними его у меня, Господи, я недостойна счастья, но сохрани ему жизнь!
А ты лежал абсолютно беспомощный и бредил по-немецки. Ты звал мать, просил дать тебе теплого молока. Откуда мне было взять молоко?
Он надеялся, что ты умрешь, но ты не умирал. Я пообещала ему свою жизнь в обмен на твою. Одной мне было не под силу спасти тебя, любимый.
Через неделю, когда стих гул самолетов, которые кружили над нами все эти дни, когда военным надоело прочесывать горные склоны, когда все стихло, мы начали пробираться в Румынию. Мы несли тебя на плащ-палатке, ты был ужасно, невыносимо тяжелым. Ты перестал бредить, ты лежал без сознания, лишь слабое тепло твоей руки не давало мне впасть в отчаяние. В одном из гуцульских селений мы раздобыли лошадь и проводника и пробрались в Яссы.
Казалось, там еще вовсю шла война. Стрельба на улицах, толпы раненых, беженцы, кричащие женщины, бездомные дети, нищета, грязь и крысы. Повсюду были крысы, они сновали по улицам, будто весь этот город принадлежал именно им. Но в этой неразберихе было легче затеряться, смешаться с толпой таких же несчастных. Не знаю, как Курту удалось передать тебя в Миссию Красного Креста, но это получилось. Я объяснила, что ты антикоммунист, я сказала, что ты мой брат, мой умирающий брат.
В общем, тебя взяли на самолет, улетавший в военный госпиталь в Швейцарию. Бог послал мне ангела в лице молодой девушки, твоей ровесницы, сотрудницы Миссии, канадки, она говорила по-французски. Я умоляла ее присматривать за тобой, она обещала мне и даже написала свое имя и адрес. Тебя несли в самолет на носилках, ты все не приходил в сознание, я не могла даже проститься с тобой. Я шла рядом, плакала и целовала твою чуть теплую руку.
Не помню, как меня оторвали от тебя. Самолет взлетел, и жизнь моя оборвалась.
Не знаю, увидимся ли мы когда-нибудь, но никогда, никогда я не забуду ни одной минуты из тех дней, что мы были вместе. Мне бы только знать, что ты жив!
Я сказала бы тебе, что ношу под сердцем твое дитя, любимый!
Видимо, мы с ним поженимся. Собственно, это формальность. Наша сделка заключена еще в горах, она скреплена моим обещанием. Мы не уедем в Америку - в Мюнхене умирает его мать, он должен быть рядом. Каким бы злодеем ни был Курт, я благодарна ему за то, что он сделал для тебя, а значит, для меня.
Август 1945, Львов
Последнюю ночь я не спал. Какой тут, к лешему, сон? Утром нас должна отбить группа Домбровски. Если все сложится. Должно сложиться! Последние дни фортуна повернулась к нам лицом! Львовским спецам удалось обнаружить и уничтожить диверсионный лагерь в Карпатах. Но главное, о чем поведал на последнем допросе Заречный, работа с Паленым не прошла даром. Перехвачена радиограмма, которая предписывает Домбровски организовать наше похищение. Таким образом, завтра все должно решиться.
Утро было туманным, словно специально срежиссированным для кино про разведчиков, сказал бы Олежка. Кстати, сегодня увижу его. И, бог даст, Максима тоже…
Щелкнул замок камеры, конвоир рявкнул:
- Станько, на выход! Павленко, на выход!
Внутренний двор тюрьмы был прямо-таки залит молоком - фигуры конвойных едва различимы. В нескольких шагах угадывались очертания автозака, от него к дверям тюрьмы стояли в два ряда, образуя коридор, охранники, фигуры которых едва угадывались в молочной мгле.
- Первый на выход! - крикнул конвойный.
Я шагнул, скованные за спиной руки ломило, но я не замечал этого, вдыхая влажный воздух.
- Быстрее!
Сзади толкнули в спину, я пробежал к открытому ав-тозаку, где другой бравый солдат рявкнул:
- Голову ниже! Залезай! Первого принял!
- Второй, на выход.
Ежась от утренней сырости, в "коридоре" появился Сташевич.
- Голову ниже! Залезай! Второго принял!
Мы оказались в разгороженном решетками кузове фургона. Как же я рад был видеть Олежку. Он забрался в соседний отсек - вот ведь пакость какая эти клетки: чувствуешь себя зверьем каким-то.
- Третий на выход!
- Пригни голову! Залезай! Третьего принял! В свободный отсек забрался Паленый.
- Где молодой? - едва слышно спросил Олег.
- Разговорчики! - рявкнул конвоир.
Двери захлопнулись. Машина, подпрыгивая на ухабах, выехала из ворот тюрьмы.
Мы молчали, лишь изредка переглядываясь. Паленый тоже смотрел на Олега, но весьма настороженно - о Сташевиче он не знал.
Машина остановилась. Слышны были голоса конвоя, ругань, в воздухе висел запах гари и характерного для вокзалов дыма. Двери открылись.
Нас подвезли к каким-то запасным путям, на которых стояла теплушка. Вагоны оцеплены охраной. Все по-серьезному, без дураков.
- Выходить по одному, - рявкнул сопровождающий. - Первый, пошел!
Я соскочил на землю.
- Вперед, к вагону, бегом!
Подбегая к открытым дверям, я увидел, что со стороны вокзала к нам приближается группа вооруженных людей. Это были арестанты в сопровождении военизированной охраны.
- Стоять! Кто такие? - закричал молоденький лейтенант, старший нашего конвоя.
Группа все приближалась. Было видно, что возглавляет ее майор НКВД. Крепкий, лет сорока, с широкими скулами и тяжелым подбородком. Рядом держался высокий блондин лет тридцати в форме старлея. За ними шли четверо арестантов в наручниках. Среди арестантов я сразу увидел нашего Максима, он шел первым. Охраняли их шестеро солдат с карабинами. Все выглядело очень внушительно.
Было слышно, как майор, обернувшись к Максиму, спросил: "Они?" Чиж кивнул.
- Что такое? Что происходит? - как бы занервничал лейтенант.
Майор сделал знак своим людям остановиться, подошел к лейтенанту.
- Кто старший? - строго спросил он.
- Я, товарищ майор! Лейтенант Шипов, - козырнул лейтенант.
- Старший оперуполномоченный НКВД, майор Са-мойленко. Приказываю передать в мое распоряжение один вагон.
Майор передал лейтенанту бланк. Был виден штамп военной комендатуры.
Все это время с другой стороны насыпи ощущалось движение, шорохи. Видимо, скрытые вагонами, к месту встречи подтягивались бандиты.
- Но, товарищ майор, у меня нет приказа. - начал было лейтенант.
- Вот предписание начальника комендатуры! - Майор протянул документ.
Пока лейтенант рассматривал бумагу, старлей, сопровождавший майора, очень пристально разглядывал Олега.
- Чего это он? - не поворачивая головы, тихо просил я.
- Амулет помнишь? - так же тихо отозвался Олег. - Это его владелец - Рудольф Зингер, бывший мюнхенский налетчик.
Майор тем временем вперился в меня холодным, изучающим взглядом. Видимо, это и есть Домбровски. Что ж, натуральный ландскнехт в форме майора Советской Армии.
Лейтенант все изучал документ.
- Занимайте этот вагон, - кивнул майор своим людям.
Конвой тотчас начал движение вдоль вагона, оттесняя солдат оцепления. "Арестанты" во главе с Максимом тоже приближались к нам.