СЕНТЯБРЬ 1979, Венеция
Венецианский кинофестиваль подошел к концу. Зал был полон, сверкал бриллиантами умопомрачительно красивых женщин, сиял белозубыми улыбками знаменитых мужчин.
Шла церемония вручения наград; ведущие - известный американский актер и не менее известная итальянская актриса - объявляли номинации. Явным фаворитом фестиваля был американский фильм о вьетнамской войне, об искалеченных судьбах простых американских парней, о судьбах их девушек, о товариществе, об утратах, о познании человеком самого себя.
Олег Иванович Сташевич, маститый советский кинорежиссер, лауреат Государственной премии, который привез на фестиваль свою эпическую киноленту, снятую по не менее эпическому роману русского классика, посмотрел этот бесхитростный американский фильм несколько раз. Фильм потряс его своей страшной и горькой правдой, перед которой все великолепие его картины, вся ее масштабность и грандиозность рассыпались в прах. Это чувство потрясения и. зависти что ли, не покидало его все эти дни. Он ехал на фестиваль в расчете получить главный приз, и отчетливо понимал, что награда достанется другому.
Конечно, в отечественной прессе буду писать о низком профессиональном уровне и предвзятости жюри, о мелкотравчатости фильма-призера; несколько просоветски настроенных режиссеров или литераторов дадут его фильму самую высокую оценку.
И заслуженно высокую, между прочим. Фильм он сделал отличный, зрители ломились в кинотеатры, залы были переполнены - все это было так. Но он-то знал, что сделал копию литературного произведения, пусть удачную, но копию. Что съемки стоили бешеных денег, что без финансирования и поддержки Минкульта он не смог бы снять и десятой части своей киноэпопеи. Чего стоили одни только массовые сцены!
Тем не менее он гордился картиной, считая ее главным своим достижением. Пока не приехал сюда, в Венецию, и не увидел американскую ленту. Так бывает со светскими львицами, одетыми от-кутюр, увешанными драгоценностями, уверенными в успехе, и оказавшимися вдруг в тени естественного очарования, обаяния, прелести никому дотоле неизвестной "золушки".
- Дамы и господа! - звучал со сцены голос французского композитора. - Приз за лучшую музыку к кинофильму вручается. - он картинно развернул конверт и провозгласил: - Максу Холинеру за музыку к фильму.
Последовало название фильма-фаворита. Это был уже четвертый приз, который вручался создателям киноленты. Что касается Макса Холинера, то, кажется, пару лет тому назад некий американский художник с таким же именем был в турне по Советскому Союзу под патронажем Минкульта. Помнится, он изъявил желание познакомиться с ".известным русским режиссером Олегом Сташевичем", - как сообщили Олегу из министерства.
Но он был занят своей картиной, и вообще не стремился к знакомству с иностранцами, не имевшими отношения к киноиндустрии. Так что принимать гостя пришлось другому режиссеру.
На сцену легко вбежал юношески подтянутый мужчина с коротким ежиком седых волос. На вид лет около сорока, что с высоты своих пятидесяти восьми казалось Сташевичу мальчишеским возрастом. Так вот он какой, Макс Холинер…
Что-то было в этом человеке смутно знакомое, что заставило Олега надеть очки и внимательнее посмотреть на композитора.
- С огромной радостью я поздравляю этого замечательного человека, известного американского художника, который так успешно проявил себя в качестве композитора! - говорил тем временем француз. - Это лишнее подтверждение того, что талантливый человек талантлив во всем!
Когда мистер Холинер взял слово, Сташевич подался вперед так резко, что сидевшая рядом супруга испуганно тронула его за рукав.
- Что с тобой, милый?
- Отстань, Лена, - промычал Олег, не спуская глаз с Холинера.
Макс Холинер. Он вспомнил этот голос! Этот голос принадлежал Максиму Орлову! Но Максим был убит в Дубровицах в сорок пятом году! Такова была, во всяком случае, информация, полученная им в Комитете госбезопасности, когда он занимался судьбой Егора. Да и сам он видел в том последнем их бою залитое кровью лицо
Максима. Видел, как рухнул его товарищ, сраженный пулей Рудольфа Зингера.
Тем не менее голос человека со сцены был поразительно похож на голос из его, Олега, прошлого. От волнения он не слышал ни слова из того, что сказал композитор, вслушиваясь в интонации по-юношески звонкого голоса.
Он следил глазами за тем, как Холинер вернулся в зал и занял свое место рядом с очень похожим на него парнишкой лет пятнадцати. Сын? Наверное. В общем, конечно, никакой это не Максим! Этот парень лет на тринадцать моложе убитого Максима.
Но перед тем как сесть на место, мистер Холинер оглянулся, взглянул прямо на него, Олега Сташевича, улыбнулся ему и сделал непонятное для непосвященных движение пальцами. Этот жест был условным сигналом "чистильщиков" и означал: "срочно нужно поговорить".
Олег едва дождался окончания церемонии, без всяких эмоций прослушал известие о том, что главный приз фестиваля "Золотой лев" достается американской киноленте, слишком поспешно подхватил под руку жену, и ринулся следом за группой американцев, принимавших поздравления, плавно перетекающих в зал, где должен был проходить фуршет.
- Куда ты так спешишь? Это неприлично! - шипела Елена, оглядываясь на сопровождавшего группу советских кинематографистов "иван иваныча", как называли представители творческой интеллигенции людей незримой профессии.
Их "иван иваныч" был лощеным мужчиной лет тридцати пяти. Он проводил Сташевича недобрым, зорким чекистским взглядом.
Олег отыскивал в толпе Холинера, не обращая внимания на столы, уставленные закусками, на официантов, предлагающих бокалы с шампанским.
- Олег, да остановись же! - вскричала Елена, пытаясь занять место у стола, где уже маячил "иван иваныч", обворожительно улыбаясь окружающим его советским кинематографистам.
- Лена, ты побудь там, со всеми, а мне нужно. в туалет! - Олег буквально вырвался из рук жены, увидев наконец подтянутую фигуру Холинера.
- Только не долго! И не заблудись! - излишне громко сказала женщина и подошла к столу.
- Ну-с, Елена Николаевна, вы ведь здесь первый раз, не так ли? Нравится? - и, не дожидаясь ответа, проронил: - А куда направился наш метр?
- В сортир! По малой нужде! - отчеканила Елена, злобно сверкнув глазами в сторону представителя незримой профессии.
- Ну, дело житейское. Что ж, Елена Николаевна, присоединяйтесь к коллективу. Товарищи, я вас сейчас познакомлю… с закусками. У них здесь каждый год одно и то же, знаете ли, - мелко рассмеялся гэбэшник. - Смотрите, вот эти спиральки, насаженные на шпажки - это жареные куриные грудки, вот тартинки с зеленью, а вот это приготовленные на пару креветки. А вот эти ярко-красные квадратики - это сырой тунец с капельками васаби. Вот эти темные треугольнички - это жареные баклажаны. В тарталетках салаты. Вот здесь я вижу овечий сыр и грецкие орехи, а вот здесь - крабовый салат. Из наших, дальневосточных крабов, между прочим. Все, что насажено на шпажки, так и нужно есть, прямо с них, шпажки потом кидаем в эту тарелочку. Тарталетки желательно не надкусывать, а так, целиком. Или ложечкой съесть содержимое. Сейчас нам поднесут шампанское. И держитесь непринужденнее, товарищи! Улыбайтесь, улыбайтесь!
Пока "иван иваныч" проводил инструктаж, глаза его работали самостоятельно. Они выискивали - и выискали в толпе именитых гостей фестиваля Олега Сташевича, беседующего с американцем Холинером. Рядом с ними виднелась русая вихрастая голова мальчишки, который сопровождал американца.
Официант с подносом, уставленным бокалами, на несколько мгновений заслонил фигурантов. А когда он отошел к другому столу, ни Сташевича, ни Холинера на прежнем месте не было. Равно как и вихрастого мальчишки.
Гондола скользила вдоль Большого канала, лавируя между множеством таких же лодок, речных трамвайчиков, водных мототакси. Венеция погружалась в сумерки, словно под воду. Видны были неясные очертания белой, как свадебный торт, церкви Санта-Мария-делла-Салюте, затем колокольня и башня Сан-Джорджо. С моря задувал ветер и приносил свежие запахи простора.
Гондольер, невысокий, кряжистый, - настоящий морской волк с трубкой в щербатом рту, лихо управлял штурвалом. Рядом с ним на носу гондолы стоял светлоголовый подросток. Они весело болтали, итальянская речь то и дело прерывалась взрывами смеха.
На корме сидели двое мужчин, прикладываясь по очереди к бутылке шотландского виски.
Здесь говорили по-русски и тоже смеялись.
- Лихо мы удрали, - хохотал Сташевич. - Представляю себе морду нашего "ван-ваныча"!
- А то! Неужели двое "чистильщиков", пусть и бывших, не сделают одного хлыща?
- Да легко! - откликнулся Сташевич и приложился к бутылке.
- А помнишь, когда мы садились в вагон, ты говорил: "Сейчас по сто грамм и спать до Москвы!"
- Ага! И нас тут же снимали с поезда и кидали под пули, - рассмеялся Сташевич.
Он выглядел сейчас помолодевшим лет на пятнадцать, глаза его радостно блестели, безупречный пробор, разделявший благородные седины исчез, волосы путались в порывах ветра.
- Я все глазам не могу поверить, - качал он головой, оглядывая спутника. - Это как будто воскрешение Лазаря.
- Что ж, похоже на то, - кивнул Макс. - Собственно, для меня это воскрешение произошло не так уж и давно - тринадцать лет тому назад.
- То есть? А раньше? Что-то я не пойму?
- Раньше был не я, - улыбнулся Холинер.
- А теперь - ты?
- В общем, да.
- А имя твое?
- Нет, это имя мне придумала женщина. Я жил с ним девятнадцать лет. Как и с женщиной. Потом с женщиной я расстался, а имя осталось, к нему все привыкли. И я в том числе. В конце концов, имя - это не главное в человеке. Уж мы-то с тобой меняли имена неоднократно, нам ли не знать.
- Все еще играешь в разведчика? Или ты и в самом деле. - испугался вдруг Сташевич.
- Нет, нет, успокойся! Я считаюсь художником и композитором. Хотя, сам себя не считаю ни тем, ни другим. Говорят, бывает так, что люди, пережившие клиническую смерть, обретают новые способности. Так говорят и обо мне. Я, правда, этому не верю.
- Почему же? Музыку ты написал замечательную! Полотен твоих, признаться, не видел. А ты пережил клиническую смерть? Тогда, в Дубровицах?
- Нет, позже. Я долго был в коме. Скажи, ты не стал встречаться со мной в Москве два года тому назад потому, что побоялся?
- Чего мне бояться? - сразу обиделся Олег. - Просто я не знал, что ты. это ты. Все думали, что ты погиб. Тебя спасла та женщина, с которой ты был в Дуброви-цах?
- Сначала она, потом другая. Это долгая история. Как-нибудь расскажу.
- Хорошо. Потом так потом. Смотри-ка, как парнишка твой шпарит по-итальянски!
- Да, языки ему легко даются.
- А по-русски говорит?
- Конечно. Дома мы говорим только по-русски.
- А у меня трое, и все остолопы, что дочери, что сын.
- Вообще-то, Алексей - мой внук.
- Внук? - Сташевич поперхнулся. - Хотя. ты ведь моложе меня на четыре года, правильно?
- Правильно.
- То есть тебе пятьдесят четыре? Вот паразит! Уже дедом успел стать, а выглядишь на сорок!
- Свежий воздух, занятия по душе.
- Чистая совесть, - ехидно продолжил Сташевич. Он был уже довольно пьян. Все же они пили без закуски, а виски серьезный напиток.
- Совесть. Не могу сказать, что она не чиста, - очень серьезно ответил Максим.
- То есть живешь по совести! - все подначивал Олег.
- Пожалуй, да. Но с чувством вины.
- Перед кем же?
- Перед женщиной, которую любил, но не жил с нею. Перед женщиной, с которой жил, но не любил.
- О, женщины! - понимающе перебил Сташевич. - Я женат уже третьим браком. Ленка моложе меня на двадцать лет, а любовница - на тридцать! И думаю, не пора ли сменить… Жены надоедают как… законные жены! Такая вот тавтология! - пьяно расхохотался он. - Ну а ты? Я что-то не очень понял?
- Я был женат один раз на женщине, на которой не был женат. У меня вот такая тавтология, - откликнулся Макс, и сделал изрядный глоток.
И Олегу не понравилось ни то, как Максим отобрал у него бутылку, ни тон, которым он говорил. И он снова обиделся.
- Что-то ты очень загадочен, прямо Печорин, если помнишь такого.
- Помню, Олег, я много чего помню!
- Например? - как-то сразу подобрался Сташевич.
- Помню нашу дружбу, то, как спасали друг друга, из-под огня вытаскивали, стояли друг за друга горой. Помню, как ты все мечтал снять настоящий фильм о войне.
- Вот ты о чем.
- Да, об этом. Ты хорошую картину привез.
- Вот только не надо меня утешать! - взвился Ста-шевич. - Думаешь, я ничего не понимаю? Я смотрел ваш фильм и думал, что сам должен был снять подобную картину. О своих фронтовых друзьях, о высокой дружбе, о трагических судьбах, о наших женщинах.
- Что же не снял?
- Чушь! Кто бы мне позволил снять честный фильм о войне?
- Но ведь один ты снял! В пятьдесят пятом вышел твой "Блокадный дневник"! Это же был настоящий фильм о блокаде! Об ученых, которые работали в осажденном городе.
- Я счастлив, что ты следишь за моим творчеством, - язвительно произнес Сташевич. - А что было потом, ты знаешь? Фильм шел в прокате пару месяцев. А потом его положили на полку - сказали, слишком много правды. Она нам такая не нужна. Нужно вселять в народ оптимизм, а не ворошить кровавые раны. И год не давали снимать вообще.
- Да, это серьезная плата за правду. И ты снял следующий - лакированный, напомаженный. забыл, как он назывался? "Бессмертный подвиг"?
- Он назывался "Бессмертные герои"! И ты это прекрасно помнишь, как я вижу! Да ты смеешься надо мной?! Издеваешься? Да ты знаешь, что у нас происходит с теми, кто говорит правду? Знаешь, где теперь Солженицын, Галич, Некрасов? Знаешь, как травят Сахарова? Да кто ты такой, чтобы судить меня?
- А кто же еще может тебя судить? У Егора на это было больше прав, но его нет.
- Так ты не Егор! Он из-за тебя, между прочим, в лагеря попал! Он там держался, как. Как. - Сташевич все не мог подобрать подходящее сравнение. Алкогольная амнезия, будь она неладна!
- Скажи, куда ты дел его записки? - тихо перебил Максим.
- Что?. Откуда ты знаешь?
- Я виделся с Мариной, когда был в Союзе. Мы с ней переписываемся. Она отдала тебе все, что осталось у нее от Егора, отдала, чтобы ты сделал из его записок нечто стоящее его памяти, а ты. Если ты побоялся обнародовать их, вернул бы Марине, она бы поняла тебя.
Наверное… Но ты их не вернул. Прошло пятнадцать лет! Ты их потерял, что ли? - наугад спросил Максим.
- С чего ты взял? - заорал Сташевич и отчаянно покраснел.
- Судя по тому, что ты отказываешь ей в элементарной вежливости, напускаешь на нее своих, извини меня, овчарок, не пускаешь ее на порог, не отвечаешь на звонки и письма - судя по всему этому, ты их. просто потерял, - Максим был потрясен, что его догадка оказалась правдой. И следующие слова Олега подтвердили это.
- Даже если бы это было так, ты-то что в это лезешь?
- А кто, как не я? - глухо, морщась словно от боли проговорил Максим. - И кто еще спросит тебя: какое право ты имеешь так обращаться с женщиной, которую любил Егор? Или это месть за ее верность ему?
- Ну, знаешь… Ты зачем вытащил меня сюда? Бичевать? Ты-то кто такой? Ты призрак! Тебя вообще нет! Я вот сейчас вернусь и напишу объяснительную нашему куратору, а я все равно должен буду ее написать, - так я напишу, что меня пытался завербовать человек, предавший когда-то Родину! Ты ведь тогда из Дубровиц сбежал за границу! Может, ты ранен-то не был? Может, это был спектакль?
- Что ж, напиши, - тихо откликнулся Макс.
- Скажи этому. лодочнику, чтобы он немедленно отвез меня обратно! Меня уже наверняка разыскивают! Это ты там, в свободной стране, можешь делать, что хочешь.
Он не замечал, что кричит, что лицо его искажено безобразной гримасой, что Алексей стоит рядом с Максимом и крепко держит деда за рукав, исподлобья глядя на него, Олега. Что сам Максим обхватил руками голову и тихо раскачивается из стороны в сторону.
Гондольер испуганно оглянулся, круто развернул лодку и изо всех вил рванул обратно, на остров Лидо.
АПРЕЛЬ 1979, Венеция - Нью-Йорк
Самолет взлетел, ровный шум моторов был едва слышен. Алекс сидел слева, возле иллюминатора, глядя на исчезающую из глаз Венецию. Позади них весело пикировались режиссер и актриса, сыгравшая главную женскую роль в их фильме-победителе. Макс натянул на глаза синюю повязку, делая вид, что спит.
Разумеется, он не спал.
Уж в который раз он прокручивал в голове каждую фразу, каждое слово их вчерашнего разговора с Олегом. Он винил себя в том, что их разговор слишком быстро пошел не в ту сторону. А в какую сторону он мог пойти? - тут же возражал он себе. Расспрашивать Олега о его так называемом творчестве? О женщинах? Женах, любовницах? Это же бред.
Может, он был с Олегом слишком резок?
Ну да, конечно. Даже определенно слишком. Но у них было так мало времени, они будто встретились в окопе, так считал сам Максим, и ему было важно понять, что стало с человеком, которого он искренне любил, ценил, уважал. В ком видел талант - то качество, которому можно поклоняться.
Талант, разумеется, остался. А что до остального. Больнее всего было за Марину, за ее растерянность, за слезы на ее глазах, когда она рассказывала о своей пятнадцатилетней давности встрече со Сташевичем и о том,
как он обещал ей заняться наследием Егора, а также одновременно пытался приударить за ней.
И о том, что последовало после. О том, как безобразно грубо обрывали телефонные разговоры с нею девицы из его свиты, как одна из них однажды сказала ей: "Оставьте в покое женатого мужчину. Ему и так хватает домогательств", - и она слышала смех Сташевича, который, очевидно, был рядом.
Главное, записки - бесконечно дорогие записки Егора исчезли! Он утешал ее, как мог. Она попыталась восстановить их по памяти, но очень боялась, что помнит текст не буквально, боялась, что употребляла порой не то слово. Она ведь не владела лагерным сленгом, а ей казалось бесценным каждый штрих его дневника. Максим обещал прояснить ситуацию. Он искренне считал, что произошло какое-то чудовищное недоразумение, кто-то мешает Олегу встретиться и объясниться с Мариной. В общем, обычное русское: царь хорош, да бояре плохи.
Он и на фестиваль-то поехал только потому, что знал, что там будет Сташевич. И главным для него и было выяснить судьбу записок Егора. Оказывается, Олег их просто потерял.
Трудно даже представить, как он скажет об этом Марине - все же ей уже под шестьдесят.
Правда, она до сих пор красавица, мысленно улыбнулся Максим. И какое счастье, у нее есть Егор-младший, заботливый, нежный сын. К тому же очень успешный ученый-физик.
Но записки, записки. Эх, Олег, Олег. не так он представлял себе их встречу.
Очень больно было за себя. Так больно, что он едва не скатился снова в приступ, которого не было уже тринадцать лет, с тех пор, как он забрал к себе Алексея.