Турецкий поймал себя на том, что вместе с освежением чувств, наступившим после депрессии, вернулись прежние мужские привычки, от которых, расставаясь с Ириной, он обещал себе избавиться. "Хватит, Саша! - прикрикнул он на себя. - Пора остепениться. Ты уже созерцал и ад, и ангелов, а все на старое тянет?" И, вопреки благонамеренным мыслям, едва удерживался, чтобы не погладить ладошкой эту плотную и гладкую, точно у породистой лошади, ягодицу, с просвечивающими сквозь ткань платья эфемерными трусиками. Тут и самый верный муж из кожи выскочит. Нельзя же так искушать человека!
Но ощущения ощущениями, а о деле следователь Турецкий не забывал. И его поразило, что при всем богатстве коллекции, хранимой даже в запасниках, в ней отсутствовали полотна Бруно Шермана. Нукус - город небольшой и, наверное, был еще меньше в те времена, когда Игорь Валерианович Славский составлял ядро своей коллекции. Он, разумеется, не мог пройти мимо картин гениального авангардиста, проживавшего здесь в ссылке, если они остались. Значит, Шерман в последние годы жизни ничего не писал? Или…
- Мариника, мне рассказывали, что ваш музей располагает обширным собранием полотен Бруно Шермана. Могу я их увидеть?
Дрогнули вишневые губы, в глазах промелькнуло сложное и настороженное выражение. Мариника, до сих пор такая радушная, радующаяся возможности показать заезжему гостю нукусское богатство, замкнулась.
- Картины Шермана на реставрации, - с непонятным ожесточением ответила она.
- А когда они вернутся с реставрации?
- Нескоро. Вы ведь приехали всего на неделю, не так ли?
- Так, и мне не хотелось бы задерживаться. Могу я увидеться с реставратором?
- Нет, не можете. Технология требует особого режима. Реставрируемой картине человек со стороны, со всеми своими микробами, так же опасен, как новорожденному ребенку.
- А я в марлевой маске… - Турецкий прикидывался дурачком.
- Нет-нет, я не могу вам позволить. С моей стороны это было бы должностным преступлением.
При словах "должностное преступление" в глазах Мариники снова промелькнула та же непонятная тень. Следователь по особо важным делам Турецкий привык подмечать подобные вещи. Но в то же время опыт подсказывал, что не нужно настаивать на своем, когда не имеешь достаточно доказательств, иначе человек уйдет в глухую несознанку, а ты останешься ни с чем.
Тем более Турецкий не хотел давить на Маринику. С очаровательными женщинами он привык действовать лаской. "В том заключается бесспорная истина, что каплей меда поймаешь больше мух, чем ведром желчи", - мысленно произнес он восточную, как ему думалось, мудрость и приготовился действовать в соответствии с этой полезной поговоркой.
- Мариника-апа, к нам пришло письмо из Швеции. Шведы спрашивают, когда они могут приехать на экскурсию. После обеда ответите, хоп?
Среда влияет! Интернациональный коллектив высококвалифицированных сотрудниц Мариники Бабановой - узбечка Саида, грузинка Кетеван и русская Наташа - одинаково пользуется хлопающим словечком "хоп" в значении "хорошо" и уважительно обращается к своей начальнице "апа": как к старшей в роду, как к матери. Она и старалась быть для них матерью: заботливо опекала и служила примером для подражания. Не только безукоризненно грамотная и эрудированная, но, кроме того, всегда приветливая, вежливая, подтянутая, красиво одетая и причесанная - не директор музея, а воплощенная мечта художников, которые были бы рады отдать такой волшебнице на хранение свои гениальные полотна.
Как она их подвела! Если бы девочки узнали, что она натворила, - смогли бы доверять ей, как прежде?
- Мариника-апа!
У Наташеньки, кандидата наук, глаза были круглыми, все примечающими. Директор музея сидела, закрыв лицо ладонями, а на столе перед ней в вазе красовался букет, с фантазией составленный из разных цветов, стоящий в Нукусе, на который наступает пустыня, баснословную сумму.
- Да, Наташенька, - не оборачиваясь, ответила Мариника. - Положи письмо на стол, будь добра. У меня голова что-то разболелась.
Если Мариника, вопреки всем правилам, говорила даже не обернувшись - значит, действительно произошло что-то серьезное. Наташа на цыпочках подошла к столу и положила на него конверт со штемпелем международной авиапочты. Ей показалось, что из-под плотно прижатых к лицу ладоней Мариники капают слезы, и она на секунду замерла, чтобы проверить это впечатление, но, устыдясь своего любопытства, быстро покинула кабинет начальницы. Когда Наташа вышла, Мариника встала и заперла дверь на ключ. Она поступала так очень редко, но сейчас ей срочно требовалось собраться с мыслями. Смуглое, не увядшее с годами лицо Мариники было искажено страданием.
Кто этот человек? Документы как будто не вызывают сомнений, однако ей отлично известна была цена документам в наше смутное время. Разве можно кому-то сейчас доверять? Мариника боялась доверять даже собственной интуиции, подсказывающей, что этот приезжий - хороший, честный человек. Убедившись, что картин Бруно Шермана он не увидит, Саша (Мариника уже привыкла мысленно называть его Сашей) принялся с большим интересом рассматривать картины других деятелей русского авангарда, отпускал замечания, которые показывали, что он разбирается в искусстве. И в женщинах… Это он давал почувствовать всем своим отношением к ней. И этот букет, и комплименты, и ухаживание, сочетавшее упорство с ненавязчивостью, дающее женщине дорогу к отступлению, будто говорило: "Если ты несвободна, я буду восхищаться тобой издали".
Она была свободна. Она давно забыла, как пользоваться своей свободой. В Нукусе все друг друга знали: каждый день, идя на работу и с работы, Мариника встречала одни и те же знакомые лица. С ней все здоровались. Она была уважаемым человеком. Какие в таких условиях могли быть любовные приключения? Если учесть еще, что все мужчины в Нукусе были либо женаты, либо немощными, либо годились ей в сыновья. Еще, правда, были жертвы макового дурмана, опустившиеся наркоманы, но Мариника не настолько нуждалась в мужчине, чтобы связываться с ними.
Сегодня последний день. Завтра Турецкий должен был уехать. У Мариники был выбор: подарить ему последнюю встречу или прийти после работы в свой привычный, знакомый, погасший дом. До сих пор ее восточный дом, с небольшим водоемом и садом, где можно было полежать в тени, казался ей уютным местом, но это все относилось к разряду скудных радостей одинокой женщины.
Мариника была красивой, свободной и не собиралась хоронить себя прежде смерти.
Однако она и не обязана была дарить себя всем без разбору. Этот человек интересовался не ею, а картинами. И кто мог знать, зачем?
Что ж, она могла это узнать. В постели даже самые скрытные мужчины становятся разговорчивее. Об одном только нужно ей помнить: не наговорить лишнего.
2
- Но почему было не спросить меня прямо? - в десятый, наверное, раз повторяла Лена Калиниченко, нянча Гришеньку, который сегодня вел себя спокойно. - Зачем было устраивать песни и пляски вокруг моего несчастного долларового счета? Нашли богатейку! Знаете, сколько в наше время стоит кормить и одевать ребенка? А памперсы? Это мои алименты, и я имею на них право.
Ей не составило бы труда рассказать раньше, как она, острая на язычок, увлеченная искусством, престарелая, по нынешним временам, девственница, была приглашена в особняк Евгения Пескова, чтобы давать консультации по вопросам интерьера: затейник Евгений в одной комнате желал воспроизвести стиль ампир, в другой - рококо, в третьей - не существовавший в приземленной московской действительности стиль русского авангарда… У Пескова гостил его друг Абрам Файн, с подростковой гиперсексуальностью добивавшийся секса с любой женщиной, оказавшейся в пределах досягаемости. Нет, он ее не изнасиловал - он ее достал. Бывают люди, которые всегда добиваются желаемого: нытьем, мытьем, катаньем, любыми способами, так, что в конце концов хочется закричать им: "На, подавись, только отстань!"
Теперь Лена хорошо представляла себе, какими способами Файн выцарапал у судьбы свои миллионы. Хотя в целом она на него не обижалась. Он признал Гришеньку своим сыном и регулярно переводил деньги на ее банковский счет. Но вот уже два месяца она не получала переводов. Связаться с Абрамом не удавалось. По этому поводу Лена звонила Евгению Пескову, который не слишком хорошо к ней относился. Тот назвал ей время очередного пребывания Файна в России и рекомендовал самостоятельно договариваться с ним.
- Извините, - наверное, тоже в десятый раз повторял Агеев. - Никто вас ни в чем не подозревает.
Как облегчило бы жизнь сотрудникам агентства "Глория" своевременное наружное наблюдение за Николаем Будниковым! Им облегчило, а ему бы, чем черт не шутит, спасло… Но если поздно спохватились, надо не локти кусать, а выяснять, что можно. Ах, эти домики, домики, старые московские домики, где жильцов мало, где квартиры велики, где каждый на виду! Всегда окажется, что кто-то что-то такое видел, слышал, наблюдал, но не придал значения. Вот и в данном случае оказалось, что Николай принимал гостя. Гость был мужского пола: подросток четырнадцати лет, проходя мимо двери, расслышал два мужских голоса в прихожей квартиры Будниковых. Мимо подслеповатой пенсионерки, выносившей ведро, он поднимался по лестнице; пенсионерка приняла его за Николая и сказала: "Добрый вечер", но потом поняла, что обозналась. Данных негусто, но они есть.
Вот только почему Денис Андреич, вроде бы не интересуясь пальцевыми отпечатками, возвращается к началу расследования? Зачем снова перетряхивает таблицу с сертификатами, перечитывает показания Талалихина? Почему тянет себе под нос: "Как же я не заметил?" Агееву это непонятно.
А зачем Агеев пожаловал к Калиниченко? Не только с извинениями, но и затем, чтобы дать хороший совет:
- Должен вас предупредить: на этот раз держитесь подальше от Файна. Не связывайтесь. Он и его подручные очень опасны.
После успешного заключительного этапа украинского путешествия очутившись в Раменках-2, Паша Сальский привел друга и напарника в зал торжественных собраний. Жора ежился: его удручала гигантомания строителей этого чудовищного помещения, в котором даже уцелевший мраморный бюст Ленина, размерами больше Паши и Жоры, вместе взятых, казался крохотным. Сальский, наоборот, чувствовал и ценил здесь великий размах.
- Привыкай, Жора! - орал он, раскидывая руки, будто обнимая немые незаполненные ряды. - Мы еще с тобой посидим в американском конгрессе!
Жора с деревенской осмотрительностью полагал, что в конгрессе он ничего не забыл, но возражать Паше не решался. В последнее время напарник пугал его: ни с того ни с сего заговаривал сам с собой, причем отвечал себе.
- Не стесняйся, Жора! Будь сильным, будь страшным! Все живое дрожит на твоем пути. Йах-ха-а!! - испускал Паша боевой клич, и эхо подхватывало, словно его поддерживали невидимые сенаторы, заполняющие эти трибуны. - Вперед! Натиск! Мы на вершине, враги сломлены. Что ты с ними прикажешь сделать? - по-деловому осведомлялся Сальский.
- Поставлю на колени, - поддерживал игру Жора.
- Ценно! А потом?
- Ну… выкуп потребую…
- Какой еще выкуп? Не выкуп, а дань! Все принадлежит нам по праву. Дальше?
Жора жался. Фантазия его иссякала, а у Павла только разыгрывалась.
- Предъявим старый счет, - лихорадочно твердил он. - Кто выгнал нас с тобой со службы? Подполковник Валтуев, говно старое? Подполковника Валтуева ко мне! - Паша скривил лицо и слюняво прогундосил: - Прости-ите, поми-илуйте, пожа-алуйста-а-а! - И ответил сам себе, уже своим голосом, но максимально жестоким, скрежещущим: - Нет тебе пощады, родной. Уж извини. Видишь, веревочки с потолка свисают? Это для тебя. Повиси полсуток, умнее станешь. А потом еще что-нибудь для тебя придумаем.
Бункер, и без того представлявший собой мрачное место, фантазия Сальского оснащала такими техническими деталями, которые сделали бы пребывание в нем совсем невыносимым.
- Вон в том углу, - развивал без конца одну и ту же идею Сальский, как паук, бесконечно тянущий нить паутины из своего брюшка, - мы поставим мясорезку. А известно ли тебе, Жорик, что такое мясорезка? Это железный такой станок с прутьями, наподобие клетки, а между прутьями скрещиваются сабли. То сходятся, то расходятся, туда-сюда, туда-сюда. Требуется проскочить между саблями так, чтобы ни одна не задела. А если заденут, извините, что-нибудь нужное, наверно, отсекут…
Сальский развивал подобные фантазии с упорством маньяка. Движения у него становились увлеченными, глаза вдохновенными. Рубежову делалось не по себе. Обыкновенный парень с Азовского моря не понимал: придуривается Паша или он на самом деле такой, и какая из этих двух возможностей хуже.
- И что, - спрашивал Жора, - неужели так всех и замучим?
- Зачем всех? Одних замучим, другие смотреть будут.
- Чего же тут хорошего?
- А чего плохого? Вспомни, как мы деньги из должников выколачивали. Из одного выколотишь, десять заплатят. Система, а? Только не у нас, у нас надоело. В Америке, Жора, суммы на несколько порядков выше…
Жора простодушно верил в ум Сальского. И все равно Паша его пугал.
Страх Жоры возрос бы в геометрической прогрессии, узнай он об играх, в которые играло с Пашей его сознание. Сальский ночами не засыпал, а погружался в вязкий полубред, в котором общался с мертвецами - теми, кого он прежде убил, начиная от Михи Анциферова и кончая последними жертвами, пострадавшими из-за коллекционирования живописи. Мертвецы выглядели и разговаривали обыкновенно, как при жизни, с тем отличием, что несли следы смертельных повреждений: свернутые шеи, раздробленные виски… Когда Паша очнулся однажды утром после такого спиритического сеанса, его посетила отчетливая догадка: люди на самом деле не умирают. Они продолжают жить мертвецами. Те, кого он убил, где-то существуют, движимые гадкой одушевленностью, и хотят погубить его мечту, добиться, чтобы из него никогда не получилось киллера международного класса. Это мертвецы ему препятствуют во всех начинаниях.
Паша помнил, как все началось. Проселочная дорога пахла пыльцой и травами, вдоль нее покачивали головками ромашки, разворачивали зеленые зонтики лопухи. Можно было вообразить, что они не на задании, а безобидно прогуливаются или едут на дачу. Они и вправду ехали на дачу к Николаю Анисимовичу. Только попасть туда должны были не все. Из троих один останется здесь, среди ромашек и поздних облетающих одуванчиков.
Этот пожилой человек с брюзгливой нижней губой и повелительным голосом был неприятен Жоре. Жора отвык испытывать эмоции в отношении рабочего материала, но этот брюзга был ему неприятен. Тем лучше, наверное. Он совершит с удовольствием то, что необходимо совершить.
- Я же требовал гарантий, - негодовал старик.
- Какие еще вам гарантии?
- Я рассказал о нашей сделке сыну. Если со мной что-то случится, Николаю Анисимовичу придется отвечать.
Это был самый натуральный блеф. Слежка плюс информация, которую предоставил в их распоряжение Николай Анисимович, свидетельствовали о том, что брюзга не привык доверять в денежных вопросах кому бы то ни было, тем более детям, не видавшим от скупого отца ни копейки. Тем хуже для него.
Парило, как перед грозой. В небе собирались черно-синие тучи, посверкивавшие молнией. Дорога, и без того малолюдная в это время дня, совсем обезлюдела.
- Я же требовал гарантий!
- Дотошный же вы человек. - Сощуренные глазки Сальского превратились в узкие черные, без белков и зрачков, щели. - Ценю дотошность в деловых вопросах. Деньги в качестве гарантии вас устроят? Ну, вот они, ваши деньги!
Это была уловка. Стоило брюзге наклониться над бумажным пакетом, который разворачивал Паша, подошедший сзади Жора совершил привычное движение…
Потом он оттирал руки грязным носовым платком: пакостный старикашка перед смертью его обслюнявил.
- Куда его теперь?
- Там, левее, четыре метра до железнодорожных путей.
Остаток дня Паша не вспоминал ни о старикашке, ни о его слюнях. Но спал беспокойно, а проснулся, когда за окном было темно и тихо. Потянулся было за часами, но почему-то не осмелился шевельнуться. Пришло осознание невероятного факта, что вчерашний старикашка стоит в изголовье. Откуда он тут взялся? Вчера его пульс и дыхание отсутствовали, Паша проверил тщательно. А сегодня стоит как ни в чем не бывало. Какое он имеет право? Как будто живой. Только бы не вздумал плеваться своими мерзкими слюнями… Старикашка постоял и ушел, а может, исчез, как им, мертвым, свойственно. Но Сальский больше не заснул. Истек, должно быть, час, прежде чем он разрешил себе пошевелиться.
Начиная с этого утра Паша дал себе слово убивать еще более жестоко, с максимальными видимыми повреждениями. Так, чтобы зловредным мертвецам было трудно проканать за живых.