До чего же он был невыносимо эгоистичен! Он как само собой разумеющееся принимал жертвы, приносимые людьми, с которыми свел его жизненный путь. Варвара отдавала ему часть жалованья, Вальтер Штих пожертвовал семьей, Марианна - жизнью. Он считал, что идеи выше людей… Но коммунистические идеи, которыми он любовался, распались в прах от столкновения с действительностью, а люди остались. Они живут в его памяти. Ради чего они отнимали от себя то, что было им так необходимо? Ради того, что заключалось в его картинах? Или в нем самом? Может быть, если он сделает усилие и достигнет мудрости, это сделает не напрасными принесенные жертвы? А картины надо отдать людям. Пусть судят, как хотят. Если хоть одна душа порадуется, это окупит все его страдания.
Достойно удивления то, что в молодости, когда он был здоров и красив, его восприятие мира и людей окрашивалось исключительно темными красками. А сейчас изломанный жизнью, израненный Старик озирается вокруг взглядом чистым, как у младенца. Даже этот город, к которому он до сих пор был приговорен ссылкой, скучный маленький среднеазиатский город, расцвел невиданными цветами. А может, это ничуть не удивительно, может, так происходит со всеми? Если бы он знал об этом раньше, наверное, он не боялся бы стареть.
Сегодня Старик положит последний мазок на свою последнюю картину, а потом уйдет. Если сейчас в чем-то проявляется его еврейство, то исключительно в этом беспокойном кочевничестве. Идти вперед не останавливаясь, точно желая избороздить шагами весь земной шар. Из одних мест он уходил сам, из других его изгоняли люди. Вот и этот молоденький музейщик гонит его, не подозревая о том. Если Игорь докопается, он, чего доброго, сделает Старика известным. А ему больше этого не нужно. Или, того не лучше, станет вести разговоры о колористике, о композиции, о технике… А ему теперь это не более интересно, чем писателю - разговор о буквах, из которых составлен роман. Он стремится к чему-то высшему. И он его найдет.
И Старик ушел. Никому не открыл, куда направился. Главное, что оставил он после себя в заключительную эпоху своего великого постижения мира посредством живописи - "Дерево в солнечном свете".
Солнечный свет. Он не просто проходной элемент, фон картины: он ее равноправный герой. Он обнимает, обволакивает дерево, подталкивает его: "Расти же, расти! Стремись, не бойся боли и разочарований, преодолевай тяготы!" И дерево, так похожее на многорукую человеческую фигуру, тянется, старается стать самим собой… Или чем-то более значительным? Это характерно не только для деревьев, но и для людей: они по-настоящему являются людьми, когда растут, изменяются. Остановка означает смерть. Но Бруно Шерман не пожелал изобразить смерть; "Дерево в солнечном свете" - это слепок непрерывной жизни.
4
Абрам Файн проснулся поздно: смены часовых поясов при перелетах из Нью-Йорка в Москву всегда его выматывали. За окном громоздился со всем прославленным архитектурным ансамблем прекрасный мираж Архангельского. Надо бы спросить Евгения, откровенно, по-дружески: во сколько ему это обошлось? Построить современный частный дом в запредельной близости от охраняемого государством культурного комплекса требовало огромной суммы, наполовину потраченной на взятки должностным лицам, однако удовольствие ежеутренне созерцать эту сказку стоило того. Да, закон и деньги - вот что правит современным цивилизованным миром. В современной России деньги пока стоят на первом месте, и поэтому здесь больше возможностей, зато в Америке четко действует закон, который охраняет деньги. Пока Абрам использовал обе возможности, сидя на двух стульях. Он надеялся стать миллиардером до того прискорбного момента, когда один стул из-под него уберут.
- Доброе утро! Чай, кофе? - обнажила в улыбке безупречные зубы мулатка-горничная и застыла на пороге в своем синем форменном коротком платьице и кружевной наколке, ожидая приказаний гостя.
- Кофе. По-арабски, деточка. Другого не переношу.
Горничная поклонилась и вышла, продемонстрировав округлый зад. Абрам усмехнулся: игра, которую затеял с ним Евгений, продолжается. В прошлый раз в роли горничной выступала белобрысая финка, смешно говорящая по-русски, а в позапрошлый - высокогрудая боярышня в сарафане, кокошнике и с длинной косой. Коса при ближайшем рассмотрении оказалась шиньоном, но все остальное, то, что под сарафаном, было натуральным и свежим, безо всяких пластических операций… Губы Файна собрались в кружок для причмокивания. Эту новенькую тоже стоит отведать, может быть, даже сразу после кофе, на закуску. Хотя бы ради экзотики. Будет чем похвастаться друзьям: "А в России я имел мулатку! Причем местную. Да-да, когда она кончала, то вопила по-русски…"
В ожидании кофе Абрам Файн взял с ночного столика книгу, которую позаимствовал накануне из книжного шкафа. Конечно, не детектив и не фэнтези: тяжеловесный исторический роман о роскошных буднях загнивающей Римской империи. Легко узнать вкус Евгения! Эстетствующий банкир постоянно упрекает Абрама за то, что он, владелец галереи, так неразвит и дик, постыдно не разбирается в искусстве, за исключением области, приносящей ему доход, а Абрам возражает: "Наоборот, это вы, русские, дикари, с вашим стремлением объять необъятное. Мы, американцы (Файн считал себя скорее американцем, чем русским), не нуждаемся в эрудиции, у нас по каждому мелкому пункту существуют специалисты…" Однако книгу вместо снотворного прихватил и при свете ночника, блаженно вытянувшись на водяном матраце, пролистал: толстые книжищи-кирпичи с детства наводили на него расслабленность и скуку. Его пробудило описание блюд, которые император Элагабал подавал на пиру своим гостям… Где же? А, вот оно:
"Вино, это - окрашенная вода, хлеб - разрисованный мрамор, фрукты - лакированная глина. И все это им подносят на великолепных золотых, серебряных и бронзовых подносах".
Файн запрокинул голову и грубо, нарочито расхохотался. Мулатка замерла с чашечкой китайского фарфора на подносе - не исключено, тем самым, элагабаловским. Евгений Песков мог себе это позволить.
- Вам что-нибудь нужно, мистер Файн?
Файн не соизволил ответить. Отсмеявшись, он протянул руку за чашкой кофе.
"Раскрашенные муляжи, - мысленно повторял Файн. - Люди-то во все века одинаковы: готовы хавать мрамор и глину, только бы их подавали на золотых подносах. Неважно, насколько съедобен продукт. Император предложил - значит, все, знак качества!"
По отношению к любителям изобразительного искусства, потребляющим глину подделок, Файн ощутил себя императором и рассмеялся так, как, по его мнению, смеялся Элагабал, потешаясь над гостями.
Кофе оказался высшего качества. Евгений изучил пристрастия давнего партнера… Горничная, потупив черные глаза, вышколенно ожидала, когда мистер Файн допьет. Чертенок, умница!
- Подними юбочку, бэби, - скомандовал Абрам. - Мистер Файн хочет проводить социологическое исследование. Он любопытен знать, какое белье носят летом женщины в России. Никакое? О, кей, ты очень современна. Ну-ка, повернись. Теперь раздвинь ноги…
В хозяйстве Евгения водились вещи более привлекательные, чем кофе.
Спустя пятнадцать минут взбодренный двойным экспресс-допингом Абрам, прежде чем пойти в душ, успел набрать номер своего главного российского компаньона и назначить ему встречу.
Абрам долгие годы варился в бизнесе, начав еще тогда, когда российский бизнес так не назывался. Главный закон, что он усвоил за это время, формулировался так: никому ничего не прощай. Простишь долг одному - того же самого захотят, а постепенно и потребуют остальные должники. Простишь подчиненного, допустившего промах, - в следующий раз он тебе подложит такую свинью, что будешь рвать на себе волосы. Никогда не поддавайся жалости. Со всеми возникающими проблемами надлежит разбираться своевременно, тщательно и жестоко.
По тому, как, с преувеличенно гордой осанкой, но нервно приглаживая волосы, вошел человек, известный под именем Николая Анисимовича, в комнату, напоминавшую парадный дворцовый зал, было видно, что он догадывается: предстоит серьезная выволочка. Раньше его сюда не приглашали, но сегодня случай исключительный. "Кошке известно, - попытался вспомнить Файн соответствующую русскую поговорку, - чьи… чье… чью рыбу она украла. Кажется, так? Я начинаю забывать этот трудный и нелогичный русский язык".
- Дорогой мой, - с преувеличенной барственностью завел Абрам Файн, чье облаченное в дорогой бордовый халат тело удобно расположилось на полосатой антикварной тахте с резной спинкой. Напротив тахты заранее был поставлен стул, но Абрам не предлагал Николаю Анисимовичу присесть. - Дорогой мой, у нас, кажется, возникли проблемы с одной картиной?
- Никаких проблем, мистер Файн, - напряженно улыбнулся одним уголком рта Николай Анисимович. Он косился на стул, однако присесть не смел: склонный к хамству Абрам болезненно воспринимал, когда кто-то другой в его присутствии нарушал правила этикета. - Никто не подкопался. Милиция принесла свои извинения. То, что Талалихин решил выставить "Дерево в солнечном свете", всего лишь случайность…
- Я не сказал, что у вас возникли проблемы, - подчеркнул Файн. - Милиция - это не есть мой персональный интерес. Я сказал только, что у нас возникли проблемы. Работа с партнером, которому не доверяешь, - это очень трудная работа. Я могу прекратить ее в один момент.
Николай Анисимович остекленелым взглядом следил за мясистыми волосатыми пальцами Абрама Файна. Они двигались, будто вязали обвинения на невидимых спицах.
- Но в случае, когда мы разорвем наше партнерство, - доканчивал Файн, - вы должны выплатить мне неустойку: стоимость украденной вами картины.
- Я у вас ее не крал, - Николай Анисимович обрел дар речи. - Я взял ее вместе со всеми… Я имею право на свою долю…
- Вашу долю я плачу вам. Если вы хотели больше, вы имели право обратиться ко мне. После того как вы продали картину Талалихину в обход меня, вы это право утратили.
- Послушайте, мистер Файн, а по какому…
- Нет уж, вы меня послушайте! - Когда Абрам отчитывал подчиненных, в его речи расцветали визгливо-напористые интонации, заимствованные из южнорусской среды и выдержавшие испытание английским языком. - Я не верю вам! Вы присылаете мне отчеты, сообщения, а что в них правда? Вдруг все русское отделение моего бизнеса работает на вас, а мне достаются огрызки?
Файн гневно взметнулся над тахтой. Николаю Анисимовичу показалось, что Абрам сейчас набросится на него и вцепится ему в горло, и от этого надвигающегося видения он, непроизвольно сделав шаг назад, упал на стул. Довольный эффектом мистер Файн несколько секунд любовался им, как гениальный художник самой удачной своей картиной.
- Вы решили, что сами способны делать то же, что я, - отчитывал партнера Файн. - Вы ошиблись и подняли большой шум. Ни один коллекционер не заключит с вами сделку. Я имею связи и опыт. Я нужен вам, а не вы мне.
Николай Анисимович смотрел на него глазами охотничьей собаки, которая глупо упустила дичь. Файн сделал вывод, что окончательно добил собеседника.
- Я должен увидеть своими глазами то место, где делают копии, - уже мягче потребовал он. - Поговорить с художниками. В результате проверки я решу, как с вами поступить. Мы едем туда немедленно.
- Немедленно? Но это невозможно. Я должен заранее предупредить охрану… у художников особый режим… Не раньше чем завтра.
- А я говорю, что мы поедем туда немедленно!
В это время в дверь постучали, и на пороге возник еще один представитель прислуги Евгения, неся перед собой телефонную трубку.
- Ваш офис в Нью-Йорке, мистер Файн.
- Давайте, - Файн выхватил трубку. - Here is Fine speaking! Yes, I am. What? Why?
На протяжении минуты, когда Файн ничего не произносил, а только слушал торопливое журчание далекой взволнованной речи, цвет его лица изменился от багрового до серого. Под конец он выглядел восковой фигурой в своем роскошном халате. Нажав на кнопку, он не сразу передал телефон слуге, а завис в тягостной задумчивости.
- Хорошо, - собрался с духом за это время Николай Анисимович, - если вы настаиваете, отправляемся сейчас же.
Файн расслабленно отмахнулся от него бархатистым рукавом.
- Завтра. Завтра. С утра, часов в одиннадцать.
Голос его снова приобрел визгливо-повелительные интонации:
- Но не позже!
5
Олег Земский, чью совесть растревожило полотно Шермана, вдруг ощутил позыв расспросить остальных обитателей Раменок-2, что они думают о своем пребывании здесь и о бесчестном деле, которым занимаются в ущерб собственному творчеству. Сколько он помнил, об этом всегда умалчивали, словно избегая болезненной темы. Не со всяким и говорить следовало: от таких типусов, например, как Шаров или Петелин, за откровенность запросто можно было получить по ушам. Исходя из этого соображения, Олег наметил в собеседники Эдика Амбарцумяна, привлекавшего его легким, пофигичным отношением к жизни. Что касается Олега, ему всегда недоставало именно легкости, и он думал иногда, что неплохо бы иметь такого друга. Но Эдик, обаятельный и словоохотливый, держал дистанцию: в чужие души не лез и в свою никого не пускал.
В свою комнату для жилья пустил, впрочем, гостеприимно. Олег, привыкший, что комнаты в Раменках украшали картины, свои или чужие, предназначенные для снятия копии, удивленно уставился на стену, на которую скотчем была наклеена цветная схема Солнечной системы, а рядом - несколько черно-белых фотографий поверхности Луны.
- Неба у нас здесь не хватает, - пояснил Эдик. - Вот и компенсирую. А ты садись. - И сбросил с края койки несколько листов ватмана. - С чем пришел?
Олег изложил ему то, о чем тревожился, упуская только то, какую роль сыграла в его размышлениях картина Шермана. Эдика вопрос не удивил, но заставил удариться в лекцию.
- Видишь ли, - меланхолически собрал он тремя пальцами мушкетерскую бородку, словно пытаясь заострить ее еще сильней, - это сложная психологическая тема. Вкратце сказать, мы избегаем собственного творчества, потому что боимся.
- Чего боимся?
- В первую очередь неудачи. Когда художник создает собственный стиль, выступает под собственным именем, он страшно уязвим. Ты это испытал, я думаю. Когда критик или зритель выносит отрицательную оценку самому сокровенному, самому выношенному холсту, художник чувствует себя так, будто отрицательную оценку поставили лично ему, со всеми его потрохами. А когда ты копируешь то, что уже проверено временем и получило отличную оценку, ты гарантирован от осуждения. Но и от похвалы тоже. Тебя попросту нет. А не быть всегда проще, чем быть. Вот такой экзистенциализм получается.
- Давай, Эд, попроще, без экзистенциализмов всяких. Значит, ты считаешь, что мы просто боялись быть самими собой и предпочли не быть никем. Так?
- Примерно так.
- А деньги, скажешь, тут совсем ни при чем?
- Деньги? Оправдание, только и всего. Что касается меня, я не нуждался в них.
Олег как раз подумал, что такая легкость в отношении к жизни, какую демонстрировал Эдик, дается, как правило, обеспеченностью, крепким материальным тылом. Получается, не ошибся.
- Я, Олег, рано женился. Родители подыскали невесту, я не возражал. Я ведь из армянской семьи, пусть московской, не слишком традиционной, но все-таки армянской. Что сказать о моей жене? Жена как жена. Хорошенькая, временами сообразительная, но не слишком умная. Она часто рожала, я ей постепенно стал изменять… Обычная история, которая у других обычно кончается тем, что один из супругов подает на развод. Но я не могу ее бросить: как-никак четверо детей… И жить с ней не могу. В общем, получилось так, что осталась мне одна дорога - если не в могилу, то под землю.
- Значит, ты ушел в Раменки-2 по семейным обстоятельствам? Как же это согласуется с твоей теорией о боязни творчества?
- Вполне согласуется. Если бы я был полностью погружен в творчество, наплевать бы мне было на любые семейные обстоятельства. А если кручусь-верчусь, не сплю из-за этого ночами, варюсь в этом мелком кухонном супе, значит, художник я так себе и только на копирование и способен.
Двумя часами позже Анисим Земский, с которым Олег тоже затеял разговор, внес коррективы в трогательную историю Амбарцумяна. Он сказал, что любимая там у Эдьки жена или нелюбимая, а ей без него, безусловно, легче, потому что Эдька подвержен страсти к всевозможным азартным развлечениям, от заключения пари до лошадиных бегов, вследствие чего семейный бюджет нес колоссальные потери. Должно быть, Эдьке как раз легче творить под землей: здесь для него меньше соблазнов.
- А ты что это, - подозрительно спросил Анисим, - затосковал? На волю захотел? Так поди, прогуляйся. Сроки терпят…
- Прогулки не помогут, Нись. - Таким самоизобретенным уменьшительным именем Олег привык называть брата с детства. - Я думаю с Шерманом закончить и вообще Раменки-2 послать к далекой матери.
- Олежка, - наставительно сказал Анисим, - выкинь это из головы, или я выбью. Где ты еще такую работу найдешь?
Разница в возрасте между братьями была не такой уж большой, всего три года, но Анисим с малых лет привык сознавать себя старшим и заботиться об Олеге, а Олег безропотно принимал эту заботу, как должное. Из них двоих Олег всегда был ведомым: учиться пошел в ту же школу, что и Нись; Нись записался в кружок рисования, и Олег туда же… Заключение контрактов, продажа картин - все это тоже возлагалось на Анисима. Но сейчас Олег собирался, хотя бы временно, принять на себя роль ведущего. Иначе и он, и Анисим, тоже очень талантливый художник, попусту погибнут, зачахнут в подземном бетонном убежище, где способны расти только плесневые грибы.
Олег терпеть не мог грибы. Он не понимал, почему людям нравится есть эту склизкую гадость, похожую на инопланетные трупики. На уроке биологии учительница сказала, что, хотя грибы принадлежат царству растений, у них есть черты, роднящие их с животным царством, и с тех пор Олег привык видеть в этом быстрорастущем гибриде врага, правда, до поры до времени не улавливая характера исходящей от него угрозы. Если во время прогулки по лесу ему под ноги попадалось круглое тело дождевика, Олег не упускал случая его пнуть, чтобы враг шикарно взорвался. Когда же он узнал, что плесень - тоже гриб, хотя и микроскопический, враждебность конкретизировалась. Плесень жрет картины. Плесень противостоит художнику, губит созданное им. А здесь, в нечеловеческих условиях Раменок-2, она готова сожрать и самих художников.
- Нись, разве ты не помнишь, о чем мы мечтали, когда нанимались на эту работу? Поскорей бы она кончилась, чтобы снова приняться за собственные картины. Рассчитывали, что эта лабуда с подделками всего лишь на полгода. А подсчитай: сколько уже времени прошло? А ведь время, Нись, ограниченно, особенно в нашем возрасте. Упустишь - никогда не догонишь. А всех денег все равно не заработаешь. И не надо. Подумай, когда ты что-нибудь рисовал просто так, для себя, в последний раз?
Анисим не перебивал, только делал брови домиком. И Олег напрасно пытался представить, что происходит в его душе. Бывают случаи, когда родные братья оказываются дальше друг от друга, чем чужие.
А старший брат думал о том, что вот этот его младшенький, которого он сажал на горшок и учил ездить на трехколесном велосипеде, которого он муштровал и тянул до себя, видя в себе эталон, оказался способен правильно оценить положение, в которое они оба попали. Правда, он покуда не отдает себе отчета, к чему это может привести.
- Отсюда так просто не уйдешь, - печально вымолвил наконец Анисим.