Сдерживало нагрянувшее начальство.
Не то чтобы подполковник Коваль верил в святость подчиненного и не догадывался, кто, когда его самого нет на месте, является одним из подлинных хозяев города. Просто само присутствие не только начальника УМГБ области, но и чем дальше, тем более загадочного майора Лужина обязывало Аникеева если не активничать, то хотя бы имитировать бурную профессиональную деятельность. Будь здесь только Коваль, капитан все равно не рискнул бы появиться при нем пьяным. Взгреть подполковник мог за один только утренний перегар, даже если сам извергал на подчиненных вчерашние выхлопы. Если же Аникеев, потеряв бдительность, начнет развлекаться с бабами в собственном кабинете средь бела дня и вдруг нагрянет высшее руководство, стружку снимут по полной программе.
Ладно бы только стружку. Смотря, какова обстановочка в области, не говоря о всей Советской Украине. Глядишь, не понравится недавнему наркому, а теперь – уже целому министру государственной безопасности республики товарищу Савченко, как работает хозяйство Коваля, и тому ничего не будет стоить разобраться с первым в очереди накосячивших на службе – капитаном Аникеевым. С должности могут снять, в звании понизить, если не хуже…
К счастью, ни Коваль, ни Лужин со своим спутником-немцем, чьей роли во всем происходящем Аникеев до сих пор не понял, так и не появились после того, как Гонту отволокли в камеру. Либо впрямь решили отоспаться после длинной ночи, либо нашли себе более важные дела – любой расклад капитана устраивал.
Штат отдела состоял из него самого и заместителя. В случае необходимости Аникеев имел право подключать личный состав милиции, вызывать солдат. И, к слову сказать, до ограбления на станции по его линии все было ровно, вдвоем нормально справлялись, выявляя умеренное количество враждебных власти элементов.
А выявлять их надо непременно. Потому как, во-первых, не может такого быть, чтобы не находилось недовольных. От негативных настроений до активных действий нынче, в сложное послевоенное время, шажок невелик. И, во-вторых, если отдел на вверенной территории не вычищает врагов народа регулярно, значит, руководители не на своем месте. Ведь, смотри пункт первый, недовольные режимом были, есть и будут. Кажется, сам товарищ Сталин об этом однажды предупредил. Ну или кто-то из партийцев высказался, ссылаясь на его слова, какая разница.
Стоило сыроватому мартовскому вечеру увереннее вступить в свои права, Аникеев предупредил зама – его в ближайшее время не надо искать. Спросят – ушел по важному служебному делу. Ничего из ряда вон выходящего случиться вроде не должно. Ага, разве Гонта очухается, одумается, захочет давать показания – тогда придется ему это обеспечить, немедленно доложившись на станцию, где Коваль с Лужиным обустроили нечто вроде штаба. Если же до его возвращения Гонта не образумится, с ним придется еще поработать.
Уже поднимаясь на крыльцо, Аникеев окончательно решил: никакого личного свидания не устроит. Конечно, в его власти было это организовать. Стоило пожелать, и никто бы из начальства ничего не пронюхал. Проблема Анны, как понимал ее капитан, изначально была в том, что он не хотел ей помогать. Есть возможность взять крепость без боя. Тянуть время, играть, обещать, требовать большего, получать удовольствие от процесса. Аникеев предвкушал, как барышня с высшим образованием, явно не годившаяся на роль верной супруги милиционера-фронтовика, станет выполнять все его желания, на что-то надеяться, а он в который раз получит возможность покарать – или помиловать.
Именно ради этого пришел однажды Алексей Аникеев, парень с неполным средним образованием, на службу в тогда еще НКВД.
Миловать не любил. Жалеть тоже, по долгу службы не положено. Заманить посулами – всегда пожалуйста. Он с огромным трудом удержался, чтобы, переступая порог, не потереть руки.
Анна встретила его в платье с оборками, довоенном, заметно ушитом и перешитом. Похожие носили артистки в кино. Здесь уже Аникеев решил не сдерживаться, подвох она вряд ли заподозрит. Громко хлопнув в ладоши, потер их, выражая восхищение увиденным. Позади нее стоял стол, накрытый скромно, однако со вкусом. Главное – бутылка в центре, не самогон, не водка, вроде самый настоящий коньяк. Видать, берет презенты Гонта, тоже не святоша.
– Ждешь, значит, – осклабился довольно, стараясь делать улыбку не слишком уж хищной.
– Милости прошу, – кротко пригласила Анна, переминаясь при этом с ноги на ногу.
Надела для встречи туфли-лодочки, по здешней грязи в таких на двор не выйдешь. Картину портили, как на вкус Аникеева, те же плотные чулки, что были на женщине днем. Ничего, чулки – это временно. Подумав так, вновь растянул губы в улыбке. Сейчас вышло абсолютно искренне. Похоже, Анна заметила это, оценила, немного расслабилась – напряжение капитан все же ощутил.
– Прошу к шалашу, так сказать, – проговорил он, скинул шинель, нацепил на гвоздь, туда же пристроил фуражку. Пригладив руками волосы, двинулся к столу.
– Пистолет.
– Что – пистолет? – не понял Аникеев.
– Муж… Митя… В общем, у нас не принято садиться за стол с оружием.
– Я тебе не муж, – строго осадил капитан. – И за стол, кстати, рановато. Сядем. Пока стоя можно. Иди сюда.
Анна, решив не возражать, покорно подошла. Подхватив со стола бутылку, убедившись – верно, коньяк, к тому же дорогой, – приступил к пробке. Поморщился – уже открывали.
– Початая, – сказал укоризненно.
– Это я себе… Для храбрости, пока тебя поджидала, – поспешно объяснила Анна.
– Чего для храбрости-то? Не надо для храбрости. Или раз начала – давай вместе.
Вынув пробку и плеснув себе в стакан на глаз чуть больше половины, Аникеев налил в другую посудину почти столько же, потянул женщине.
– Держи.
– Нет, спасибо. Я уже. Мне хватит. Храбрая. – Она попыталась пошутить.
– Давай-давай. За все хорошее. – Аникеев не опускал руку.
– Буду. Потом.
– Как хочешь, – неожиданно легко согласился капитан. Решил: в конце концов, никуда она не денется. Потом – пусть себе потом.
Вернув предложенный женщине стакан обратно, Аникеев отсалютовал Анне своим, выпил сразу, одним глотком. Утер рукавом губы. Больше ничего не собираясь говорить, подступил к женщине вплотную.
Притянул к себе.
Не отпиралась.
Но глядела мимо.
– На меня смотри, – негромко, но отчетливо проговорил Аникеев. – Или не нравлюсь?
– Нет.
Анна сказала это, повернув голову и взглянув прямо в глаза.
– Совсем нет?
– Совсем, Алеша.
– Черт с тобой. Все равно…
Левая рука сильно сжала грудь. Правая, скользнув по спине, стиснула ягодицу.
Губы попытались поймать губы. Лицо Анны оказалось совсем близко, вплотную, на нем внезапно появилось новое, странное выражение.
Аникеев еще мог попытаться разгадать его.
Даже успел почувствовать опасное, чужое движение за спиной.
Но больше не успел ничего…
3
Выхода нет
Бахмач и окрестности
Боль.
Сознание покинуло Гонту, когда она стала слишком невыносимой. И она же, напомнив о себе, привела в чувство. Застонав, Дмитрий пошевелился, не открывая глаз, – стоило дернуть веками, как боль усилилась. Может, не от этого, возможно, показалось. Только майор предпочел пока держать их закрытыми, попробовал пошевелиться, осознал – лежит на твердом бетонном полу лицом вниз. Вокруг что-то липкое, запах знакомый, ведь это один из главных, устойчивых запахов войны.
Кровь.
Его кровь.
Собравшись, сделав резкое, превозмогающее боль движение, Гонта перевернулся сперва на бок, после – на спину. Раскинул руки, чуть раздвинул ноги, затем коснулся правой рукой лица. Пальцы сразу стали липкими.
Наконец Дмитрий открыл глаза.
Темно.
Камера была ему знакома. Сам не раз отправлял сюда задержанных, случалось – допрашивал прямо тут. Милиция и отдел госбезопасности отдельных мест для содержания арестованных не имели. Тюрьма была в Бахмаче и до войны, ее использовала здешняя полиция во время оккупации. Но по стечению обстоятельств это место также пострадало во время наступления Красной Армии, потому пришлось приспосабливать под нее другое помещение. Когда определялись, где разместятся карательные органы, нашли здание с прилегающим к нему подвалом. Он оказался довольно просторным. Гонта только вступил в должность, и ему рассказали дивную историю: первые задержанные преступники, в основном бывшие полицаи с довоенным уголовным прошлым, сами под присмотром автоматчиков переделывали подвал под тюрьму. А подгоняли их надзиратели присказкой: "Для себя стараетесь, сволочи!"
Тех, кого арестовывала госбезопасность, долго в Бахмаче не задерживали. Сутки, двое, в исключительных случаях – трое, после чего врагов народа отправляли дальше, в Чернигов. Возвращались обратно единицы. Точнее, на памяти Гонты отпустили, разобравшись, только двоих. Остальные пропадали навсегда. Так или иначе, отдельная камера, отгороженная в самом конце недлинного коридора, предназначалась для "клиентов" Аникеева. Своими "подопечными" Гонта мог набивать три оставшиеся камеры до отказа. Впрочем, серьезных преступников здесь тоже держали, а мелкие попадались периодически.
Потому Дмитрий представлял себе, где находится.
Осталось найти в себе силы и представить, что будет дальше.
Лежа вот так, на холодном полу, майор не мог точно определить, что и где именно у него болит. Ныл живот, которому досталось как следует, и оставалось только надеяться – на этот раз костоломы ничего внутри не отбили. А вот по поводу уцелевших ребер иллюзий Гонта не строил: физически ощущал, какие именно повреждены. Гудела голова, мутило, челюсть если не сломали и не вывихнули, то уж точно превратили в один сплошной синяк. Под потолком горела лампочка, забранная для надежности специальной прочной металлической сеткой. Она делала свет еще более тусклым. Но этого вполне хватало, чтобы колоть глаза, – в полной темноте, как показалось Дмитрию, он чувствовал бы себя гораздо лучше. К тому же левый глаз полностью все равно не открывался – заплыл, отдавая резкой болью. Похоже, чей-то сапог сломал или просто крепко прижал один из пальцев правой руки, когда Гонта закрывал от ударов череп. Определить, так ли это, мешала все та же боль, поглотившая его целиком.
И все-таки самого страшного, по убеждению Гонты, пока не случилось и вряд ли свершится в ближайшем будущем.
Мозги не отшибли.
Избитый до полусмерти человек не всегда сможет встать. Тем более – не сорвется бежать вот так, с места. В подобном состоянии никто не способен активно сопротивляться палачам. Даже не всякий сможет подняться, чтобы помочиться. Потому нужно готовиться к тому, что ходить придется под себя, не слишком стыдясь этого. Да, надо признать: сейчас Гонта не мог ничего делать.
Но он мыслит, значит – существует.
Стиснув зубы, постанывая в такт неловким движениям, Дмитрий отодвинулся от лужицы собственной крови еще дальше, подобрался к стене. Оперся плечом, глубоко вдохнул, скрипнув зубами, когда выдох отдался болью сломанных ребер. Помогая себе руками, матерясь сквозь зубы и подстегивая себя этими же словами, осторожно, с третьей попытки сел, опершись спиной о стену. Выровнял дыхание, словно закончил весомый кусок физически тяжелой работы, замер, медленно и постепенно привыкая к боли.
Она впрямь немного стихла. Способность думать, кажется, вернулась окончательно. И хотя мысли хаотично роились, собирать их в единое целое необходимости не было. Ведь вертелись они вокруг одного: что делать ему, Дмитрию Гонте, в ближайшем будущем для того, чтобы уцелеть.
Смерти не хотелось. Разведчик, всякий раз уходивший за линию фронта, как в последний путь, и по возвращении возносивший хвалу своей воинской удаче, не собирался умирать. Точнее – подыхать вот так, после войны. Причем не пойми за что. Его уже обвинили в измене, Коваль запросто это докажет. А самое поганое: Дмитрий понятия не имел, как оправдать себя.
Пожалуй, даже сильнее, чем свое нынешнее унижение и боль, майор переживал острое чувство беспомощности. Да, прочтя документы, в которые Коваль практически ткнул его лицом, Гонта, имевший опыт милиционера, многократно помноженный на опыт разведчика, сложил картинку моментально. Но легче не стало. Наоборот, только в тот момент до Дмитрия дошло, насколько угроза, нависшая над маршалом Жуковым по воле МГБ, читай – по прямому приказу Лаврентия Берии, реальнее и сильнее обвинений в мародерстве, нескромности, личном обогащении и даже откровенном грабеже.
Вот о чем он подумал тогда.
Однако теперь, после всего, что уже случилось, Гонта вновь собрался с мыслями настолько, насколько позволяло положение. Еще раз, пусть даже через ноющую боль, Дмитрий прокачал ситуацию. И сложилось несколько выводов, которые пока делали его положение не таким уж трагически необратимым.
Вывод первый: Григорий Ржавский, без всяких допущений, догадался, что везли в том третьем, лишнем вагоне. К тому же ни сам Ржавый, ни майор, а значит – никто в штабе Киевского военного округа понятия не имел, что вагон этот – лишний. Скорее всего, Ржавый вообще ничего не допускал, не утруждая себя подобными глупостями. Другой на его месте бросил бы добычу. Даже поняв, какая рыба попалась в сети. Но к чему она, если ее нельзя продать через барыг или обменять на что-нибудь материальное? Более того – груз не пытались бы уничтожить.
Выходит, главарь бандитов сразу начал строить на этом трофее некий расчет.
Вот почему ящики не нашли в усадьбе. Как и самого Ржавского, ни живого, ни мертвого. Когда Соболь с Борщевским нагрянули в бандитское логово, там уже не было ни Ржавого, ни опасного груза.
Зная своих боевых друзей, высоко ценя их опыт и навыки разведывательно-диверсионной работы, Гонта именно в таком повороте событий не сомневался. Стало быть, не все так плохо, раз в руки Ковалю ничего из содержимого третьего, лишнего вагона до сих пор не попало. Получается, пока, с учетом неожиданностей, вопреки сложным условиям, бывшие разведчики выполняют поставленную задачу по спасению репутации, чести и, как оказалось, жизни маршала Победы. Дмитрий был уверен: он отнюдь не преувеличивает.
Долго находиться в одном положении он не мог. Поворочавшись, поерзав по полу, Гонта постарался устроиться хоть немного удобнее. Прикрыл глаза, так лучше думалось.
Дальше – вывод второй. Иван и Павел наверняка понятия не имеют, во что влипли по его милости. И, что важнее, не представляют, как вести себя теперь. Анна места себе не находит. Борщевский наверняка рядом. Соболь от них ни на шаг не отступит. Вне всякого сомнения, они ищут возможность помочь. И не знают: единственно верный способ – разыскать Ржавского.
Будь Гонта на свободе, он смог бы это сделать. Найти-то его проще простого. Ржавый не зря бережет неожиданный трофей. Поставив себя на место бандита, майор признал: имеет крупный козырь, позволяющий начать любой торг с МГБ. Конкретно – с подполковником Ковалем. Выше Гришка просто не доберется, а начальник местного отдела для него слишком мелкая сошка. Аникеев не решит в подобной ситуации абсолютно ничего.
Положа руку на сердце, Дмитрий признался – на месте Ржавого рискнул бы начать точно такую же игру. Более того: Гонте очень хотелось перехватить инициативу. Здесь реальный путь к спасению. Тем более что майор, лежа здесь, в камере, избитый до полусмерти, уже знал больше, чем военный преступник Ржавский. Одно плохо – Дмитрий не мог сделать ход первым.
Для этого надо все рассказать Соболю и Борщевскому. Конечно же, их к нему не пустят. Вряд ли Коваль, не говоря об Аникееве, разрешит даже короткое свидание с Анной, через которую можно передать информацию.
Значит, если Иван с Павлом не родили на две головы безумный план вооруженного нападения на бахмачскую тюрьму, в данный момент они сидят и тяготятся собственной беспомощностью. Тогда как промедление подобно смерти не только для него, но и для них. Однополчане арестованного очень скоро привлекут внимание Коваля. И тогда они либо окажутся с ним в одной камере, либо солдаты покрошат их из автоматов при попытке оказать сопротивление.
Дмитрий снова тяжело выдохнул. Опять заныли места, где сломаны ребра. Закусив разбитую губу, майор перешел наконец к выводу номер три – подполковник Коваль опасен.
Дело ведь, получается, не только в исчезновении важного груза. Гонта привлек внимание начальника УМГБ совсем по другому поводу. Это невероятно, что всплыла та история с Вдовиным. Выходит, нынешняя сложная для Коваля ситуация – на самом деле лишь формальный повод подогнать задачку под ответ. И арестовать того, кто странным образом уцелел в неравном бою то ли с диверсантами, то ли с пробивающимися из "котла" солдатами вермахта.
Раскрутить Гонту на тот случай гораздо проще, чем привязать майора к игре на стороне Жукова. В конце концов, Коваль ведь не в курсе секретного поручения, которое Дмитрию дали верные соратники маршала. Следовательно, вряд ли догадывается, что Гонта знает подлинного владельца груза и истинные цели МГБ.
Но стоит подполковнику уловить эту связь – и Дмитрий лишится последнего, очень маленького шанса выскользнуть из капкана.
Стало быть, ни в коем случае нельзя идти на отчаянный прорыв, требуя от Коваля проинформировать о его аресте штаб Киевского военного округа. Приговор при таком раскладе окончательный, обжалованию не подлежит.
Есть ли другие варианты?
Только один.
Лужин.
Этот неразговорчивый московский майор обладал двумя качествами, очень важными для Дмитрия: не имел к нему ничего личного и, несмотря на звание, мог влиять на Коваля. Где там – точно влиял. Находясь здесь, в Бахмаче, Лужин выполняет прямой приказ Берии. Офицер с такими полномочиями мог быть в каком угодно звании: перед ним любое местное гебешное – и не только! – начальство готово стоять по стойке "смирно".
Майора Лужина больше заботит выполнение задания Лаврентия Павловича, чем непонятные счеты начальника областного УМГБ с начальником бахмачской милиции. Этот даже выяснять ничего не станет, собственное дело важнее. Видел Гонта еще один плюс для себя: Лужин не мог вернуться в Москву ни с чем – уж лучше сразу здесь застрелиться. Поэтому, считал Дмитрий, договариваться надо именно с московским майором, через голову Коваля.
Просить у него если не защиты, то хотя бы прикрытия в обмен на информацию о том, как и где можно попытаться вычислить Ржавского с его трофеем. И кто способен это сделать, не привлекая лишнего внимания.
Правда, пойти на это автоматически означало сыграть на стороне МГБ против военных.
Полулежа на холодном грязном тюремном полу, Дмитрий Гонта признался себе: черт его знает, вдруг прав Ванька Борщевский. Не знает ничего товарищ Сталин. Узнает – непременно вмешается. Да и сам Георгий Константинович не тот человек, чтобы вот так просто дать себя объегорить.
Сразу же пронзила другая, еще более крамольная мысль: а пусть разбираются дальше между собой. Ему не хотелось умирать вот так, между молотом и наковальней.
Боль возвращалась.