Всхлипывая от страха и злости, Бажера вскарабкалась на полати, накрыла себя и Мечеслава одеялом из шкур, перевалила его горячее, непослушное тело набок – он перестал сипеть и биться, будто рыба в садке. Бажера обвила его шею руками, прижалась всем телом.
– Мой, – прошептала неведомо откуда пришедшее, и со сладким ужасом сознаваясь себе, что говорит не про дом, совсем не про дом. – Мой. Не отдам…
Она твердила это, словно заговор, прижимаясь к нему, гладя, и чувствовала, как дыхание юноши становилось чище и спокойнее, как отступал озноб, угасал жар.
Уже не тревожно, радостно шепнула, в тысячный, наверное, раз за эту ночь:
– Мой, мой…
И поняла, что он не спит. Глядит ей в лицо открытыми глазами.
Улыбнулась ему в лицо – хотя, казалось бы, толку-то улыбаться в такой темноте, но верила, что он почувствует её улыбку, как она – его взгляд. И повторила, прижимаясь к нему:
– Мой! Не от…
И почувствовала его губы на своих.
Ближе к утру проснулся на лавке Живко. Проснулся от захлёбывающегося счастливого шёпота, возни и поскрипывания жердяных полатей. Не враз сообразил, где он и что слышит. А сообразив, аж застонал с досады. Нынешней весной ему с ровесниками негде было даже в прятки поиграть – в каждом укромном уголке были эти вконец одуревшие парни да девки, невнятная возня и глупые стоны. Да ещё и сердились, если им "мешали" – было б в чём мешать-то! И на тебе, родная сестра, в своём собственном доме – и туда же! Уж он-то, твёрдо решил девятилетний мальчишка, сердито сопя и натягивая на голову покрывало, в жизни такой глупостью заниматься не станет!
С тем и заснул.
Наутро их разбудили крики небольшой толпы, собравшейся у ограды кузни. Толпа собралась из-за вдовы Лунихи, а вдове мешал зайти в избу пришлого кузнеца улегшийся на пороге "зверюга лютая, вроде волка, только рыжий". Собственные псы Зычко забились кто куда, так что отыскавший, наконец, своего господина Руда чувствовал себя хозяином двора и был этим обстоятельством очень доволен. Чутьё слуги и друга говорило псу, что господин тоже доволен и даже счастлив.
Глава XI
"Нет!"
– Разумеется, нет, – вождь Ижеслав даже не обернулся взглянуть, как принял эти слова старший сын. – Кто ж так тетиву тянет, греки разве! Не к груди тяни – к уху! Так!
Отроки Ижеславля учились стрелять. Среди мальчишечьей ватажки было двое пасынков – Лютобор, сын давнего знакомца Мечеслава, тогда только ставшего из мальца отроком Мечшей, Лихобора, и Станигость Кромегостевич, младший сын вуя Кромегостя. Впрочем, сейчас отроков звали только Лютко и Станко.
– Да не щепотью цепляй, ты ж не малец уже. Двумя пальцами тетиву цепляешь, тремя стрелу держишь. Вот так, видишь?
Ответа от сына вождь Ижеслав явно не ждал, считая, что двумя словами подвёл разговору ясную черту. Мечеслав же пока не находил не то что слов переспросить – воздуха, чтоб вздохнуть. Так больно, глупо и обидно он чувствовал себя, только первый раз сверзившись с коня в Хотегоще.
Он шёл по болоту вслед за Рудой легким шагом, едва не приплясывая. Пёс, оглядываясь на хозяина, молотил воздух хвостом-поленом и улыбался, приподнимая верхнюю губу.
Был обычный весенний день, каких в жизни Мечеслава была не одна сотня, и ещё многим таким предстояло наступить. Обычный день – но только не для него. Никогда раньше – Мечеслав был уверен – россыпи росы не блистали так ослепительно. Никогда раньше не была такой яркой и сочной зелень деревьев и мха, такими глубокими и таинственными – лесные тени. Он как будто первый раз увидел лес и болото, мох и туман. Ветер касался его щёк – будто её пальцы. В росе блестели её глаза. В шелесте листвы и болотных трав звучал её тихий смех. Даже изгибы болотных тропок казались ему изгибами её тела.
Издали – свистом – предупредил о себе дозорных на стенах городца. Не то чтоб правда из нужды – день был ясный и не было опасности показаться чужаком и получить стрелу с тына. Просто… хотелось свистнуть подлинней да попереливчатей. Он бы всю дорогу свистел, кабы не опаска поднять на ноги все дозоры.
Вихрем ворвался в городец, кинулся искать отца. Долго разыскивать не пришлось – на стрельбище у стены вождь Ижеслав учил младших отроков владеть луком. Из последних сил сдерживаясь, рассказал про найденную тропу на болоте и про сельцо, к которому она выходила. Рассказ о знакомстве с кузнецом и его оказавшимся дочерью "сыном" вышел рваный и комканый – и не из-за того, что ему было стыдно за свою дурость – тот стыд куда-то завалился, став мелким, серым, незаметным.
Он уже знал, что приведёт её в городец, что назовёт женой – виденные свадьбы сейчас проносились перед глазами, только женихом был он, Мечеслав, а невестой – Бажера. Он уже чувствовал, как её узкая, мокрая от пота ладошка дрожит в его руке, уже слышал, как шуршит зерно, которым их будут осыпать, уже видел, как замыкаются за ними двери свадебного подклета.
Заслушавшись незвучавшим, засмотревшись на невиденное, Мечеслав еле расслышал два недлинных слова. Слова, ради которых его отец, вождь Ижеслав, сын Воеслава, даже не повернулся к нему лицом.
А расслышав, как о стену грянулся с разбегу.
Но тут вождь Ижеслав всё же взглянул на сына, вздохнул и крикнул:
– Легостай!
– Вождь? – отозвался дружинник, поднимаясь со скамьи, где перебирал стрелы, осматривая наконечники и оперенье.
Ижеслав молча кивнул дружиннику на отроков с луками, и Легостай, кивнув в ответ, направился к мальчишкам.
А отец положил руку на плечо Мечеславу и повёл его в сторону.
– Как бы мне не пришлось вызывать шурина на поединок, – сказал он на ходу сквозь зубы. – Кромегость сын Дивогостя клялся вернуть мне воина. А вернул щенка. Мальчишку.
Щёки Мечеслава вспыхнули, как от пощёчин, плечо под отцовской ладонью окаменело.
Отец, по всей видимости, решил, что они достаточно отошли от всех остальных – в Ижеславле, как и в любом подобном городце, было не так много мест, где можно было бы поговорить вдвоём, – и развернул Мечеслава к себе лицом.
– С чего ты взял, что женишься на селянке?
Мечеслав задохнулся – как от сильного порыва ветра в лицо.
А как же иначе?
Как он смеет называть её – "селянкой"?!
Хотя… она же селянка и есть…
Но…
– Только из-за того, что лег с ней?
Теперь пожар перекинулся со щёк Мечеслава на уши. Вот об этом он как раз не сказал отцу ни слова.
– Ну, что ты на меня таращишься? – неласково спросил вождь Ижеслав старшего сына. – Или я не мог догадаться, с чего мой первенец вдруг начинает восхищаться селянкой и собирается на ней жениться?
Каждый раз, когда вождь произносил это слово – "селянка", – у Мечеслава было такое чувство, что ему выплёскивают в лицо поднесённый было с почтением ковш.
И ударить в ответ нельзя.
– Я… – начал Мечеслав.
– Ну?
– Я… люблю её.
– Откуда ты знаешь?
Это уже был не ковш в лицо, а удар в подвздошье. То есть как – "откуда"?!
– Откуда ты можешь знать, любишь ты или нет едва встреченную тобой селянку?
– Люблю! – тихо, но твёрдо повторил Мечеслав.
– Так ты от любви хочешь утащить её из села, где все ей ровня и живут привычным ей с детства укладом, сюда, в городец посреди болот, где она не будет знать, как встать, как сесть, с кем, как и о чём говорить? Это, по-твоему, любовь? Или ты хочешь ходить за ней шаг в шаг, присматривать, как баба за делающей первые шаги дочкой? Не думаю, что она будет от этого счастлива. И не думаю, что мне нужен такой воин.
А знает твоя селянка, как пахнет кровь из раны? А гной на повязках? А головы на шестах над тыном? Порадует её – каждый день провожать тебя или вашего сына из городца и не знать, увидит ли вас ещё? Наши женщины обвыкаются с такой жизнью с детства. А она?
А расстаться с первенцем, как только придёт пора усаживать его на седло – на десять, на двенадцать лет, – твоя селянка готова? Ты ведь сын вождя, твои дети будут расти пасынками в соседних родах, как ты сам. Это ей понравится?
Ты спросил свою селянку обо всём этом? Нет? А надо бы – раз уж любишь.
Слова отца хлестали, как плеть. И самое жуткое – Мечеслав никак не мог придумать, что возразить ему. Ничего не шло на ум. Ведь он сам думал только вчера о том, как селяне отличаются от воинов, – и знал об этом всю жизнь. Только вот почему-то… забыл за прошедшую ночь? Да нет. Не то чтобы забыл – просто вдруг почудилось, что к ним с Бажерой это не имеет никакого отношения. Что то, что случилось на полатях дома кузнеца этой ночью, сделало Бажеру… особенной. Не такой, как иные селяне… то есть селянки.
Странно. Покуда всё это не было облечено в слова – казалось очевидным и ясным. А став словами, оказалось мальчишеской глупостью. Самой настоящей. Тявканьем лысопузого косолапого щена.
Снова вспомнилось тело кузнеца – тело взрослого мужчины без шрамов. Сыновья воинов первыми обзаводятся в отрочестве. Прав отец, жизнь селян – совсем другая жизнь… и не зря, наверно, там, в Хотегоще, Истома, Образец и Крут, когда привезли из Колтеска Дануту, сестрёнку злосчастного Незды, поселили её не в городце, а в укромной веске. А ведь, казалось бы, где безопасней, чем в Хотегоще, за всеми его засеками и заставами… Вот, значит, отчего.
Дануте, к слову, рассказали, что Незда погиб, когда дрались с хазарами. Пусть уж так брата помнит…
Отец между тем смотрел на него уже не так жёстко и холодно, как в начале разговора.
– Ты думал, женятся из-за любви и ради счастья, так? – негромко спросил он.
– А… разве нет?
Вождь Ижеслав со вздохом покачал волчьим колпаком.
– Женятся не ради любви. И не ради счастья. Все хотят этого – как все хотят жить. Воин, который не хочет жить – не слишком хороший воин. Но тот, для которого выжить в битве – главное, не воин вовсе. Так и там, где женятся ради счастья, ради любви – там нет семьи. Так рабы сходятся друг с дружкой – им это легко, у них нет рода, им не за кого отвечать. Пока хорошо вместе – они рядом. Потом разбегаются.
– Но я…
– Но ты всегда будешь любить её. До самой смерти, – закончил за Мечеслава вождь. – Человека, которого впервые увидел вчера и, увидев, не понял, что это девка, а не парень. Человека, живущего другими делами, другими думами. Совсем другими. Ты только вчера услышал о том, чем живёт её семья, что железо родится в болотах, и о том, как жгут угли. А она ничего не знает о том, чем живём мы. Ты правда в это веришь, сын?
Мечеслав стоял, опустив голову, и, казалось, разглядывал завязки на пошевнях.
– Отец… а ради чего тогда?
– Все по-разному, сын. Но в общем – каждый ради того, ради чего и вообще живёт. Ради чего воюет воин, торгует купец, пашет селянин. Ради того и женятся. Мы – ради чести, силы и жизни рода.
– Разреши спросить, отец…
– Про меня и твою мать? – усмехнулся в густые усы вождь Ижеслав.
Мечеслав только кивнул, уже не поражаясь всезнанию отца. Слишком многое сейчас крутилось в голове.
– Нам повезло, – кратко ответил вождь. – Как мне повезло выжить во всех битвах. Да и не один раз повезло… есть ведь ещё и Добронега, жена моего погибшего брата, которую мне пришлось взять себе, потому что она кормила ребёнка и не могла вместе с мужем лечь на костёр. И Перемила, на которой я женился, чтобы заключить союз с её отцом и братьями.
Мечеслав кивнул. "Матушка Перемила", младшая жена отца, появившаяся в городце недавно, была годом-двумя старше его самого, и хотя уже родила малыша, но до сих пор держалась диковато, ни с кем особо не говорила и смотрела в землю.
– Так вот, мне второй раз повезло – я люблю больше всех твою мать. Было бы тяжело полюбить младшую – и всю жизнь заставлять любимую меньшицу кланяться нелюбимой большухе и величать её матушкой. Бывает и так.
Это уже Мечеслав не слишком слушал.
– Но тогда… тогда выходит, я соблазнил её, а жениться не стану? Это… это кто ж я тогда?!
Ижеслав вдруг улыбнулся:
– Начинаешь думать головой. Хотя и чуть запоздало. Не отчаивайся сильно из-за этого. Если ты не заметил – у многих парней есть наложницы в селах. И не думай, что это просто. Наложница – не только тёплая постель и всегда готовый стол. За наложницу ты в ответе – почти как за жену. Больше того, всё село, в котором живёт наложница – под рукой воина, который к ней ездит. Мужчина должен защищать дом своей женщины, даже если она не ровня ему. И заботиться о ней. Поэтому, кстати, лучше заводить наложниц в селах подальше от городов и дорог и поближе к лесным убежищам.
Лицо вождя вдруг снова стало суровым.
– Брат моего прадеда ещё тогда, до Ольга Освободителя, стал ездить к селянке. А село стояло у большой дороги. Нашёлся… какой-то выродок. Донёс хазарам. От неё потребовали, чтобы помогла его схватить. Сказали, что будут убивать на её глазах детей из села. Она согласилась – а потом удавилась в клети. Село сожгли. Уцелел только её младший братишка – он сидел на иве за двором, в густой листве хазары его не приметили. Прадедов брат с дружиной приехал слишком поздно. Карателей они нагнали – тогда мытари не сидели по нашим городам, да и не было у нас городов после Бадеевой рати, а приезжали за данью из Казари – и вырезали. А потом брат прадеда кинулся на нож. Потому что не суметь защитить свою женщину, кем бы она ни была, – бесчестье.
Перед широко распахнувшимися глазами Мечеслава вдруг встало как наяву – пылающая кузня, звезднолобый кольчужник, ухвативший Живко за русые волосы одной лапой, а другою держащий у горла посеревшего мальца кривой клинок, и полные смертного ужаса глаза Бажеры…
После такого и впрямь – только на нож.
Глянувший в лицо сына вождь Ижеслав хлопнул его по плечу.
– Не бледней так, парень. Твоя-то весь – ну чего моргаешь? Твоя теперь… от дорог далеко, с болотом рядом. А скажу я тебе, сын, вот что – съезди-ка к ней ещё раз. Спроси, чего она сама хочет. А уж потом думай и решай.
С этими словами вождь Ижеслав развернулся к сыну укрытой плащом спиной и зашагал обратно на стрельбище.
Руда ткнулся мордой в бедро молодого господина и поднял на его лицо вопрошающий взгляд. Ещё недавно хозяин лучился заразительным весельем, от которого тянуло прыгать вокруг и громко лаять, а сейчас от него веяло такой смурой – будто вот-вот завоет.
– Эх-х, Руда… – Мечеслав, присев на корточки, потрепал верного друга по мохнатому загривку. – Как вашему брату просто на свете живётся – аж завидно…
Поневоле стало смешно от собственных слов. Псу позавидовал, ага… ну и кто ж ты после этого, как не щенок? Вот ещё вчера утром казалось, что знаешь в этом мире всё. Ну… так, может, пустяков каких ещё не разузнал – так времени-то впереди… А теперь чувствуешь себя именно что щенком, только что разлепившим глаза. Столько, оказывается, незнакомого и непонятного в мире, дух захватывает. А ещё на шее нежданно-негаданно целая весь очутилась – поскрипел, называется, полатями. И самое главное – появилась на свете женщина, которая дороже всего этого света – а назвать её женою и ввести в свой дом нельзя. Хоть заботиться о ней и защищать её нужно – и то хлеб, всё не налётчиком-насильником себя чувствуешь. Ууу, как же непросто-то всё… Мечеслав взъерошил остриженные в кружок волосы.
Руда с тревогой вскочил и уставился на господина. Ну вот и завыл. Огромный пёс по-щенячьи взтявкнул и тоненько заскулил, изо всех сил стараясь показать, как он сочувствует хозяину и разделяет его горе.
– Перестань, – приказал хозяин, поднимаясь на ноги. – Пошли, что ли…
А сейчас ещё придётся объяснять Бажере, что Мечеслав не сможет назвать её женою и ввести в дом. И быть ей, ох… наложницей. Вернуться, что ли – ведь за такую добрую весть его самое малое глиняной сковородою по голове пожалуют, а она у Бажеры здоровенная, тяжёлая. Шлем, что ли, у отца попросить. И разузнать бы, куда на том свете попадают те, кого сковородою пришибли… Тьфу!
К отцу за шлемом Мечеслав, ясное дело, не пошёл, но выходил за ворота куда как неторопливее, чем недавно вбежал в них, истово мечтая о встрече с вепрем, голодным весенним медведем – волки летом людей сторонились, хазарским разъездом да даже болотницами, наконец! Как назло, болотницы попрятались от яркого солнца в безоблачном небе подо мхи да по омутам, а соблазнительную мысль самому сигануть в чарусью Мечеслав по долгом и нелёгком размышлении всё ж таки отверг как недостойную. В болотах топились только отвергнутые или обманутые девки в селянских песнях. Ох… а как бы Бажера чего не удумала – болото-то и впрямь близко… Ну вот и ещё забота, точно мало их! Вроде бы не казалась она такой дурой – да кто ж селян поймёт! В общем, для мужчины, даже селянина, смерть явно непригодная. Тем паче для воина и сына вождя. Вот от зверя там или хазарина…
Но и с ними Мечеславу нынче не везло, даром что шёл он к веске Бажеры нарочно долгим путём, не той болотной тропою, а старой, да потом здоровенный крюк по лесам. Кабан, правда, по дороге попался, но даже не кабан толком, а так, подсвинок, нежащийся в иле и глине у лесного ручья. Зачуявший кабаний дух, сын вождя Ижеслава приказал Руде тихо идти рядом – но испортил дело сам, в последний миг захрустев спрятавшейся под палой листвою полусгнившей валежиной. Подсвинка подбросило, и он со всех копыт ринулся… прочь от Мечеслава, в чащу за овражком. Более крупных зверей Мечеславу в этот раз не повстречалось, а желание на него напасть и вовсе изъявляла разве что мелочь вроде комаров да сварливой и обидно меткой белки на старой сосне у подходов к Бажерину селу. Мечеслав погрозил хвостатой склочнице кулаком и сделал вид, что вынимает из тула стрелу. Трескотунья ответила новым взрывом ругани и очередным огрызком от шишки, угодившим Мечеславу едва не в глаз. Видать, отлично знала, что весной двуногих можно не опасаться – ни тощая тушка, ни облезлая шкурка её никому и даром не нужны.
Хазары, когань трусливая, тоже объезжали в этот день сына вождя Ижеслава дальними дорогами. В общем, таково уж было Мечеславово невезенье, что добрался он до села своей возлюбленной – слово "наложницы" в его сознании к Бажере приживаться всё ещё не желало – живым, более того, целым и невредимым. Примирившись с неизбежной судьбою стать первым в роду, погибшим от сковородки, Мечеслав тяжко вздохнул, без особой нужды поправил все ремни, оружие, шапку, и зашагал по селу, едва замечая изумлённые взгляды с поклонами расходившихся с его дороги селян. Сельские собаки тоже разбегались в сторону от Руды. Единственного выскочившего было из-под калитки брехливого кобелька сдуло обратно едва ли не хвостом вперёд, стоило только боевому псу приподнять губу, обнажая клыки. На подходе к кузне Мечеслав приказал Руде, ткнув пальцем под старый тополь:
– Место, Руда! Ждать тут!
Не хватало ещё, чтоб пёс кинулся на замахнувшуюся на хозяина девушку. А ведь кинется – на то и учён.
Руда только почти по-человечески вздохнул вслед хозяину и улёгся под дерево. Место так место. В сторонке с испуганным восторгом шептались, глядя на "лютого зверя", человечьи щенята – не дети хозяев, но и не враги. Пусть их. Руда протяжно зевнул – детишки шарахнулись ещё дальше, – клацнул зубами на раннюю весеннюю муху и уложил морду на мохнатые могучие лапы.
– Разумеется, нет, – спокойно сказала Бажера, улыбаясь и прибирая за ухо выбившуюся прядку.