Сперва она бросилась ему на шею, покрывая лицо жаркими поцелуями. Еле-еле сын вождя сумел расцепить руки девушки и уговорил её сесть на лавку и выслушать его. Бажера послушно уселась, сложив руки на коленях поверх поневы, но глаза стали тревожными. За стеной избы, в кузне, вело, позвякивая, свою железную песню кладиво, и подпевало громким голосом тяжёлое ковадло. Живко опять сторожил те самые дымные груды в лесу.
Мечеслав тяжело вздохнул и медленно выговорил:
– Бажера… я… ууу, бббоги… – а потом, так и не сумев выдумать никакого достойного вступления, сразу выпалил, будто кидаясь в омут головой: – Не могу я тебя в жёны взять, понимаешь?
Тревога на лице Бажеры сперва сменилась крайним недоумением – Мечеслав напряжённо следил за нею, готовясь, чуть что, выскакивать вон из избы. Убегать от женщины не слишком почётно, но смерть от сковородки, пожалуй, всё же позорнее. Сковородка как раз шкворчала на огне – по запаху, там были лук, луговой чеснок, грибы, молодые хвощи и мелко порубленная утятина.
К его огромному изумлению, недоумение на лице Бажеры сменилось не яростью, как он опасался, и не горькими слезами – чего боялся уж просто смертельно (а болото-то рядышком), а радостным облегчением.
– Ох, Мечеславушко… – засмеялась она. – А я думала, и впрямь чего дурное приключилось. Ну разумеется, нет.
Мечеслав хлопнул пару раз глазами.
– Я сяду? – глухо спросил он.
– Да садись, милый, – сама Бажера вспорхнула с лавки. – Ох, как бы не подгорело… у нас как раз жарёха утиная! С грибами! Скоро и батя передохнуть да перекусить подойдёт. Я с утра и в кузню-то пускать не хотела, да разве удержишь! Говорю, около наковальни и живёт только. Ну да там такой жар, что всякая трясовица сбежит, не выдержит. Вон как звенит, чуешь?
– Так ты знала, что я тебя… что в жёны не возьму? – так же глухо спросил Мечеслав, разглядывая калиновый половик.
– Ага, – беззаботно откликнулась Бажера, вороша еду на сковородке деревянной лопаткой. – Я ж сговоренная уже. На эту осень, за Дарёна, старейшины здешнего сынка.
– И ты с ним… тоже?
Не успел Мечеслав подумать, с чего рядом с Бажерой изо рта у него всякая дурь лезет – вроде ж уже и жар давно прошёл, – как получил по лицу лютую плюху – на мгновение ему показалось, что левый глаз сейчас выскочит и повиснет на нитке, видал уж, как это бывает у тех, кому перепадает по голове булавою. Бажера, мгновение назад сновавшая у печи, стояла напротив него, напружинившись, будто разъярённая рысь, оскалив белые зубки, с горящим лицом и ещё ярче пылающими глазами. Шипела она тоже не хуже лесной кошки:
– Да ты! Да как ты?! Да чтоб я?! До свадьбы?! С этим?!!
Придерживая будто ошпаренную щеку рукой – было чувство, что иначе она тут же и отвалится, – Мечеслав изумлённо воззрился на кипящую подругу.
– А… а со мной тогда как?!
Бажера шумно выдохнула, распрямилась, опустив занесённую для нового удара руку. Пламя ярости в глазах потухло.
– Мечеславушко! Ты что? Это ж совсем другое дело!
Мечеслав распахнул глаза.
Бажера вздохнула и каким-то едва уловимым движением скользнула ему на колени.
– Ты, что ж, любый, – тихо, участливо спросила она, – совсем ничего не знаешь? Ты ж мне всё-таки жизнь спас. И бате. А главное – ты ж воин, господин мой лесной! Да ещё и вождю сын. С тобою спать – с твоею удачей породниться. Всему дому благо. И пусть… – Бажера вдруг хихикнула, – теперь Худыка-батюшка с Дарёном своим даже и не думают на вено двумя козами обойтись. Теперь уж две козы да корова – никак не меньше! Я теперь не просто кузнецова дочь, я ещё и господина лесного люба! – и крепко-крепко прижалась к груди ошарашенного Мечеслава.
Вот так и узнаёшь себе цену. А стоишь ты, Мечеслав Ижеславич, старший сын вождя, выходит, корову…
– А… после свадьбы? Тоже будешь… со мной?
Подумав, Бажера с сокрушённым вздохом ткнулась Мечеславу в плечо.
– Наверное, нет, – грустно сказала она. – Я ж уже замужняя буду…
И тут же вскинула к нему просиявшее счастливой улыбкой лицо:
– Но впереди-то у нас целое лето!
Вот так. Ты думал, что впереди у вас жизнь, а оказалось – лето.
И ведь вроде радоваться надо – давно ли, входя на двор, горевал, что вовсе расстанетесь? А теперь вдруг узнал, что ещё лето впереди. А радоваться не выходит. Ни радоваться, ни горевать. Голова распухла, как нога отсиженная.
– Ой! – подхватилась вдруг с Мечеславовых колен на ноги Бажера – Ой! Утятина-то горит! Заболталась с тобою…
Сковорода спорхнула с огня, и Бажера живо пересыпала утятину в стоявший на столе горшок и накрыла полотенцем.
– Думала, – через плечо поделилась она, – в кузню бате нести, но коли уж ты в гостях – пусть сам за стол садится.
Нельзя было сказать, чтоб Мечеславу, сыну Ижеслава, всё ещё переваривающему известие о своей цене в глазах любимой девушки, сейчас очень хотелось есть. Ещё меньше у него было желания видаться сейчас с кузнецом. Но не обижать же понапрасну селян.
В стену вдруг несколько раз увесисто ахнуло – аж сажа посыпалась с потолка.
– Ага, батя проголодался! – засмеялась Бажера. – Сейчас его да Поярка за стол сажать будем. Поярок – парень из здешних, они вместе с Дарёном в ученики к бате подрядились.
С этими словами она водрузила на стол вынутую из-под лавки глиняную кринку со слезящимися боками и прикрытым ещё одним полотенцем устьем, третье полотенце кинула через локоть и, скрипнув дверью, шустро шмыгнула во двор.
– Батюшка, за стол пожалуй! – донёсся её звонкий голос. – Гости у нас.
Кузнецы поплескались водою, шумно пофыркали, вытираясь, и вошли в избу, почтительно кланяясь низкой притолоке.
Первым зашёл Зычко. Увидев на лавке Мечеслава, чуть поднял брови, но приветил знатного гостя поклоном в полпояса. Мечеслав поднялся и ответил таким же поклоном – род родом, но в доме хозяин кузнец. За ним шагнул беловолосый крепкий парень, голый по пояс, почти такой же крепкий, как Зычко, но с лицом и руками, ещё только едва тронутыми пятнышками мелких ожогов. По всему – тот самый Поярок. Увидев сына вождя, в плаще, с волчьим колпаком, лежавшим рядом на лавке, с воинской гривною на шее, вытаращил глаза и торопливо поклонился в пояс. Этому Мечеслав только кивнул.
Уселись за стол. Зычко первую ложку кинул в огонь – Кутному Богу. Так же ели и в городцах. Мечеслав поглядел на Зычко, ожидая, что обед начнёт хозяин дома – как у лесных костров есть первым начинал старший, а в доме – Дед, и обнаружил, что трое сотрапезников выжидающе смотрят на него. Видать, тут больше считались со старшинством рода, а не лет. Пришлось Мечеславу произнести:
– Ну, хлеб да соль.
– Хлеба-соли кушати! – в три голоса отозвались кузнец с дочерью и молотобоец и принялись за еду.
Готовила Бажера вкусно. Селянский хлеб, по размышлению, Мечеславу тоже понравился. Он был попышней, помягче лесного, и в него явно не добавляли желудей.
За едою все молчали, но стоило Мечеславу поднять голову от общего блюда, как он встречал три сошедшихся на нём взгляда – оценивающий самого кузнеца, нежный Бажеры и напуганно-любопытный – Поярка. И испуга во взгляде парня, старше сына вождя года на два-три, шире в плечах на пядь и выше на полголовы, было явно больше, чем любопытства. Мечеслав насупился и больше глаз от ложки не отрывал. Подавится ещё со страху-то.
После еды, утеревшись лежавшими на столе полотенцами, кузнецы снова поклонились Мечеславу и отправились в кузню – Поярок, кажется, с нескрываемым облегчением. Бажера с горшком, сковородою и ложками, подалась на родник – мыть. С её слов, тут неподалёку из земли бил ключ, в котором по утрам плавали рыжые ржавые космы – они-то и навели Зычко на мысль о богатстве железа в здешней топи. А Мечеслав вышел во двор, разрываясь между желанием немедля пуститься в обратный путь – пусть даже и по болоту – и… и всё-таки дождаться ночи, чтоб снова делить с Бажерой скрипучие полати.
Во дворе его окликнул Зычко. От кузни веяло жаром. Ухали меха – Поярок разогревал приостывший за время обеда горн.
– Мы тут, господин лесной, серпы куём. Не хочешь с ковадлом поиграть? У вас же, поди, и глаз, и рука получше нашего…
Мечеслав до того измаялся от распиравших голову мыслей, что в первое мгновение даже обрадовался и шагнул вперёд – занятые руки самое лучшее средство для того, чтоб в голове прояснело. Но тут же опомнился, покрутил головою:
– Я же воин. Мне нельзя касаться серпа – ниву испорчу.
Кузнец посмотрел странно – но вроде бы с одобрением.
– Понимаешь… ну так и то пойми, воин лесной – судьбы у тебя с дочерью моей разные. Совсем. Не хочешь ниву портить – добро, так и жизнь ей не порть. Не будет она твоей женою.
Мечеслав изумлённо воззрился на Зычко. Ему-то откуда знать, что он приходил вести речь о женитьбе?
То есть о том, что её не будет, конечно, но всё равно…
Кузнец усмехнулся:
– Господин лесной, я, ясное дело, понимаю, кто я и кто ты. И из болота ты меня вытаскивал, и с хазарской дюжиной мы всем городом не сладили, а ты б, поди, её один, как бирюк овец, порезал…
"Ну, один бы, может, и не порезал…"
– …И в вешках на болоте ты побольше моего смыслишь… – ухмылка кузнеца стала особенно заметной. – А только ты и то помни, что я на свете вдвое больше твоего живу. И повидал кой-чего. Не заметить, что меж вами с Бажеркой вышло – совсем уж без памяти мне лежать надо было. А ты молодой. Понимать мало чего понимаешь, а сердце зачерстветь не успело. Ясное дело, свататься пришёл.
Мечеслав помотал головою.
– Да я… я уж знаю, что не выйдет у нас…
– А если так, то и вовсе хорошо, – глаза кузнеца вовсе оттаяли, – а от того, что я раньше говорил, не отказываюсь – наш дом – твой. Всегда рады.
И с этими словами Зычко чуть качнул головою, и развернулся к кузне.
Как ни странно, от беседы с кузнецом стало немного легче, и уйти немедля больше не тянуло. Но голова всё продолжала гудеть. Мечеслав вскочил на забор и уселся на верхней жердине плетня. Ощущение было знакомое – точно на ветке, в дозоре или в засаде. Да и ветер обдувал голову – Мечеслав спохватился, что вышел во двор простоволосым, надел колпак. Странно всё же. Даже когда впервые он взял вражью жизнь в бою – не из самострела, клинком, увидел, как гаснет жизнь – а с ней ярость, ненависть, страх – в чёрных глазах с синеватыми белками, почувствовал на руках горячую хазарскую кровь, почувствовал, как клинок входит в живую плоть, – и тогда он не был настолько… ошеломлённым.
– Батюшка лесной!
Не то чтобы Мечеслав не приметил статную, хоть и невеликого роста, молодку в рогатой кике, но просто думал, что она идёт мимо по своим делам. А что поглядывает на него, как ей кажется, украдкой – так тут все на него глазели. А вот того, что селянка повернётся к нему и заговорит – не ждал. И уж тем паче обращения "батюшка" от женщины, мало в матери ему не годящейся.
Голубоглазая молодуха с круглым скуластым лицом тем временем подошла ещё ближе, опустив глаза и улыбаясь.
– Подарок вот тебе, батюшка лесной, принесла. – И с этими словами селянка в кике решительно водрузила на колени ошеломлённого "батюшки" лукошко с чем-то, завёрнутым в неизменное полотенце. Пахло… сыром вроде бы пахло.
– Сырку там, яичек, – подтвердила мысли Мечеслава дарительница. – Батюшка лесной, хочу тебя о правом суде просить!
Очень непросто было сейчас не вытаращиться на незнакомую селянку. О суде… ну да, хоть лесные и были вроде как добровольными изгоями, пятнадцать лет назад отказавшись принять решение веча, но многие селяне видели в них не только защиту от произвола хазарских наёмников и забывшихся мытарей, но и – по-прежнему – власть и суд. Хотя свои дела по большей части улаживали своим же порядком, не вынося сор из избы – однако значило это только то, что на долю лесных доставались самые непростые и запутанные споры и неурядицы, разобраться в которых сами селяне уже вовсе отчаялись.
Но отец сказал – теперь это его село…
– Говори, – сказал он. Вышло несколько хмуровато.
Но селянку такой ответ не смутил – она бойко отвесила поясной поклон, а потом вдруг как-то по-лисьи подсунулась к Мечеславу вплотную.
– Батюшка лесной… ты ведь в дом к кузнецу нашему, к Зычко, ходишь… вели ему на мне жениться!
Мечеслав рта не распахнул, но всё же глянул на просительницу дико – и только тут увидал на лбу кички, на очелье вдовий узор. Из-под очелья жадно и хитровато глядели круглые голубые глаза.
– Сам суди, батюшка лесной – сколько ж человеку вдоветь можно? Мужик крепкий, дочь на выданье, возьмут замуж – кому тогда дом вести? А уж ему всего лучше не девка сопливая подойдёт, а такая, чтоб уж всё по женской-то части знала! И по хозяйству чтоб, и всё… – Селянка прикрыла на мгновение пушистые ресницы и показала из полных губ краешек белых зубов. – И мне, опять же, куда деваться – вдовею второй год, двое сынков да малая без отца растут? Так ведь по справедливости и выйдет мне за него – ты уж вели ему, батюшка лесной!
Мечеслав опустил глаза и крепко прикусил губу, давя в груди порыв исступлённо захохотать в лицо вдовице. Смех бы вышел только… нехороший. Уж не говоря, что себя перед селянами ронять – последнее дело. И всё ж таки – ну как тут не смеяться? Он со своей женитьбой не может разобраться, а от него требуют другого женить – да не просто другого, а мужика вдвое старше, будь равного роду, сказал бы – в отцы годится!
– Приневолить я кузнеца… эээ… добрая женщина…
– Ой, и чего ж это я-то? Меня Лисой зовут, батюшка лесной, Лисой, а кличут Лунихою, покойник-то мой Лунём звался, бортником был, лёгкого ему дыма…
Мечеслав на отцовский лад поднял ладонь – и Лиса-Луниха послушно осеклась, преданно глядя сыну вождя в лицо голубыми глазами.
– Неволить я Зычко, Луниха, не стану, – твёрдо сказал Мечеслав. – Он человек вольный, захочет на тебе жениться – женится. А сказать ему про тебя – скажу, если хочешь.
– Ой, скажи, батюшка лесной, скажи, уж не оставь вдовицу! – Поникшая было Луниха снова заулыбалась и оживлённо закивала кикой. – Ну, я тогда уж пойду, а то как бы малые без меня чего не напроказили…
И сорвалась с места, ометая поневой лопухи вдоль тропки.
Мечеслав глядел бойкой вдовушке вслед с усмешкой. Всё же не только он выслушивал чужие "нет" в этот день. Довелось и самому отказать – ледащенькое, а утешение.
– Чего ей надо было? – неласково спросила подошедшая Бажера.
– Не поверишь, – хмыкнул Мечеслав. – Чтоб я бате твоему велел на ней жениться…
– Вот ведь… – Бажера явно не без труда сдержала совсем уж недобрые слова про односельчанку. – Хотя… ох… может, и права она… глядишь, ещё братиков или сестрёнок нам с Живко нарожает… да и дом батин без меня кому вести?
– Бажера…
– Да, Мечеславушко?
– А люди зачем женятся?
В голосе девушки явственно прозвучало удивление:
– Ну как… род продолжать надо? Надо. Чтоб детки были. Дом вести, опять же, – в одиночку ох как трудно, я-то знаю, как матушка померла, дом всё на мне был, Живко больше бате помогал, да и мал ведь…
– А ещё?
Бажера честно задумалась.
– Нууу… с людьми вот чтоб вместе быть. Мы с батей пришлые, а вот выйду я за Дарёна… – Не поворачиваясь, Мечеслав понял, что подруга скривила губу, будто клопа лесного в малине разжевала. – Ну, батя… может… эту… Луниху за себя возьмёт. Вот уж и не чужаки вроде как. И им тоже не в убыль, с кузнецом-то породниться…
– Понятно, – проговорил Мечеслав. И почувствовал, как тонкие пальцы Бажеры легли ему поверх руки.
– Мечеславушка… – жарко прошептала подруга. – А батя-то в кузне до вечера, и Живко на углях… а дома и нет никого. Пойдём на полати, а, любый?
Мечеслав повернулся к ней. Бажера улыбалась светло и счастливо, и глаза у неё были ясные, будто капли росы на рассвете, и зарёю алели скулы. И от этой улыбки, от этого взгляда вся хмарь на душе у сына вождя развеивалась – словно туман поутру.
Бажера.
Желанная.
Углы губ Мечеслава невольно поднялись, отвечая на улыбку Бажеры.
– Пойдём…
Глава XII
Свадьба
Живко пришёл осенью – когда лес стоял мокрый и красный, а сквозь желто-рыжие листья то там, то здесь проглядывали уже голые ветви. В городце стучали песты, круша в ступах облупленные осенние жёлуди. Пересвистами, от дальних дозоров, пришла весть – кто-то зовёт старшего сына вождя Ижеслава. Мечеслав наставлял отроков в бое на копьях – Ломашко исхитрился задеть сына вождя в плечо, удостоился похвалы и закраснелся, как солнышко на заре, а вот Беляю пришлось краснеть со стыда да со злости – угодил тыльем копья в самый пах стоявшему за спиной Тиве. Со злости кинул копьё наземь – и тут уж, кроме заушины да "ласкового" слова, получил от Мечеслава перевязью за небреженье боевым оружием.
Поручив отроков двоюродному брату, Мечеслав без лишних расспросов отправился к дозору, от которого прилетела весть.
Болото прошёл спокойно. Только какая-то птаха раскричалась в тростниках.
Дозорные развели в овраге костёр-ухоронку – так, чтоб дым вился через ветви старой ели над оврагом, не торчал в небо столбом. Присели около него, грелись от пронизавшей лес слякоти.
Ждал Мечеслава Живко.
Стукнуло в груди, повернулось холодным боком – уж больно несчастным и хмурым был вид у мальца.
– Живко? Ты как тут? С Бажерой чего?!
Живко шумно вздохнул, вытер нос, по обычной своей привычке, рукавом, а потом вдруг, будто надломившись в поясе, отвесил сыну вождя земной поклон.
– Мечеслав, сын Ижеславич! Зовём завтра тебя всем селом, на честной пир, на веселье – на свадьбу молодого князя Дарёна Худыкина да молодой княгини Бажеры Зычковой…
Князем да княгиней по старой памяти звали до сих пор сыны Вятко жениха с невестой, хотя своих князей у них не было уже двести лет.
Оттараторив положенные обычаем слова, Живко опять достал в поклоне концами пальцев мокрую, пожухлую осеннюю траву. Выпрямился – такой же красный, как оставшиеся в городце отроки, отчаянно взглянул на Мечеслава и, снова уставившись в землю, выговорил:
– Вот… так… сказать велели…
Мечеслав прислушался к себе.
Не было гнева. Не было злости. И даже тоски почти не было.
Пусто было в душе, как на облетевшей ветке. Как в покинутом улетевшей к Русскому морю птахой гнезде.
– Мечеславе… – несчастным голосом выговорил Живко. – Ты на неё не злись, на Бажерку. Она… дура она. Девка. Вот.
А вот парень тоскует.
Мечеслав положил ему руку на плечо.
– Чушь не городи. Какая она тебе дура – сестра старшая, – строго сказал он, но Живко, как ни странно, успокоился от суровых слов сына вождя, на мгновение сунулся ему лбом в предплечье.
– Так чего сказать?
– Приду я.
Живко третий раз поклонился и пошёл в лес. Пару раз оглянулся на ходу – Мечеслав стоял и глядел брату своей недолгой любви вслед.
Всё.
Кончилось.