Бешеный?! - переспросил пораженный Улаф. - Убийца Марселя? Так это ты тупой французский ублюдок! Если бы хоть намекнул мне, что Бешеный у нас, я бы не вылезал из бронированного автомобиля и окружил себя дюжиной охранников. Вот к чему ведет твоя аристократическая самоуверенность, - назидательно заключил Улаф.
Хватит читать мне нотации. - Гиз терпеть не мог чувствовать себя провинившимся. - Расскажи подробно, как все произошло.
Утром я прилетел из Стокгольма в Копенгаген, чтобы обсудить с датчанами финансовые вопросы проведения намеченного на ближайшие месяцы Всемирного конгресса чеченского народа. Ты помнишь, какую сумму мы им уже перевели, но я должен был внимательно посмотреть смету. - Улаф был занудным педантом, особенно в денежных вопросах, - На изучение сметы и сопутствующие разговоры ушло два часа. Кстати, там объявился Ахмед и настаивал на немедленной встрече с тобой…
Обойдется! - нетерпеливо перебил его Гиз, - что ты делал потом?
Пообедал, погулял по городу и отправился в только что открывшийся джаз–клуб. Там играли настоящие американские негры из Луизианы. Спешить было некуда. Билет до Тбилиси с пересадкой во Франкфурте был у меня на утро следующего дня…
При чем здесь билет?! - нетерпеливо воскликнул Гиз. - Где тебя захватили? В джаз–клубе?
Ты, как всегда, торопишься, - укоризненно промолвил Улаф, - А захватили меня действительно в джаз–клубе. Зал там небольшой, а народу набилось, не протолкнешься. Я пошел в туалет, и там меня кто‑то сзади ударил. Я упал и больше ничего не помню.
Где тебя держали?
На вилле в пригороде.
Сколько их было и как выглядели?
Четверо здоровых парней в масках. Говорили по–английски с явным немецким акентом.
Как с тобой обращались?
Очень вежливо, даже предупредительно. Никаких угроз, никаких наручников.
Вопросы какие‑нибудь задавали?
Гиз был уверен, что флегматичный потомок викингов сам никогда ничего лишнего не скажет, но поскольку он был в курсе всех дел организации, определенная опасность разглашения самых сокровенных тайн Гиза имела место. Сейчас наизобрели таких сильнодействующих психотропных средств, что мгновенно развязывают язык самому упертому молчуну.
Меня ни о чем не спрашивали и никаких уколов не делали, - понимая, что беспокоит приятеля, сообщил Улаф. - Они только сказали, что лично от меня им ничего не нужно и никаких претензий ко мне они не имеют. Единственное, что они не знают, как долго продлятся переговоры с тобой. Но как только ты отпустишь того, кого захватил, мне вернут свободу. Представь, они мне вызвали такси, которое и привезло меня в гостиницу.
Узнаю почерк бывшего учителя, - с нескрываемой злобой сказал Гиз.
Так это он? - Улаф был наслышан о Широши, но никогда его не видел, поскольку появился в жизни Гиза после разрыва их отношений с Широши.
А кто же еще мог быть так осведомлен о моей жизни и характере? - даже с некоторой гордостью заявил Гиз. - Моя главная ошибка в том, что я не представлял, как тесно он связан с Говорковым.
Кто такой Говорков? Новый русский политик? - недоуменно спросил Улаф.
Говорков - это настоящая фамилия того самого Бешеного, - объяснил Гиз. - Все‑таки жаль, что этот проклятый Широши вмешался! Я ведь почти уже пришел к соглашению с Говорковым.
Разве ты не собирался его убить? - Земному и прагматичному Улафу не всегда удавалось следить за полетом необузданной фантазии друга. - Я был уверен, что ты жаждешь отомстить за Марселя.
Самой лучшей местью за него был бы громкий теракт, совершенный в России руками его убийцы Бешеного, - важно продекламировал Гиз.
А–а-а… - глубокомысленно протянул Улаф.
Он был доволен, что вопрос о его похищении
уже закрылся. Не солгав, что ничего не сказал своим похитителям, Улаф в то же время не поведал Гизу всю правду…
Послушав джаз, он отправился в бар гомосексуалистов, где подцепил юного, похожего на девчонку таиландца и, опасаясь вести его в номер своего роскошного отеля, отправился к тому на квартиру, куда ровно в полночь заявились ребята в масках и буквально сняли его с насмерть перепуганного мальчишки.
Красавец Гиз был бисексуалом и иногда заводил романы с яркими женщинами, убеждая Улафа, что тот его единственный любимый мужчина и потому у него нет никаких поводов для ревности.
Улаф же был чистым гомосексуалистом, которому требовалась частая смена партнеров. По–своему он был очень привязан к Гизу, что, впрочем, отнюдь не мешало ему во время поездок предаваться, как он про себя это называл, "маленьким шалостям".
Гиз подозревал, что любовник ему изменяет, и в глубине души очень ревновал, но делал вид, что не сомневается в верности Улафа.
Понятно, что о последней "маленькой шалости", обернувшейся крупными неприятностями для Гиза, Улаф никак не мог рассказать. Тем более что старший из "масок", войдя, сделал несколько моментальных фотоснимков, на которых наверняка запечатлелись растерянные физиономии Улафа и его случайного возлюбленного…
Ночью окончательно помирившись, на следую- щее утро друзья–любовники вместе отправились в "нору" Гиза. Улаф был единственным, кто был туда допущен. Даже покойный Марсель, несмотря на всю близость к Гизу, никогда там не бывал, хотя примерно представлял, где эта "нора" расположена. Подавляющее большинство союзников и соратников Гиза - ни чеченцы, ни Халид Шейх, ни тем более бен Ладен - об этом убежище и не подозревали. Причиной тому была не только скрытность Гиза, но и местность, где располагалась "нора". Чужаков, особенно выходцев с исламского Востока, там откровенно не любили.
После нечастых поражений Гиз прятался на обширной крестьянской ферме в глуши французской провинции Бретань, неподалеку от маленького городка под названием Монконтур. Ферму эту когда- то отец Гиза подарил родителям его кормилицы. Как у всякого аристократического отпрыска, у младенца Анри была кормилица - дебелая крестьянка из Бретани, у которой было двое своих детей - ровесник Гиза Пьер и дочка Мадлен, на десять лет их старше.
Через несколько лет кормилица заболела лейкемией и умерла; муж, как и положено бретонцу–крестьянину, недолго оставался безутешным вдовцом: дом и скотина настоятельно требовали новой хозяйки.
Тогда‑то и подарил отец Гиза родителям кормилицы ферму и в придачу двести гектаров окружающей земли, где имелись леса и луга. Родители держали молочное стадо и вполне процветали до скончания своего века, благодаря в молитвах Бога и щедрого потомка герцогов.
Мальчишкой Анри часто проводил лето вместе с молочным братом. Родители считали, что деревенский воздух и простая крестьянская пища полезны ребенку. Само собой получалось, что Мадлен стала его нянькой и защитницей от Пьера, который был физически покрепче и, несмотря на благородное происхождение молочного братца, частенько того поколачивал. Первое время маленький Анри прятался в длинных юбках своей дорогой нянюшки Мади, но потом стал давать отпор всем обидчикам и довольно скоро благодаря уму и изобретательности превратился в главного заводилу всех проказ местных мальчишек: на ферме проживало несколько семей работников.
Теперь хозяином фермы был Пьер, почитавший Анри так, как почитали крестьяне своих помещиков в далекие средние века. Что же касается Мади, то она просто боготворила своего "малыша" Анри.
Широко бытует представление о французских женщинах как о стройных и хрупких существах; так вот Мади этому образу никак не соответствовала. С детства она была девицей крупной, с огромными бесформенными ступнями, толстыми ляжками и икрами и не влезавшим ни в какие лифчики бюстом. Замуж она так и не вышла, хотя к ней сватались парни со всей округи; девица она была работящая и с хорошим приданым, но презрительно смерив очередного претендента оценивающим взглядом, только презрительно фыркала и всем отказывала.
Пьер правил на ферме железной рукой, авторитет его был непререкаем, а он сам во всем подчинялся Гизу. Местные парни, конечно, не владели искусством рукопашного боя, как те арабы и чеченцы, что бросили вызов Савелию в подвале тбилисского дома Гиза, но они умели виртуозно метать ножи и физической силой обладали отменной. К Гизу они относились с искренним почтением и благоговением и при виде его кланялись чуть ли не до земли. В случае каких‑то непредвиденных обстоятельств Пьер мог выставить на защиту своего хозяина человек двадцать пять.
Единственное, что могло поколебать преданность этих простых людей, - весть о том, что их любимый хозяин поменял веру предков и перешел в ислам. Все местные были правоверными католиками, регулярно посещали церковь в Монконтуре и исповедовались в своих ничтожных деревенских грехах у старенького кюре.
Для поддержания образа Гиз по воскресеньям посещал церковь и иногда даже беседовал с отцом Жеромом, который, будучи простым деревенским священником, немного побаивался этого потомка древнего рода.
Гиз щедро жертвовал на церковь, а отец Жером, в свою очередь, никогда не настаивал, чтобы тот у него исповедовался, справедливо полагая, что у больших людей и грехи большие и ему, старику, лучше о них не слышать. Однако регулярно молился о здравии и процветании изменившего вере предков, о чем бедняга кюре, конечно, не догадывался.
Самым верным Гизу человеком во всей Франции, а может, и вообще на земле, была его дорогая Мади. Она обожала его как ребенка, отдавая ему нерастраченные материнские чувства. Он так привык к ее заботе и опеке, что очень часто возил ее за собой даже в мусульманские страны. Гиз никогда не доверял женщинам, считая их существами подлыми и коварными. Единственной из всего женского рода, кому он верил безгранично, была его Мади.
Готовить особенно изысканные блюда она не умела, но все ее кушанья Гиз поглощал с аппетитом, поскольку только в этом случае был уверен, что его не отравят.
На этот раз Гиз отсутствовал несколько месяцев, и потому встреча с Мади по возвращении была исключительно трогательной: она заключила в свои объятия его ухоженное, натренированное тело и осыпала его лицо нежными поцелуями.
Беднягу Улафа от отвращения чуть не стошнило, и он отвернулся.
- Прилетел наконец, мой голубок! - почти басом проворковала Мадлен. - Надеюсь, ты на этот раз домой надолго?
И Пьер, и Мадлен считали, что настоящий дом их хозяина здесь, и крайне не любили его огромный дом недалеко от Версаля, где, правда, Мадлен приходилось бывать довольно часто, и она постоянно ворчала на старика–дворецкого, служившего еще отцу Гиза. Ничто не могло поколебать ее уверенность в том, что там за ее "голубком" ухаживают плохо.
В Бретани Гиз действительно отдыхал и душой, и телом. Здесь ему было уютно и спокойно. В обширной пристройке к старому дому, сложенной из точно такого же серого, грубо обтесанного камня, ему были оборудованы роскошная спальня и кабинет, оснащенный всеми современными средствами связи. Имелись и тренировочный зал, и три гостевые комнаты, одну из которых обычно занимал Улаф, а две другие всегда пустовали. В покои хозяина никто, кроме Мади и Пьера, не допускался, а снаружи пристройка выглядела как и основной дом, так что никто не мог догадаться, какая роскошь таится за прочными стенами.
В Бретани Гиз по большей части ел, спал и посещал тренировочный зал. Раза три в неделю он охотился. В этих случаях ему компанию обычно составлял Улаф, несмотря на внешнюю медлительность, превосходный и меткий стрелок.
Так незаметно прошли две недели. Но размеренную растительную жизнь средневекового феодала нарушило сообщение по электронной почте.
За завтраком Гиз сообщил Улафу:
Ахмед, которого ты видел в Копенгагене, настаивает на немедленной встрече. Как ты думаешь, что ему нужно?
Денег, - невозмутимо ответил Улаф, отрезая солидный кусок деревенского овечьего сыра. - Ты разве не заметил, если чеченец настаивает на чем- либо, за этим всегда скрывается желание получить как можно больше денег.
Улаф был невысокого мнения о представителях гордого горского народа, однако счел нужным напомнить:
Я еще в Тбилиси об этом тебе говорил, но ты тогда отмахнулся.
Теперь вспомнил. Он пишет, что имеет некие конкретные предложения, - задумчиво произнес Гиз. - Он тебе ни на что в том разговоре не намекал?
Нет, просто сказал, что очень хочет тебя видеть. Наверняка опять какую‑нибудь кровавую бойню замыслил, а денег, как всегда, не хватает, - дожевывая бутерброд с сыром, сказал Улаф.
Он вовсе не был пацифистом и никогда не осуждал Гиза за его деятельность. Просто все это - взрывы, теракты, похищения - было ему глубоко безразлично. Единственное, что привлекало его на
земле, кроме хорошеньких молоденьких мальчишек, - это хитроумные финансовые махинации международного масштаба. В этом деле он знал толк и всегда чувствовал себя на коне.
Не знаю, согласишься ли ты со мной, милый Анри, но я лично уверен, что и борьба чеченцев за свободу, и всемирное движение исламских фундаменталистов, по сути, способ зарабатывания денег, и притом немалых.
Говоря это, Улаф наливал себе полную кружку густых деревенских сливок.
Отхлебнув большой глоток и довольно причмокнув, он продолжил:
Ведь и взрыв Всемирного торгового центра можно рассматривать исключительно как коммерческую операцию: вначале составляется смета расходов, закупается оборудование; в нашем случае в качестве оборудования выступали хорошо подготовленные люди, но в принципе это дела не меняет. Финансируя подобную операцию, мы должны точно представлять себе, что это долгосрочное вложение капитала, которое даст доход, но не так скоро, как торговля нефтью или гамбургерами. Кроме того, доход от такой операции трудно поддается точному расчету. Но я, к примеру, очень неплохо заработал на курковой разнице в цене акций американских и европейских фирм.
Подобные рассуждения любым нормальным человеком были бы восприняты как неприкрытый цинизм. Но для Улафа моральных категорий просто не существовало. Он был, что называется, деловым человеком до кончиков ногтей и любую ситуацию рассматривал исключительно с точки зрения возможной выгоды. В этом смысле для него захват заложников, политическое убийство или покупка крупного пакета акций процветающей компании были вещами одного порядка.
Хватит разводить теории, будем встречаться с Ахмедом? И если да, то где? - Гиз был человек азартный. - Две недели в Бретани, конечно, срок небольшой, но ведь сюда можно опять вернуться.
Если встречаться с Ахмедом, то только в Тбилиси, - веско сказал рассудительный Улаф.
Тбилиси мне уже опостылел. Почему не смотаться на день–другой в уютный Копенгаген?
Я против! - возразил Улаф. - Хотя в Дании и защищают чеченцев, но спецслужбы за ними плотно присматривают, особенно после одиннадцатого сентября. Датчане не хотят ссориться с Америкой из‑за каких‑то чеченцев. Кроме того, за чеченцами по всей Европе приглядывают и русские службы. Надо тебе перед ними светиться? Тем более, как сказал сам Ахмед, русские собираются потребовать его выдачи. Хочешь, чтобы тебя засекли с ним и после начали пасти все службы Европы?
Ты прав, Европа отпадает, - после некоторого раздумья согласился Гиз. - Может, встретимся с ним в Турции или в какой‑нибудь арабской стране?
Там, конечно, спокойнее, но и в Турции, и в арабских странах внимательно присматривают за чеченцами, хотя помогают им деньгами и оружием. Тем более, Ахмед - личность известная и не может приехать ни в одну исламскую страну без того, чтобы не привлечь к себе повышенного внимания хотя бы той же прессы… А тебе это надо?
Как человек, склонный к театральным эффектам, Гиз нередко приезжал на Восток в качестве богатого западного бездельника, снимал на месяц- другой виллу на побережье в Египте или в Эмиратах и там незаметно принимал необходимых людей. Но сейчас ему вовсе не улыбалось покидать свою уютную "нору" в Бретани, а кроме того, Ахмед требовал встречи буквально в ближайшие дни. Гиз не мог прийти ни к какому определенному решению.
В Тбилиси у тебя собственный дом, Президент страны лично тебя знает и любит. У Ахмеда там тоже никаких проблем не возникнет, и следить за ним никто не будет. К тебе же он заглянет просто повидаться, как к старинному приятелю. Ваша встреча в Тбилиси привлечет минимум внимания и будет выглядеть естественной, - продолжал излагать свои аргументы Улаф.
Про себя Гиз признал, что в них есть железная логика, но вслух сказал:
Глупо будет выглядеть: простился с Шеви, сказал ему, что приеду в Грузию нескоро, а тут опять явился…
У богатых свои причуды, - усмехнулся Улаф, - а кроме того, ты можешь сообщить Шеварднадзе, что приехал, чтобы привести в порядок дела и дать новые задания своим людям. Ведь те бойцы так и живут в пансионате под Тбилиси, не так ли?
Улаф имел в виду тех "танцоров", которых Гиз специально вызвал в Грузию, чтобы произвести должное впечатление на плененного Бешеного.
Несмотря на флегматичность натуры, Улаф соображал быстрее, нежели порывистый и эмоциональный Гиз, который нередко поддавался мимолетным настроениям:
Признайся, ведь ты просто забыл о них?
Из‑за тебя, идиота, взятого в заложники, забыл обо всем, - капризным голосом произнес Гиз, - ни о чем другом думать не мог, только о том, как вернуть тебя.
Умеешь ты свалить с больной головы на здоровую, - съехидничал Улаф, - ко всем моим прочим грехам добавь еще и то, что мы поручили охрану пустого дома дюжине пакистанских головорезов,
тогда как вполне хватило бы и пяти. Как твой министр финансов я несу за тот прискорбный факт личную ответственность.
Гиз расхохотался.
Ладно, летим в Тбилиси дня на три. Я возьму с собой еще и Мади, пусть она все там посмотрит хозяйским глазом.
Она соберет твой обширный гардероб и другие вещи, нечего им в пустом доме пылиться, - миролюбиво заключил Улаф, понимавший, что возражать бесполезно…
Ахмеда принимали по высшему разряду - в зале, увешанном старинным оружием. Мади приготовила свое фирменное блюдо - гусиную печень. Стол был роскошный, и гость оценил все знаки уважения. Хотя Ахмед и Гиз были давно знакомы, они не виделись после событий одиннадцатого сентября. Последние годы Ахмед постоянно жил в Европе, тесно общаясь с мусульманской диаспорой в разных странах, и потому вопрос Гиза выглядел естественным:
Здорово наши героические летчики–шахиды растревожили унылый европейский муравейник?
Работать стало сложнее, но мы это предвидели и заранее подготовились, - со сдержанной гордостью ответил Ахмед. - Мы вкладываем огромные суммы в любые возможные демонстрации зверств русских по отношению к мирному населению и благодаря прессе и телевидению выглядим непримиримыми борцами за независимость, но многим братьям приходится туго.
Кому именно? - с искренним интересом спросил Гиз. - Все воины ислама знают, что всегда могут рассчитывать на мою посильную помощь!
Слава Аллаху, что ты есть на земле! - с пафосом воскликнул Ахмед. - Но у многих братьев возникли проблемы не финансового характера. Ты ведь знаешь Шейха Абу Хамзу аль Масри?
Еще бы, - кивнул Гиз, - он немало попортил крови русским в Афганистане и, кажется, потерял там руку?
Да–да. Вместо руки теперь у него металлический крюк и прозвище "крючкорукий мулла". Так вот он служил в мечети в веротерпимой Англии, в одном из лондонских районов, а теперь ему запретили.
Почему? - недоуменно спросил Гиз. - В Англии мусульман никогда не притесняли.