Лика ехала к маме – к маме, о которой никому особо в Москве не рассказывала. Ее мать была простой женщиной. Господи! Если слышишь или видишь, образумь людей, что они делают? Насколько Лика помнила, с такими словами ее мама часто обращалась к Всевышнему в трудные минуты.
Не знал о наличии станичной мамы и Олег Шкабров, да он и не хотел знать, как не хотел, чтобы Лика знала о нем хоть что-то конкретное. Она тоже не знала о его маме – сотруднице Эрмитажа и папе-разведчике. Да и что было говорить – они были мертвы.
Про Олега Лика думала, что он умер, или пропал без вести, или просто бросил ее ради другой. Ведь Олег на долгое время исчез из жизни Лики, а потом снова появился. И Лика возлагала большие надежды на его возвращение. Но он вроде бы вновь исчез. Лика в детстве чувствовала себя нелюбимой. Теперь сексуальные отношения вызывали у нее сомнение: "Может быть, он любит только мое тело? Может, он останется со мной только до тех пор, пока я его удовлетворяю?"
В голове у нее сейчас путались разные мысли: "Нет мне покоя нигде. Сегодня пятница, 13-е, я заметила, что расстраивают меня поступки исключительно мужские. Что ни неприятность, то от мужика, если что приятное – то исходит от баб. Сейчас у меня три расстройства из-за разных козлов. Два обещали сделать кое-что и не сделали и не предупредили даже, а один просто мне помешал кое-что сделать. Скоро стану лесбиянкой на этой почве… Может, найду общий язык с мамой?
Надеюсь, что смогу сдерживать свою раздражительность, вспыльчивость и злой язык. Что не буду кипятиться, без конца суетиться и пребывать в дурном настроении, как это иногда у меня бывает в Москве. Что попадутся интересные попутчики. И где, в конце концов, те два короля, один благородный, а другой богатый, которых мне позавчера нагадали на картах? Хотя, может быть, я несправедлива к Олегу? Я даже не пытаюсь его понять, а хочу, чтобы он понимал меня. Наговорила ему кучу ужасных вещей. Он бросил трубку, я ему перезванивала на мобильный, но он не брал трубку – включил автоответчик".
Лика вздохнула, закурила. К этому времени уже отыскался телефон Любаши. Она набрала номер. Они обе жили в Москве, виделись редко, но все время помнили друг о друге. Так именно Любаша б февраля разбудила Лику в 9.45 звонком по телефону с вопросом "Лика, ты жива??? Слава богу!!! Слышала про взрыв?"
"Хоть бы Любаша оказалась дома", – думала Лика, вслушиваясь в долгие телефонные гудки. Набирать на сотовый не хотелось. Можно позвонить очень некстати – вдруг Любаша у клиента?
Но Любаша была дома. Позевывая, она сняла трубку.
- Это я, – сказала Лика.
- Что случилось? – сразу спросила Любаша.
- А почему у меня должно было что-то случиться?
- Потому что ты звонишь только тогда, когда у тебя неприятности.
- Неправда, – обиделась Лика.
- Ладно, ладно, выкладывай, – приободрила ее Любаша.
- Знаешь, меня Олег…
- Что?
- В общем, послал…
- Так прямо и послал на те самые буквы?
- Без тех самых букв, но сказал, что больше мы не будем встречаться.
- Пьяный был? – поинтересовалась Люба.
- Ну, – замялась Лика, – мы вообще вместе выпивали.
- Пить меньше надо, – вынесла вердикт Любаша.
- А ты что, не пьешь? – взвилась Лика.
- Пью. Работа у меня такая, – миролюбиво ответила Люба. – Так ты, значит, теперь свободная женщина?
- Не хочу я быть свободной женщиной, – заскулила Лика.
- Короче, страдаешь, пьешь таблетки и валяешься на диване?
- Да и мне снятся какие-то кошмары. – Лика решила не рассказывать сон про Джона Леннона, а то Люба скажет, что совсем с ума сошла, что если бы Леннон не приснился, то и подруге бы не позвонила. – Не нахожу себе места. Мне снились кот и собака в квартире, в которой я сейчас живу. Внезапно кот запрыгнул собаке на спину и повис на ней, как огромная рыжая клякса. Собака пыталась от него избавиться, металась по комнате. Потом я увидела, что кот ее насилует и у них из-под хвоста льется серо-зеленая жидкость. Я не испытывала во сне ужаса или отвращения, но понять этот сон не могу.
- Так ты хочешь, чтобы я тебе сон объяснила?
Любаша посмеивалась с телефонной трубкой в руках. Ей все было нипочем.
- Хочу. Ты же в этом разбираешься.
- Хорошо, – смилостивилась Любаша. – Сон, конечно, твой неприятный, но бывает и хуже. К здоровью твой сон не имеет никакого отношения. Он затрагивает отношения между людьми. И отношения эти, судя по сну, достаточно сложные. Кот означает двусмысленные, неподконтрольные ситуации. Собака – друг, близкий человек. Что-то изменилось в кругу близких тебе людей. Что – скоро узнаешь.
- Я так и думала, – заныла Лика. – Ведь здесь, в Москве, я, по сути, в чужом городе и в непривычном окружении. Получается, что всегда в напряжении. Но как себя вести, чтобы не случилось чего плохого? Этот кот точно не к добру? Может быть, наоборот?
- Нет, кот не к добру. Поэтому избегай всех подозрительных ситуаций. Сны предупреждают. А домой давно ездила?
- Вот сейчас собираюсь…
- Сегодня? Везет тебе, – протянула Любаша, – а я даже не знаю, когда выберусь. А так бы хотелось…
- Так поехали вместе со мной!
- Не отпускают!
- Люба, – осторожно начала Лика, – а можно, я у тебя перед отъездом еще про один сон спрошу?
- Валяй.
- Мне приснился еще один сон, как я ныряю в голубое такое бирюзовое море. В нем чистая вода. А на поверхности плавает утиное дерьмо (точно знаю, что утиное). Такие утки плавают в лужах в нашей станице, в серой мелкой воде. А тут море. Я, подныривая, из-под воды смотрю, чтобы пронырнуть так, чтобы не вымазать голову. Но сколько ни стараюсь вынырнуть, все равно вымазываюсь. Получается, где я – там и дерьмо.
- Дерьмо никогда не снится к добру. Это предупреждение, чтобы не вляпаться.
- Не знаю, звонить ли Олегу? Я чувствую, что он несправедлив ко мне, нечестен. Вокруг много интересных мужчин, просто я никого не замечаю, потому что погружена в свои проблемы. Я зациклилась.
- Ну, вот видишь, – сказала Люба, – сама все прекрасно понимаешь. Поезжай домой, развейся. Я тебе завидую; была бы возможность – на крыльях бы домой полетела!
* * *
"Боже мой, какой кошмар, – думала Лика, – пакуя дорожную сумку. Все время нужно держать оборону, делая вид, что ты сидишь в засаде. И знать, что добрый человек – это тот, кто считает нужным притворяться, будто он все еще не раскрыл на жизнь глаза и уши. А я тут думаю, что же мне делать дальше.
Помню, как-то разговаривала с одним замечательным стариком, он математик, так вот он сказал, что жизнь сама по себе несправедлива, это ее свойство, может быть, ее суть.
Это можно только принимать. Можно не принимать, но это все равно что размахивать кулаками в пустоте.
И, наверное, хорошо, что я такая "тряпка". Все равно никто ни в чем не виноват, и все равно жизнь продолжается. А личная жизнь складывается в тех случаях, когда о ней абсолютно не думают. Такое у нее свойство. Когда человек увлечен самим собой по уши, тогда все его хотят. А верить кому-то и надеяться на кого-то – опасно. Чтобы вступить в близкие отношения с кем-то, нужно сначала стать независимым. Сексуальность – это цветок, а не корень. И ты находишься в самом одиноком месте на этой земле, когда лежишь бок о бок с тем, кто на самом деле не с тобой. Нужно время, чтобы самой понять, что творится в душе. А еще эти взрывы, теракты… Мне ТАК страшно, что я стараюсь об этом не думать, иначе сойду с ума. И никто не защитит. Не на кого надеяться. Даже я чувствую, что начинаю черстветь. ОЧЕРЕДНОЙ взрыв, очередное горе, потихоньку привыкаю, хотя, наверное, это защитная реакция организма: нет знакомых фамилий в списке погибших и раненых – и слава богу. Вообще в Москве много милиции на улице, меня недавно остановили для проверки документов у метро два совсем уж юнца, хотя я была в дубленке и прочее, в первый день болезни я ехала из поликлиники, мне было очень плохо, но у меня-то с документами все в порядке. В городе очень много милиции – она повсюду. Много милиции со специально обученными собаками, военные патрули (военнослужащих запрягли под это дело), все друг друга опасаются, людей с большими сумками останавливают. Я стала обращать внимание, что люди смотрят на соседей в метро – похож ли ты на террориста-смертника.
* * *
Свирин осторожными шагами взбирался по лестнице одного их московских домов на Кутузовском проспекте. Лестница была устланной пружинистым красным ковром. Он потому и не поднялся на лифте, чтобы не преграждать себе путь к отступлению.
Он стоял в нерешительности на площадке четвертого этажа, сверху долетали звуки пианино и чье-то пение. Свирин позвонил.
- Дома Матвей Матвеевич?
- Еще спит, – ответила похожая на солдата домработница.
- Но помилуйте, голубушка, уже полдень.
- Зайдите через час! Обычай у него такой. Он по ночам работает.
- Но раньше он вставал в семь.
- А теперь обычай переменился. Я встала в шесть, так он еще не ложился – у окна сидел, чай пил.
По лицу Свирина пробежала тревога, точно воскресла перед глазами тайная обида или где-то в тайниках души зашевелились позабытые чувства. Свирин был значительно моложе Матвея Матвеевича, который в свое время был для него покровителем и незыблемым авторитетом. "Фауст и Мефистофель", – говорили раньше о них, когда видели вместе. С Матвеем Матвеевичем было трудно тягаться, с ним предупредительно дружили, потому что плохой мир лучше доброй ссоры.
Из глубины квартиры раздался голос:
- Кто там?
- Матвей Матвеевич, это Вадим к вам пришел.
- Пусть проходит.
В трехкомнатной квартире Матвея Матвеевича часы перезванивались мелодичными голосами. Здесь было много старинных вещей, хранивших на себе отпечаток давно прошедших времен. В этой необычной квартире поневоле хотелось понизить голос, словно все это были не прекрасные антикварные вещи, а покойники, которые лежат по всем углам дома, сложив на мраморной груди руки. Мебель из дымчатой березы с инкрустациями, картины и весь остальной антиквариат Вадим Свирин видел не впервые, но все равно подумал: "Вот они, деньги партии, ее золото".
- Куда ты, Вадим, запропастился? – приветствовал Свирина Матвей Матвеевич.
- Как ни позвоню, вы отдыхаете.
– Пью красоту, благоговею, трепещу перед произведениями старых мастеров.
- Прекрасные вещи у вас есть, Матвей Матвеевич.
- Есть кое-что, – самодовольно покряхтывая, отвечал Матвей Матвеевич. – Все увидите… не сразу же, батенька.
- Но мы уже десять лет работаем вместе – пора бы?
- Успеется, хотя сегодня тоже кое-что посмотрим.
Я продам все, кроме своей любви к красоте, – признавался сам себе в антикварной тишине Матвей Матвеевич. Истинную красоту не продам, нет. Я должен выпить ее до конца. В этом смысле я пьяница, а может, даже алкоголик. Есть вещи, которыми можно наслаждаться бесконечно – созерцая их, ощущая их тяжесть. Замкнешься, опустишь шторы, обставишься первоклассными произведениями – и умираешь от восторга.
Матвей Матвеевич начал показывать Свирину редкости – фарфор, фаянс, миниатюры, камеи, автографы царственных особ. Все дорогое, все настоящее. На дне одного сундука оказалась большая красного дерева шкатулка, а в ней целый склад футляров, в коробке – отдельно завернутый в вату и тонкую бумагу подвенечный жемчужный венок…
– Какая роскошь! Какая роскошь!
У Матвея Матвеевича дрожали руки, когда он запирал и отпирал шкафы, ящики, комоды. В потайных отделениях драгоценные камни, оправленные в старинные серебряные и золотые оправы, сплетались в звезды, цветы, арабески и холодными бесплодными слезами оплакивали нужду потомков тех, кто когда-то щеголял в этих уборах на празднествах и пирах.
Быть может, чтобы завладеть вот этим самым большим футляром с ожерельем из брильянтовых звездочек и зелеными изумрудами на подвесках, была расстреляна целая семья… И даже не одна… А этот браслет? Кто носил его? Чей это мужской портрет в медальоне с надписью о любви?
Матвей Матвеевич доволен, смеется, выносит трехногий мольберт и укрепляет на нем небольшую картину, освещает ее лампочкой, захлебываясь, в экстазе говорит, почти поет на все лады:
- Дивная вещь. Дивная, дивная…
Он судорожно выгибает большие пальцы и чертит ими в воздухе рисунок картины, чтобы изобразить энергию, с которой она была написана.
- Непостижимая! Божественная! – глядя на картину, продолжает петь Матвей Матвеевич. Грудь, как виноград (странные сравнения были у Матвея Матвеевича). Глаза – черные жуки, которые так и шевелят лапками. Так и шевелят. А это что такое? Боже мой! Боже мой! Ласточка распрямила крылья. И смелость. И блеск красок и колорит.
Он в изнеможении опускается в кресло, роняет руки, подбородок падает на грудь.
- Трачу много…
- Но как удается приобретать столь дивные вещи?
- Батенька, Москва исчерпала себя. У меня по провинции курьеры путешествуют… всегда два, а не то и три… на них всегда много денег уходит. Может, и обойдется русская лампадка в сотку зеленых, а вместе с нею и пуд никуда не годного хлама… Ну, выбираю людей расторопных, с чутьем. Но и на старуху бывает проруха. И бывает, сознательно приобретается хлам, а счет выводится вон какой! А что слышно от нашего курьера? – тон Матвея Матвеевича стал деловым, и он вернулся в реальность.
- Что касается курьера, – Свирин посмотрел на часы, – он уже прибыл к месту назначения. Можно позвонить ему, если хотите.
- Звонить? Потом, потом, о делах потом, – Матвей Матвеевич то ли был настроен лирически, то ли старый лис просто притворялся, играя по своим правилам. – Ну что ж, дай бог твоему курьеру здоровья, дай бог. А мы с тобой попьем чайку.
- Вот именно, дай бог здоровья.
Чай у Матвея Матвеевича совершенно особенный – настаивается в антикварном китайском фарфоровом чайнике; стаканы и чашки, из которых он пьется, – драгоценны.
- А теперь, Вадим, – голос Матвея Матвеевича звучит торжественно, – покажу тебе вещь, от которой ты… впрочем, не желаю тебе этого… но, возможно, получишь разрыв сердца.
Матвей Матвеевич удаляется, исчезает и долго не появляется. Свирин сгорает от любопытства – хочется заглянуть хоть в щелочку в загадочную комнату. Человек грешен. Приотворил дверь на полпальца, смотрит – темно, и только потянуло свежей струйкой коньячного аромата да слух уловил бульканье глотаемой жидкости. Свирину представилось, как его начальник пьет из горла, как принято у слишком нетерпеливых любителей горячительных напитков – алкоголиков.
Не думал, не гадал Свирин, что так легко разгадает тайну Матвея Матвеевича. Он быстро отскакивает от дверей и занимает свое прежнее место в кресле. Да, оказывается Матвей Матвеевич пьет не только "красоту", но и коньячок втихаря попивает.
– Хоть ты фарфор не собираешь, – оживленно продолжает Матвей Матвеевич, но я покажу тебе редкостную вещь. – Он разворачивает старую газету (такое впечатление, что сталинских времен) и вытаскивает белую куклу с вензелем Екатерины Второй. Матвей Матвеевич становится все разговорчивее и погружается в воспоминания и рассуждения.
Раздается звонок, и на тусклый огонек Матвея Матвеевича начинают слетаться седые мотыльки – то ли чайку попить, то ли коньячку. Входит престарелый краснолицый генерал – известный любитель антиквариата. Приезжает господин помоложе… О последнем Свирин знал, что этот провел пару месяцев в СИЗО по подозрению во взяточничестве. Об его аресте много и шумно сообщали СМИ, а вышел на свободу он как-то тихо. Совсем тихо.
Тесно стало у Матвея Матвеевича, гости расселись на елизаветинских и екатерининских стульях – цвет коллекционеров, московская элита. Матвей Матвеевич демонстрировал им свои сокровища (конечно, не все).
Похожая на солдата домработница принесла кушанья.
Они говорили и ели, ели. Еды было много. Одни деликатно пробовали то одно, то другое блюдо. Иные набрасывались с жадностью, неряшливо кидались из стороны в сторону, тыча вилкой в разные тарелки. Были и такие, которые с педантичностью судебного следователя изучали постепенно каждое из блюд, стоявших на столе, осторожно пробовали и передвигались к следующим блюдам и напиткам. О присутствии Свирина все будто бы забыли.
Свирин думал о том, что собрались здесь люди, у которых все в прошлом, нет перспективы, кроме могилы на престижном кладбище. Им пора думать о душе, а ему, Свирину, – о бизнесе. Он заскучал от бессмысленности всего, что видел, и засобирался домой.
"Вампиры, натуральные кровососы – слетелись ближе к вечеру, правят свой бал", – думал Свирин, прощаясь с почтенной публикой. Его особо не задерживали.
Свирин осторожными (чтобы не расплескать свою радость, которая змейкой свилась внутри) шагами спускался по лестнице. "Вот я тебя и раскусил, старая плесень, – торжествовал он. – Так вот почему тебя так трудно увидеть на работе. Так вот почему ты встаешь под вечер. Так вот почему у тебя такое бледное лицо. Вот твой секрет – ты алкоголик, самый натуральный. Я тебя достану… ты же сам меня учил, что одна из самых эффективных манипуляций состоит в том, чтобы сказать или даже намекнуть человеку, что вам известно то, что он полагает скрытым от других. И тогда выбитого из равновесия человека можно брать голыми руками.
"Когда я стану начальником, я буду молиться на свой пистолет, – пропел, открыв ногой двери подъезда, Вадим Свирин – вице-президент фирмы консалтинговых услуг в области политических технологий. – Алкаш ты конченый!" Есть такая восточная поговорка: "Самый лучший друг – это друг с выбитыми зубами".
Свирину ужасно захотелось лягнуть умирающего льва, и, увлекшись этой идеей, он совершенно забыл о том, с кем имеет дело.
Гости разошлись. Оставшись один, Матвей Матвеевич подергал дверь, пробуя, крепко ли заперта, еще плотнее задернул занавеску, чтобы не было щелей, и долго испытывал собственное терпение, боясь какой-то призрачной неожиданности, затем присел на кровать и достал дуэльные пистолеты в деревянной шкатулке с принадлежностями, с капсюльными замками. Стволы восьмигранные, кованые, украшены воронением. На стволах надписи "…GASTINNE-RENETTE A PARIS". Курки, замок, спусковая скоба и наконечник украшены стилизованным растительным орнаментом. Ложа резная, рукоять резана сеткой и листьями. Франция, середина 19 века.
Матвей Матвеевич взял пистолет под номером один и поднес к виску – почему бы и нет? Решится ли верящий в судьбу человек выстрелить себе в лоб? Он настолько глубоко верил в предопределение, что совершенно безболезненно рисковал своей жизнью. Ради этого он ставит свой опыт. Он нажал на курок. Осечка. Значит, не в этот раз. Потом. В следующий раз. Ему уже все равно. На сегодняшний день он был абсолютно равнодушен к какой бы то ни было общественной деятельности и вместе с тем чувствовал нежелание жить так, как жил раньше, – продолжать делать карьеру в полном фальши обществе или мирно, ни о чем не думая, коротать свои дни у дачного камина. Может, это старость, может, он уже достиг потолка своей некомпетентности, может быть, он просто устал от жизни. Он устал, устал, устал.