- Садитесь, Михаил Николаевич. Буду краток, - заговорил он негромко и быстро. - Для того, чтобы победить врага, надо его изучить, говорим мы, стратеги. Мы учимся, понемногу учимся, мы учимся хотя бы у наших врагов. Точный анализ положения по ту сторону красного рубежа убедил нас в том, что общее недовольство населения, плюс осложнения во внешней и внутренней политике, плюс хозяйственные затруднения подготовили почву для возобновления активной борьбы на территории бывшей империи. В самом деле, анализируя настроения классов, в первую очередь интеллигенции, затем крестьянства, мы должны всемерно использовать интеллигенцию (Слушайте, Михаил Николаевич), буду краток. Невыносимый гнет плюс узкая нетерпимость большевиков сорвали намечавшийся было Бургфрид - гражданский мир между властью и интеллигенцией. И вам вот куда в первую очередь, Михаил Николаевич, надлежит обратить взор, отнюдь не отпугивая высокомерием и белой непримиримостью и прямолинейностью. Буду краток, - продолжал он, оглянувшись на Гукасова. - Крестьянство! Здесь, надо сказать прямо, туман рассеялся, гипноз не действует, крестьянство буквально тяготится данной ему землей. Я имел случай убедиться в чувствах моих крестьян, крестьян моей подмосковной. Эти наивные письма, приглашающие меня вернуться, трогают до слез. Симпатии населения теперь безусловно на нашей стороне. Буду краток. Пока я отделываюсь общими фразами, но существуют правила конспирации обязательные для всех. Мы учимся, понемногу учимся, но не будет нескромностью если я скажу, что у нас есть кадры по ту сторону красного рубежа, есть мужественные люди на которых можно опереться. В частности, например, человек, которого я назову "Серый". Мужественный, самоотверженный, полный сил и веры в победу единомышленник, наконец, у нас есть сильный союзник. Назову его… "Станислав"…
- Простите, - вдруг перебил Гукасов, - вы поймете, множество дел. Сегодня я обедаю в Сен Жермен у господина министра, вечером клуб, общественные дела… Никакой личной жизни…
- Мы полагаем, что настало время для активного, боевого выступления, - упавшим голосом сказал Мамонов.
- Его императорское высочество лестно отозвался о вас, генерал…
Мамонов оживился и положил руку на плечо Печерского.
- Михаил Николаевич, человек, о котором я вам уже докладывал…
- Что касается вас, молодой человек, - торопливо перебил Гукасов, - дай вам бог. Дело опасное, но благородное. Кто не рискует - не выигрывает, как говорят французы. Надо действовать, надо показать, как выражаетесь вы, генерал, что мы живы, что жив русский дух… - Он посмотрел на часы: - Мои соотечественники упрекают меня в том, что я, сохранивший благодаря своим способностям свой капитал, отказываю в помощи разным благотворительным организациям…
- Язон Богданович!.. - воскликнул Мамонов.
- Подождите, я - человек деловой. Беженцев много, я один. Я думаю, что каждый доллар, который я даю вам, генерал, вашей группе принесет пользу не отдельному человеку или, скажем, семейству, а всей нашей дорогой родине. Я прежде всего русский человек. С моими средствами я сам, мои дети и мои внуки могли бы спокойно жить… Но я исполняю свой гражданский долг, а вы исполняйте свой воинский… И мы будем молиться за вас, молодой человек…
Гукасов надел левую перчатку и встал.
- Я представил вам Михаила Николаевича именно для того, - с некоторым смущением заговорил Мамонов, - чтобы вы убедились… Подготовительный период кончился и мы приступаем…
В эту минуту загремели кольцами и как в театре распахнулись драпировки, появились князь Карачаев, Леля с кофейником на подносе и Нико.
- Обижаешь меня, Язон Богданович, аллахом клянусь, обижаешь меня…
- Что делать, князь, сам понимаешь, дела. В другой раз, князь, в другой раз…
Шуршащий кредитный билет мелькнул в воздухе и пропал в широком рукаве черкески Карачаева.
- Барышня, на минуточку, - продолжал Гукасов, повернувшись к Леле, - позвоните в среду или в пятницу, от четырех до пяти мне в контору Элизэ 23–70, - и потрепал ее по щеке. - Может быть, повеселимся.
Мамонов и Печерский встали. Господин Гукасов взбежал на площадку лестницы.
- Желаю вам успеха, полного успеха, молодой человек! До свидания, господа.
- Ну-с, так, - сказал несколько обескураженный Мамонов, - поскольку мы в одиночестве, я должен серьезно поговорить с вами, Миша. Я навел справки, я кое-что знаю о вас, и к сожалению… Эти истории с казенными суммами… Впрочем, оставим.
- Именно, оставим это, - несколько странным тоном сказал Печерский. - Потому что если я припомню некоторые страницы из вашей биографии…
- Мы, прежде всего, политические деятели, а затем люди. Кто-то, кажется Наполеон, или Талейран, сказал, что наше дело нельзя делать чистыми руками, - мечтательно произнес Мамонов.
- Ваше превосходительство, - с угрюмой откровенностью перебил Печерский. - Вы полагаете, что я рожден быть шулером, альфонсом и чорт знает чем… Может быть, я смотрю на эту поездку, как на искупление, как на подвиг.
- Верю, Михаил Николаевич, - заторопился Мамонов, - на этом мы и кончим. Завтра вы ознакомитесь с инструкцией. Затем явки, пароли, шифры. Вы понимаете, насколько это важно. Мы отдаем в ваши руки преданнейших, мужественных людей по ту сторону границы. Нет ли у вас личных связей?
- У меня в России жена. Святая женщина.
- Хорошо. На этом пока кончим.
Мамонов встал и протянул Печерскому руку.
- Значит - завтра.
Печерский медленно допил рюмку и взял со стола потухшую сигару. Сигару ему дал Гукасов и Печерский внимательно посмотрел золотую, бумажную ленточку, ярлычок на сигаре, щелкнул языком и подумал вслух: "Анри Клей. Гаванна. Вот стерва…". Затем бережно спрятал сигару в бумажник. Вошел меланхолический Нико с подносом и убрал рюмки. Он поднял бутылку, посмотрел на свет и сказал мимоходом:
- Слыхал, "Чикаго" закрыли?
- Вранье.
- Какое вранье - я сам был. Человек застрелился - полис криминель закрыла. Есть новое место "Вальпорайзо", на рю Виктуар. Рулетка, макао, бакара. Средняя игра. Заходи ночью - покажу.
- Нема ниц, - коротко сказал Печерский.
Пробежала Леля и крикнула:
- Князь зовет! Гости в пятой сакле!
- Погоди, - вдруг окликнул Печерский и поймал Лелю за локоть. Она посмотрела круглыми, серыми, на выкате, глазами.
- Дай сто франков! - сердито сказал Печерский и взял у нее из рук сумочку. Она смотрела на него, не мигая, жалко и растерянно, полуоткрыв рот. Печерский нажал замок, открыл сумочку и взял кредитный билет.
- Все? - вдруг спросила Леля.
Печерский взглянул на нее, как бы вспомнив, поцеловал ее в лоб и, слегка толкнув ладонью, отвернулся. Он неподвижно стоял перед зеркалом, пока не услышал шорох шелковых шальвар и деревянный, удаляющийся стук каблучков по ступеням. Тогда Печерский спрятал деньги в карман, поправил галстух и побежал вверх, легко прыгая через три ступеньки.
- Ва, - сказал не удивляясь Нико, - ва, ай молодец!
V
Будильник покачнулся, коротко затрещал и выдохся.
Павел Иванович поморщился, зашевелился, но не открыл глаз. Не разжимая век, он как бы видел знакомый пейзаж за окном, нагроможденные до горизонта высокие, горбатые кровли и высокую, железную дымовую трубу, делившую этот пейзаж вертикально надвое. Будильник слабо тикал у изголовья постели. В коридоре капало из водопроводного крана, и капля за каплей стучала в чугун раковины. За тонкой, деревянной перегородкой, зазвенела сетка кровати. Человек перевернулся и его спина зашуршала о перегородку, рядом с Александровым.
- Морис, - сказал человек за перегородкой. - Ты спишь?
- Нет, - ответил звонкий, мальчишеский голос.
- Проклятая привычка. Я просыпаюсь в шесть часов, ни на минуту позже. Это просто обидно в праздник.
- Попробуй уснуть, дядя.
- Спасибо за совет. Меня не переделаешь.
Александров все еще лежал на спине. Он открыл глаза и с отвращением и скукой рассматривал грязно-пестрые обои, хрупкий столик с невымытой посудой, всю маленькую, узкую, чердачную комнату со скошенным потолком. Еще четверть часа он неподвижно пролежал на спине. Тикали часы и сквозь стекла в комнату бился уличный шум - разноголосые автомобильные гудки и длительный гром грузовиков. Надо вставать.
- Русский уже ушел? - спросил голос за стеной.
- Вероятно. Он уходит в начале седьмого.
- Даже сегодня?
- Сегодня тем более.
- Но сегодня-праздник.
- Не для каждого, дорогой мой, не для каждого.
- Марсель сказал, что у них никто не работает.
- Русские будут работать.
"Русские будут работать", шопотом повторил Александров. "Русские будут".
Он с силой поднял голову от плоской, сбившейся подушки и сел на кровать.
- Он - у себя. - Сказали за стеной.
- Слышу.
- Дядя Поль, - спросил, кашлянув Александров. - Сегодня вы дома?
- Нет, - ответил голос за стеной. - Я и Морис едем в Иври.
Александров протянул руку и взял вытертые, бархатные штаны. Затылок Александрова был налит свинцом. Серая муть плавала перед глазами и челюсти были точно сжаты тисками. Он вернулся в четыре часа утра и спал только два часа. После преферанса у Киселевых весь остаток ночи ему снилось одно и то же - номер в скверной гостинице, облако табачного дыма и засаленные, помятые, с загнутыми уголками, карты.
- Мрак, - прошептал Александров, - мрак.
Он опустил голову на подушку. Скошенный потолок с желтыми подтеками вдруг сдвинулся в сторону и зарябил мелкой рябью. Александров закрыл глаза и опять услышал сырой, ноющий голос мадам Киселевой.
- У нас говорят, что вы отпали от православия, - что вы чуть ли не масон. Ваша рука, Павел Иванович…
- Пасс.
И опять он увидел желтое, высохшее лицо Киселевой и лысый, восковой череп генерала Киселева, красные распаренные лица игроков и мятые, с загнутыми уголками, карты… Затем все расплылось и пропало и дальше был тяжелый и душный сон. Будильник тикал у изголовья и часы показывали десять, когда Павел Иванович снова открыл глаза. За стеной было совсем тихо. Уличный шум бился в окно и сотрясал комнату. Павел Иванович вскочил, взглянул на часы и, зажмурив слипающиеся веки, оделся ощупью. Одиннадцатый час.
Он опоздал в мастерские. Прогул в такой день, когда каждый русский на счету, когда работают только русские. Как можно объяснить? Болезнь? Кто поверит. Почему именно в этот день, почему первое мая, когда русские сами вызвались работать вместо обычной ночной смены. Он запер комнату на замок и побежал по узкому коридору, похожему на полутемные переходы палубы третьего класса на океанском корабле. Каждый этаж дома состоял из одиннадцати комнат-кабинок. В каждом этаже пахло светильным газом, кухней и маргарином. Он сбежал по узкой, темной деревянной лестнице и из сырости и мрака старого, осевшего дома вышел на улицу.
Небо сияло над ним глубокой и трогательной голубизной и чуть светлело по краям, у горизонта. В воздухе была мягкая теплота и, вместе с тем, прохладная свежесть, как бы от дыхания океана. Газолин автомобилей, испарения бензина не успели убить нежную, прозрачную зелень деревьев. Солнце дробилось и пылало в эмали машин, в спицах велосипедных колес и в зеркальных витринах.
Александров шел под каменными арками окружной железной дороги. Тени арок ложились правильными полукругами на асфальт мостовой, арки уходили вдаль, в перспективу и Александрову казалось, что ему пятнадцать лет, что он идет по длинному, согретому солнцем коридору гимназии и что в его жизни все еще можно изменить и начать по-новому.
В маленьком ресторане, на углу улицы, он увидел Поля и Мориса. Они завтракали. Поль был в белоснежном воротнике и вишнево-красном галстухе. Он был гладко выбрит, седые пышные усы были аккуратно подстрижены. Серая, мягкая шляпа лежала на стуле перед ним.
- Добрый день, - сказал Поль и убрал шляпу. - Вы где работаете сегодня?
- Я проспал.
Поль подмигнул племяннику, допил светло-золотистое вино и вдруг засмеялся, обмахиваясь салфеткой, как веером.
- Что же вы скажете в мастерских?
- Не знаю.
- Русские сами вызвались работать, а вы не пришли.
Морис повернул к Александрову острую, румяную мордочку и сказал:
- Сегодня нельзя работать. Сегодня первое мая.
- Послушайте, мсье Павел, - сказал Поль, поднося ко рту свежую, политую уксусом и маслом, зелень салата. - Послушайте меня. Вы работаете почти пять лет. Не знаю, кем вы были у себя на родине, но здесь вы заслужили эту вытертую, промасленную блузу и штаны. У вас настоящие рабочие руки, вы получаете те же двести франков в неделю, что и я. И хозяина вы любите ничуть не больше, чем я. Ваши приятели белые русские решили работать сегодня. Это вызов нам, вызов нам, но чорт с ними. Если вы не пошли за ними потому, что у вас под вашим кэпи есть мозги - поздравляю вас. Идите до конца. Возьмем метро и поедем вместе в Иври на митинг. Или вы боитесь?
- Не знаю… Не думаю… - вяло сказал Александров.
По тротуару, парами как институтки, прошли восемь затянутых в узкие мундиры полицейских. Они остановились как бы в раздумьи на перекрестке.
- Я надел новый костюм и шляпу, - вдруг развеселился Поль, - будет жарко, если они сунутся на митинг.
- Они сунутся, - убежденно подтвердил Морис. - Помнишь, в прошлом году…
Поль расплатился и встал.
- Прощайте. Подумайте. Никогда не поздно сообразить, где правда. Не так ли? Конечно, вам трудно. До свидания.
Они ушли и Морис старался шагать в ногу с дядей Полем.
Еще несколько мгновений Александров сидел неподвижно и рассеянно смотрел в небо. Хозяин за стойкой вопросительно взглянул на него. Александров встал и медленно пересек улицу. У станции подземной дороги он остановился. Взвод республиканских гвардейцев проходил по площади. Медь пуговиц, сталь оружия, лакированные белые пояса нестерпимо сияли на солнце. Александров медленно спустился по ступеням под землю. Он взял билет и вышел на платформу подземной дороги. Под землей была сухая и прохладная ночь. Электрические огни отражались в фаянсовых плитках тунелей. Метром ниже платформы проходили тройные линии рельс, тускло светились на закруглениях и уходили в темную пасть тунеля.
- Как же быть, - устало думал Александров. - Как же быть? Он не совсем прав, но, может быть, и я не прав. Я давно чужой Киселевым, Мамоновым, однополчанам, спекулянтам, комиссионерам, банкирам, кабатчикам. Дорогие соотечественники, я чужой, но разве я свой для дяди Поля и Мориса и для русских Морисов и Полей, в России. Я был офицером, носил погоны и темляк, но с этим кончено навсегда. Теперь на мне кэпи и бархатная блуза и руки у меня в копоти и мозолях. С кем мне итти?
С жужжащим гулом и сквозным грохотом, сверля воздух, подошел поезд подземной дороги. Юноши с красными гвоздиками в петлице перекликались с девушками и смеялись так, как могут смеяться в Париже. Запел рожок кондуктора. Хлопнули дверцы вагонов, поезд с места рванулся вперед и пропал в черноте тунеля.
Александров все еще стоял на платформе и смотрел на тройные линии рельс. Три стальных рельсы, по средней бежит смертоносный ток. И он вспомнил, как на станции Трокадеро, в двух шагах от него, молодая женщина бросилась на рельсы, как ее скрутило, охватило лиловым огнем и подбросило и вокруг запахло палеными волосами и горелым мясом.
И вдруг он понял, что рельсы неудержимо притягивают его. Он вздрогнул, съежился, и повернулся к ним спиной. Под землей была ржавая духота и ночь, с которой слабо боролось электричество. На земле, над ним было солнце, зелень и алые гвоздики.
Куда же итти рабочему завода Ситроэн, бывшему полковнику Александрову? Куда?
VI
Четвертый день Печерский в Москве. Он ходит по московским мостовым и дышит московской пылью. После Парижа странно, что вокруг говорят по-русски и почти все одеты в блузы с отложными воротниками, грубые ботинки и сандалии. Правда, встречаются молодые люди в диких вязаных жилетах и полосатых галстухах, девицы в линялых шарфах и розовых чулках, но разве могут здесь понимать грань между элегантной эксцентричностью и грубым, дикарским вкусом. Какое падение, какой мрак, после Больших Бульваров.
В первый же день Печерский купил себе кэпи и блузу с отложным воротником. В чистом, но неудобном номере гостиницы он долго рассматривал себя в зеркале и с удовольствием заметил, что отличается от тысячи людей в толстовках и кэпи, которых он встречал на московских улицах. В сотый раз он рассматривал голубые, бесцветные глаза, выдвинутые скулы, лысеющий череп и неуловимую презрительную гримасу у губ. В общем он был доволен тем, что он не похож на москвичей, что он чужой в Москве. На улицах он радовался тому, что извозчики одеты в рваные армяки, и совсем жалкий вид имеют ободранные извозчичьи дрожки. И это после затора великолепных машин на площади Оперы. Печерский проходил мимо витрин магазинов. Зеркальные стекла отражали презрительную гримасу гражданина Печерского. Все вокруг выглядело бедно, но удивительнее всего, что здесь бедность не скрывали как в Польше, наоборот, бедность выглядела очень независимо и гордо.
В ресторанах Печерский заметил и запомнил грязноватые скатерти, плохо вымытую посуду и грязные фартуки официантов. Все это злило и вместе с тем радовало Печерского, он радовался, когда видел небрежность официантов, грубость продавцов, радовался, когда встречал пьяных, нищих и проституток. Все это разжигало его ненависть и злобу к этому городу и стране и укрепляло в его решении. Даже дети в красных галстухах распаляли его злобу. Однажды он увидел эскадрон кавалерии на сытых и гладких конях, услышал военный марш и долго не мог понять чувств, которые боролись в нем. Он сразу оценил и одобрил всадников и коней и смотрел на них без особой недоброжелательности, но с некоторой завистью. Зависть обратилась в ненависть и злобу, от которой начинаются перебои сердца, и во рту горечь и желчь. Затем он решил не отвлекаться, не раздражаться и действовать как советовал в Париже Мамонов, с холодным расчетом, осторожностью и вниманием к мелочам. Он не торопился с явкой, в инструкции было сказано, что надо прежде всего убедиться в том, что за ним не следят. Он оставил некоторые пустяковые бумаги и записки в ящике стола, отметив карандашом их расположение. Он разместил вещи в чемодане так, чтобы сразу можно было заметить, если бы кто-нибудь рылся в вещах. Никто не тронул ни его бумаг, ни вещей. Коридорный и горничная не проявили ни внимания, ни любопытства к Печерскому. Из конторы Печерскому вернули удостоверение личности. Документ был хорошо сделан и не внушал подозрения, - "член профсоюза, уполномоченный Саранского кооперативного склада, Семен Иванович Малинин". Тогда Печерский решил итти на явку к "Серому". "Серый" - человек, на которого полагался Мамонов, "наш мужественный и смелый единомышленник". Но прежде чем итти к "Серому", Печерский решил использовать письмо Татьяны Васильевны Поповой, письмо матери Лели. Адрес был такой: "Москва, Арбат, Николаю Васильевичу Мерц". Номер дома Татьяна Васильевна не знала. Печерский поискал в справочнике "Вся Москва" и в алфавитном указателе нашел: "Мерц Н. В., профессор, инженер, начальник Н-ского строительства", телефон и подробный адрес.
- Оч-чень хорошо, оч-чень хорошо, - дважды вслух сказал Печерский и захлопнул книгу. Он позвонил по телефону и услышал женский голос.
- Вас слушают. Кто говорит?
- Можно Николая Васильевича? По личному делу, товарищ, - твердо сказал Печерский. - У меня письмо Татьяны Васильевны Поповой.