Трамвай бежал по узким сереньким улицам окраины. Александров никогда здесь не бывал и с любопытством рассматривал серенькие деревянные дома, пустыри, заборы, мост окружной дороги, повисший над улицей.
- Далеко забрались. Трудно здесь с квартирами.
- Далеко. А вы?
- Я еще дальше. Три часа от Москвы.
Они сошли на конечной станции и затем долго шли по мощеным крупным булыжником переулкам, мимо редких чайных с синими вывесками, мимо одиноких ларьков. Дальше была красная кирпичная стена монастырского кладбища, затем почерневшие от дождей и времени срубы деревянных домов. Уже была ночь и мрак, когда они вошли во двор каменного дровяного склада, нашли калитку в заборе и пошли дворами и лабиринтом деревянных домов.
Одинокий фонарь мерцал далеко за забором, как светляк. Наконец, в конце двора, открылась косая, открытая настежь дверь, деревянная узкая лестница флигеля с мезонином. Хуже всего выглядел коридор, освещенный одной закопченной керосиновой лампой. В коридоре, за занавеской, на полу спали двое или трое и странно было, как они могли здесь спать. В этом деревянном доме, в углах и щелях, день и ночь люди ругались и пели и плясали и высохшее дерево отражало и усиливало каждый голос и звук. Александров с изумлением посмотрел на Печерского. Печерский открыл узенькую дверцу в фанерной стенке, и они оказались как бы в ящике в полторы квадратных сажени. Здесь было одно окно с картонным щитом вместо двух стекол. Мутный свет скупо падал из коридора. Печерский зажег спичку, нашел керосиновую лампу и лампа наконец осветила деревянные выщербленные доски стола, на столе - начатую бутылку коньяку и стакан, табурет и полотняную, раздвижную кровать. Фанерная, тонкая, как картон, стена, дрожала от песен и криков. За стеной играли в карты. Пение и гитара затихали по-видимому тогда, когда всех увлекала карточная игра.
- Алеша возьми полтоном ниже! - как в бочку гудел мужской, пропитой голос и такой же хриплый и пропитой женский голос вторил: "Дуська, сдавать. Сдавай, зануда…"
- Как вы можете здесь жить? - спросил Александров.
Печерский подвинул гостю табурет и присел на кровать.
- Приходится. А вы как живете?
- Под Москвой. Два часа сорок минут езды. Вот только не знаю, как теперь выберусь. Последний поезд в одиннадцать, а завтра в восемь надо быть в городе.
- Полагаю, что вы заночуете у меня. Хотя, сами видите…
- Спасибо. Так всю ночь и будет?
- Так. К утру, пожалуй, передерутся.
- Неужели нельзя устроиться получше? - внезапно раздражаясь спросил Александров.
- В моем положении нельзя. Здесь люди, в случае чего, подходящие.
- В случае чего?..
- Хотите коньяку? - предложил Печерский; Александров молча отказался и тогда Печерский налил себе чашку, вынул из кармана яблоко, выпил до дна коньяк и закусил яблоком.
- Наивный вы человек, - сказал он, - чудак человек. За мной же слежка.
- А… - еще не догадываясь протянул Александров, - и давно?
- Не особенно. С неделю. Помните, мы с вами встретились на Цветном? С того дня.
- Именно с того дня?
- Именно с того дня.
- Вы как будто этим хотите сказать…
- Ничего не хочу. Плохой коньяк в Сесесерии. Нельзя сравнить с французским. Помните?..
Печерский снова налил, выпил, щелкнул языком и рассмеялся.
- Павел Иванович, - вдруг мрачно и злобно сказал он, - а вы ведь меня обманули.
- Послушайте, Печерский…
- Вы меня обманули! - выпив до дна коньяк, почти закричал Печерский. - На Цветном бульваре вы мне солгали.
- Послушайте, вы…
- Вы мне солгали, - упрямо повторил Печерский, - На Цветном бульваре я спросил вас: "Вы решились? Значит, вы решились?" Вы ответили: "Да, я решился". Вы помните?
Александров открыл рот, но крики за стеной заглушили его.
- Лысый, чорт! Лысый!
- Ни хрена!
- Банко!
- Я сказал, - вспомнил Александров. - Да, я именно так и сказал. "Я решил", то есть, я решил вернуться, решил вернуться и работать. Честно работать.
За стеной кого-то ударили по руке. "Фрайер, не тронь карту!" Вопли и хохот опять заглушили Александрова.
- Полковник Александров, вы передернули! - вдруг закричал Печерский.
- Хотя вы и пьяны, но, сударь, я вам не советую…
- Я немного выпил, но вы должны меня понимать. Я не сплю ни минуты третьи сутки. За мной слежка, - шопотом, как бы в бреду, продолжал Печерский. - И, чорт его знает, кто следит!.. Свои ли, чужие? К "Станиславу я не пошел и не пойду. Ну его к чорту! Сегодня я был в одном доме, в квартире одного инженера, он пришел туда следом за мной. Вы меня понимаете?
Он снова налил коньяку и жадно выпил и со стоном выговорил:
- Можно сойти с ума…
- Не понимаю. Следят, ну пусть следят. Раз за вами ничего нет, раз вы чисты, чего же вам бояться? - с некоторым сочувствием сказал Александров. - Ну, возьмут. Возьмут и выпустят. Насколько я понимаю, вы здесь легально?
Печерский не ответил. Он сидел на кровати, обхватив колени, мигая красными припухшими веками. Вдруг он рассмеялся.
- Господин Александров, послушайте. Вы притворяетесь или вы идиот…
- Да ну вас к чорту!.. - Александров взял фуражку.
- Погодите, - удержал его Печерский. - Погодите. Слушайте. Вы должны выслушать, чтобы все было ясно. Вы говорите - легально. Не верю, чтобы вы забыли ту ночь в Париже и разговоры с Мамоновым.
- В Париже с Мамоновым? Я надеюсь, это не серьезно… Ночью, в ночном кабаке, за рюмкой ликера… Не может быть… Это - сумасшествие.
- Почему не может быть?
- Да что вы слепой, что ли? Вы же три недели в Москве, в России!
- Начнем, как говорится, "аб ово", "товарищ" Александров, - почти спокойно сказал Печерский. - Вы считаете нормальным, чтобы я, русский офицер, русский по вере, по крови и по рождению, укрывался со всякой сволочью, в воровской малине…
- Да вы же сами этого хотите…
- Допустим. Ну тогда вы считаете нормальным, что вы, легальный "товарищ Александров" живете под Москвой в избе у грязного мужика, что вы делаете по двадцать верст в сутки по Московским мостовым, нанимаясь в монтеры, в мастера, в слесаря. Павел Иванович Александров, трижды раненый немцами, гвардии полковник и георгиевский кавалер…
- Хорошо! Вы хотите, чтобы вас уважали за старое. А кому оно нужно, старое? Его даже не замечали. Вот я жил, тратил уйму денег, все на себя и для себя, никому не помогая, не замечая грязи, голода и нищеты. Какой эгоизм, какая пустота!..
- Кающийся дворянин.
- А вы даже не дворянин. Вы даже не офицер. Может быть, потому что я кадровый, потому что я с пажеского корпуса до семнадцатого года двадцать лет тянул лямку, потому-то я и возненавидел устав и погоны и строй. А вам, впопыхах, в школе прапорщиков военного времени, царь дал звездочку, и галун и вы за эту звездочку или за две звездочки на стену лезете и лоб разобьете…
- Пускай, пусть я школы прапорщиков. Я офицер военного времени - верно. А вы кадровый, вы гвардеец и аристократ! Но вы, все-таки вы изменили присяге, а я умру славной смертью, как честный солдат.
- "Присяга", "долг", "честь". Я, полковник Александров "порядочный человек и офицер". Я, например, не мог жениться на гувернантке, на горничной. За это выгонят из полка, перестанут принимать в обществе. А заразить гувернантку сифилисом и сделать ей ребенка можно. А быть педерастом и развращать кадет - можно. Мой долг, например, взять вас за воротник и отправить куда следует, врага моей родины и народа - я все-таки не могу. Зачем вы мне все это рассказываете? Уж лучше бы не знать.
Печерский сидел на кровати, откинувшись к стене, упираясь затылком в стену. Теперь он говорил тихо, почти шопотом.
- Все равно. Понимаете, все равно. Гимназистом, в Воронеже, я из упрямства, из озорства спустился первый на лед. Стал на лед и отбежал от берега. Лед трещит и гнется и синие трещины побежали. А итти надо, итти, только не стоять на месте. Вдруг доберусь.
Он схватил чашку, выпил и с горечью и злобой сказал;
- Какая сволочь!.. Какая сволочь! Дают явки к трусам, к падали. Все - сволочь. Вот только Наташа. Одна - Наташа. Да что - всегда руки целовала, всегда я для нее бог… Да, трещит лед.
- Зачем это вам? Кому это нужно? - печально и тихо спросил Александров. - Вот я живу в трех часах от Москвы, станционный поселок, в двух верстах село, мужики. Бросьте вы все это. Пошлите вы Мамоновых и Гукасовых… Вы ремесло знаете, вы шофер. Не пропадете…
За стеной почему-то затихли. Глухой голос удивительно чисто запел:
Есть одна любимая
Песня у соловушки…
- Есть еще выход, - устало и покорно сказал Печерский, - итти, признаться, не хочется. Опять какая-нибудь ерунда. Вот и не иду. Все равно. Трещит лед… - вдруг он привстал и наклонился к Александрову:
- Все же вы меня выдали! Иуда!
- Жаль мне вас, а то показал бы вам - Иуду. Давайте поедем ко мне, - запинаясь сказал Александров. - Все обойдется. У нас тишина, поля, ветер, русский ветер. Сейчас снег сошел, чорт ее возьми, русскую весну. Каждое утро иду пешком на станцию, гляжу в небо и чуть не плачу. Восемь лет не знал русской весны. Точно опять родился.
- Так, так… И все-таки вы меня выдали, - шопотом сказал Печерский.
- Слушайте, Печерский, бросьте, честное слово, бросьте. Жалко мне вас. С будущей недели начнет работать наша артель. Маленькая механическая мастерская. Жить можно. Идите вы к нам. На кой вам чорт эта гадость. Грязи и крови не оберешься.
Если бы не усталость и не легкая сонливость, Александров мог бы заметить странную перемену в поведении Печерского. Печерский вдруг подтянулся и протрезвел. Он все так же устало и вяло цедил слова, но произносил он их неестественно холодно и бесстрастно.
- В самом деле, поехать к вам… Здесь у меня жена. Простить ей и забыть. И все забыть… - Он встал и сделал три уверенных и быстрых шага по комнате. - А слежка?
- Ерунда. Вы преувеличиваете. Вы - неврастеник, дорогой мой. Типичный неврастеник. Но это пройдет.
- Пройдет? - спросил Печерский и продолжал совсем спокойно без тени волнения: - Вас не побеспокоит - я открою окно. Душно.
Он открыл окно и вместе с сыростью в комнату вошел легкий, теплый ветер, отдаленный городской шум и паровозные гудки. Лампа мигала под ветром и временами в комнате было темно.
Александров зевнул и сказал:
- Душно и ко сну клонит. Устаешь, знаете ли, за день. Много хлопот с этой артелью. На будущей неделе откроемся. - Он положил голову на руки. - Придется мне, у вас заночевать, если позволите. Как-нибудь устроимся.
- Пожалуйста.
Печерский ходил по комнате. Четыре шага вперед, четыре назад.
- Да вы сядьте или ложитесь спать. Кстати, у них тихо.
- Ложитесь вы. Вы - гость.
- Какой там гость. - Александров закрыл ладонью глаза. - Россия… Россия… И паровозы гудят здесь по-другому. Другим голосом, другим языком. - Он прислушался к шагам Печерского у себя за спиной:
- Ладно. Поживем - увидим.
- Увидим, - странным голосом сказал Печерский. Он остановился позади Александрова.
За стеной звенело серебро и шуршали бумажки. Там шел счет, тасовали карты и слышно было, как стучали краем колоды об стол.
Александров зевнул и повернулся к Печерскому. Секунду, а может быть четверть секунды, он видел перед собой черную дырочку, дуло револьвера.
- Иуда! - закричал Печерский и выстрелил. Затем, рассчитанными движениями, он потушил лампу и вскочил на подоконник. На секунду его поразила ужасающая тишина в комнате и за стеной, и он спрыгнул вниз, в темноту, тишину и ночь.
- Ироды. Кто стрелял? - задыхаясь, спросили за стеной. Александров лежал на полу. Никто не ответил. Тогда сильные удары потрясли стену и дверь сорвалась с петель. Но бывший гвардии полковник Павел Иванович Александров - умер две минуты назад.
XIII
Был такой час, когда в ночной чайной на Смоленском, можно увидеть выехавшего поутру извозчика, заночевавшего в Москве крестьянина и продрогшего от сырости вожатого с трамвайной станции. Был белый день, пять часов утра. Окна чайной выходили во двор и упирались в кирпичную, отсыревшую стену. Кирпич только розовел, отсвечивая на заре, и в чайной было полутемно. Проститутки, воры, бездомные бродяги и пьяницы, затем ночные извозчики и сезонники, - маляры, плотники и землекопы схлынули еще засветло. В чайной было пусто и сыро от сырых опилков и пролитого кипятка. В шесть часов по положению закрывали. Половой зевал, прикрывая рот кулаком, и поглядывал на часы-ходики, помахивая мокрым, свернутым жгутом, полотенцем. Два извозчика, крестьянин и вагоновожатый были ему понятны, неинтересны. Непонятен был только худощавый гражданин в толстовке, бросивший пальто на стул, а фуражку на стол и положивший голову на руки. Извозчики, не торопясь, допивали первый чайник. Утренняя езда начиналась в девятом часу.
- Пару и четверочку любительской, гражданин, - заказал молодой, обросший рыжим первым пухом, извозчик.
- Гуляешь на все двадцать? - спросил второй. Он был постарше, в неопределенном возрасте, между сорока и шестидесятью.
- Много не нагуляешь без почину.
- Без почину. А я вчерась у Трухмальных рупь ни за что отдал. Такой мильтон попался - не дай бог.
- Учить вас надо архаровцев, - назидательно сказал вагоновожатый, - все уши обзвонишь, а вам хоть бы что…
Разговор оборвался. Извозчикам хотелось продолжать, но говорить собственно было не о чем. Потому молодой извозчик повернулся к крестьянину и легонько стукнул его в бок.
- Откеда землячек?
- Сергиевские…
И опять не о чем было говорить, но от привычки к вынужденному безделию в ожидании седока, сами собой явились беззлобные шуточки.
- Богатые вы там черти… Дачники.
- Богатые? - удивился крестьянин.
- Хошь сменяемся. Ты на облучен, а я с твоей бабой лягу.
- Богатые…
- А то нет. По вашей милости овес в три рубля стал. Гужееды.
- Вот, говорят, при советской власти денег не стало, - задумчиво сказал старый извозчик. - Возил я зимой одного на бег. Шуба енот архиерейский. Шестнадцать годов по Москве езжу - не видал.
Половой принес чайники. Непонятный ему гражданин в толстовке, подпирая руками голову, смотрел в окно, в глухую кирпичную стену. Перед гражданином стояла бутылка клюквенного кваса и стакан.
- Здесь спать нельзя, - на всякий случай сказал половой.
- Я не сплю. Дайте чаю, - сказал гражданин и поднял голову. - Дайте чаю.
- Может, ситра? Освежает.
- Чаю.
Половой вытер грязным полотенцем стол и, выбрасывая ноги, не торопясь, пошел к стойке.
Гражданин в толстовке опустил голову и рассеянно слушал заглушенные голоса:
- И вот как оно получилось. Пишут мне бумагу и спрашивают: "Кто у вас председатель и как ему фамилие". Фамилие, говорю, ему Фомов, а к нему я не пойду. "А почему" - спрашивают. А потому получилось у нас из-за запашки. Разбил он мне на масленной скулу в кровь, и будь здоров.
- Фу, ты - темнота какая, - сказал вагоновожатый.
…Ах, говорит, вот он какой, и зачали писать да выспрашивать. Кончил писать и говорит "безобразие". Вот я и думаю: что получилось и как оно повернулось.
- Крышка. - Строго решил вожатый.
- Да ну?
- Вот те и ну. Крышка товарищу Фомову.
- Ну, и сутяги вы, мужички. Подкачал начальство и рад. Другой раз мало били в старое время… - старый извозчик вздохнул, как бы с сожалением и укором.
- Теперь по скуле нельзя, теперь - смычка. - С удовольствием сказал молодой.
Непонятный гражданин на минуту задремал и сразу проснулся. Еще двое появились в чайной. Пыльно-серый беспризорный в мешке, в одной короткой и одной длинной штанине, подошел к столу извозчиков и запел неожиданно высоким голосом:
Позабыт, позаброшен
С молодых ранних лет,
Я. остался сиротою
Счастья доли мне нет…
На грязно-сером лице, необыкновенно розовыми, точно у загримированного негра, казались веки, и губы и десны.
- Возьми, - сказал вагоновожатый, дал две копейки и строго спросил: - почему не в колонии? Почему не в колонии, слышишь?
- А он, видать, партейный. До всего ему дело, - вслух подумал старый извозчик.
Я умру, я скончаюсь
Похоронят меня…
Запел мальчик.
- На, - сказал молодой извозчик, дослушав песню. - На, грач.
Мальчик взял калач и съел, не отходя от стола.
Крестьянин продолжал обстоятельный рассказ и гражданин в толстовке слышал его как бы в полусне:
- Опять спрашивает: "Вы какой волости?" "Лысовской". Слыхали, говорит. "Ну, что пишет, барин?" "Пишет, говорю". "И вы пишете?" "И мы пишем". "Знаем, в газете читали. Что ж не едет барин?" Не едет, говорю. Хитер. Выпустили мы его в васьнадцатом - поставили на заставу ротозея - он его и выпустил. А теперича, разве его заманишь, барина…"
- Нипочем не заманишь…
- Нипочем не заманишь. В васьнадцатом надо было… Пишет барин - земля однако моя. Вот устинские в семнадцатом свою графиню живьем в стогу сожгли. Из города с бумагой приезжали и то не отдали графиню.
Гражданин вздрогнул и спросил:
- Какой волости?
- Мы? Лысовской.
- Села Мамоново?
- Мамоновские.
Гражданин отвернулся и замолчал. Замолчали все и пошептались.
- Что за человек?
- А кто его знает?
- Пьяный или занюханный, - решил вагоновожатый. - Посидит, ситра попьет и удавится. Бывает.
Вожатый позвенел пятаками и ушел.
Беспризорный мальчик оглянулся, подошел к гражданину в толстовке, раскрыл рот, задумался и запел:
Как поймали мово Юрку,
Он запрятался в ларьке,
Он в кожаной тужурке
И со шпалером в руке.Товарищи, товарищи,
Не надо его бить,
Вы подайте в суд народный
Будут там его судить…
- Уйди, - сказал гражданин в толстовке и высыпал на стол мелочь. - Слышишь, уйди.
Мальчик сгреб мелочь со стола и ушел. Непонятный гражданин сидел, откинувшись назад, и глядел в глухую кирпичную стену.
За спиной у него сидел человек. Он чувствовал его дыхание у себя на затылке. Человек курил и Печерский вдыхал дым его папиросы. Тоска и оцепенение охватили гражданина Печерского. Он зевнул и зажмурился.
- Михаи; Николаевич, - произнес низкий, глуховатый голос у него за спиной.
- Я! - вздрогнув и похолодев, отозвался Печерский и сразу понял, что нельзя было отзываться. Высокий, совершенно лысый, бритый человек сидел позади Печерского.
- Михаил Николаевич Печерский? Неправда ли? - сказал он с иностранным акцентом, но совершенно правильно, даже с некоторым щегольством выговаривая русские слова.
- Вы ошибаетесь.
Высокий бритый человек перегнулся через стол и посмотрел в глаза Печерскому.
- Два часа назад, выстрелом в затылок, вы убили господина Александрова.
Печерский попробовал встать, неизвестный схватил его за локоть и сказал раздельно и значительно "Девятка". Печерский сразу ослабел и поник.
Они молчали, потому что мимо них, вкрадчиво покашливая, проходил старичок: