- Не знаю, бывало такое или нет, - сказал Перегрин, глядя в упор на администратора, - но я надеюсь, что получил все это благодаря моей репутации как режиссера и драматурга. Я верю, что так оно и есть. Другого мало-мальски разумного объяснения я не нахожу, Уинти.
- Конечно, конечно, старина, тут и говорить не о чем, - поспешил согласиться Уинтер Морис.
- Что касается В. Хартли Гроува, то боюсь, мне не отвертеться. Собственно говоря, он будет очень неплох как мистер В. Х. Это его роль. Но мне это не нравится. Господи, - воскликнул Перегрин, - мало я взвалил на себя, взяв Маркуса Найта, равного по склочности трем примадоннам, на главную роль? Чем я провинился, что мне в придачу подсовывают еще и Гарри Гроува?
- Наш Великий Актер уже затевает интригу. Звонит мне два раза на дню и оспаривает каждый пункт контракта.
- И кто побеждает?
- Я, - сказал Уинтер Морис. - Пока.
- Молодец.
- Меня уже с души воротит, - признался Морис. - Собственно, контракт у меня здесь, могу показать. - Он порылся в кипе документов, лежавших на столе. - Он его все-таки подписал, но никак не может этого пережить. А подпись у него! Нам пришлось чуть ли не целую страницу для нее выделить. Взгляни-ка.
Размашистая и совершенно неразборчивая подпись и впрямь занимала на удивление много места. Перегрин мельком взглянул на нее и вдруг заинтересовался.
- Где-то я ее уже видел, - сказал он. - Очертаниями напоминает смерч.
- Такое раз увидишь, никогда не забудешь.
- Я видел ее совсем недавно, - продолжал Перегрин, - но где, не могу вспомнить.
На лице Уинтера Мориса появилось скучающее выражение.
- Он подписал тебе программку? - ехидно спросил он.
- Нет, с театром это не связано… Ну ладно, бог с ней. Карусель закрутится с первой же репетиции. Он, конечно, захочет, чтобы я переписал его роль, сделал бы ее более выразительной, колоритной, сочной. Я и так в дурацком положении. Строго говоря, драматург не должен ставить собственные опусы. Он слишком нежно к ним относится. Но такое и раньше случалось, и я готов повторить подвиг предшественников. С Марко или без него. Он очень похож на графтоновский портрет Шекспира. У него божественный голос и колоссальные заслуги. Он великолепный актер, и роль исключительно ему подходит. Если мы с ним сцепимся, то в выигрыше не окажется никто, но, черт возьми, я готов к бою.
- Правильно мыслишь, - сказал Морис. - Не сдавайся, мой мальчик, не сдавайся.
Перегрин уселся за свой стол. Вскоре зазвонил зуммер, и секретарша, молодая женщина, присланная Гринслейдом и располагавшаяся в отдельном закутке, сказала: "Мистер Джей, вас спрашивают из музея Виктории и Альберта".
Перегрин воздержался от дежурной шутки: "Всегда к услугам Ее величества и принца-консорта". Слишком много он ждал от этого звонка.
- О да, спасибо, - сказал он, и его соединили с экспертом.
- Мистер Джей, - начал эксперт, - у вас есть время выслушать меня?
- Конечно.
- Я подумал, что лучше сначала переговорить с вами. Разумеется, мы пришлем вам официальный отчет для передачи вашему патрону, но я просто… - продолжал эксперт, и его голос, как заметил с нарастающим волнением Перегрин, дрогнул, - … случилось нечто невероятное. Впрочем, я буду краток. Записка была всесторонне исследована. Три специалиста сравнивали ее с известными документами и нашли достаточно совпадений, чтобы с полной ответственностью настаивать на идентичности автора. Кожа, бумага и чернила также не вызывают сомнений в подлинности; за исключением пятен от соленой воды, иных чужеродных наслоений на них не обнаружено. Невероятно, но факт, мой дорогой мистер Джей, перчатка и записка, кажется, действительно являются тем, за что их выдавали.
- Я чувствовал, что так оно и есть, а теперь не могу поверить в это, - сказал Перегрин.
- Вопрос в том, что с ними делать?
- Вы можете оставить их пока у себя?
- Мы готовы сделать это. Мы даже согласились бы, - в голосе эксперта послышалось подобие смешка, - оставить их у нас навсегда. Однако думаю, мое начальство после соответствующих консультаций сделает предложение мистеру… э-э… владельцу. Через вас, разумеется, и - я полагаю, это будет правильно - мистера Гринслейда.
- Хорошо. И никакой информации в прессе.
- Боже сохрани! - пронзительно возопил эксперт. - И речи быть не может. Представить страшно! - Он помолчал. - Вы, случайно, не в курсе, он подумывает о продаже?
- На сей счет мне известно столько же, сколько и вам.
- Понятно. Ну что ж, заключение и все сопроводительные документы вы получите в течение следующей недели. Должен признаться, я позвонил вам просто потому, что… короче говоря… я тоже, как и вы, видимо, страстный обожатель.
- Я написал пьесу о перчатке, - сказал Перегрин, поддаваясь порыву. - Мы открываем ею театр.
- Правда? Пьеса? - голос эксперта поскучнел.
- Это не какая-нибудь новомодная белиберда! - закричал Перегрин в трубку. - Это своего рода знак преклонения. "Пьеса?" Да, пьеса!
- О, извините! Конечно, конечно.
- Ладно, спасибо, что позвонили.
- Не за что.
- До свидания.
- Что? Ах да, конечно, до свидания.
Перегрин положил трубку и обнаружил, что Уинтер Морис не сводит с него глаз.
- Тебе надо знать об этом, Уинти, - сказал Перегрин. - Но, как ты слышал, никакой информации для прессы. Это касается нашего могущественного патрона, так что смотри, никому ни звука.
- Хорошо, буду нем как рыба.
- Не выдашь тайну?
- Ни за что, клянусь честью.
И Перегрин начал рассказывать. Когда он закончил, Морис вцепился руками в свои черные кудри и застонал.
- Но послушай, послушай! Какой материал! Какой повод для разговоров о нас! Пьеса называется "Перчатка", а настоящая перчатка у нас. Величайшая шекспировская реликвия всех времен. Перчатка в "Дельфине"! Предложения из Америки. Письма в газеты: "Шекспировская реликвия должна остаться в Англии". "Цена на перчатку "Дельфина" растет!" Сбор средств. Да мало ли что еще. Ах, Перри, родной мой, милый, милый Перри, какие возможности открываются, а мы должны хранить тайну!
- Уймись, Уинти, все бесполезно.
- Бесполезно? Да пользы хоть отбавляй! К нашему великому человеку нужно найти подход. Он должен понять. Его надо заставить действовать. Ты знаком с ним. Что может заставить его действовать? Послушай, он финансовый гений, он не может не понимать своей выгоды. Подумай, если с умом подойти к этому делу, выбрать правильный момент и обнародовать эту историю, какой будет шум, какая реклама!.. Перри…
- Ну хватит, - твердо сказал Перегрин.
- Ох-ох-ох!
- Я скажу тебе, Уинти, что будет. Он заберет ее обратно, прижмет к своей бесчувственной груди и запрет в бюро времен Людовика …надцатого, и нам больше никогда не увидеть перчатки юного Гамнета Шекспира.
Однако вскоре выяснилось, что Перегрин заблуждался.
2
"Лишь одна осталась, - звучным голосом читал Маркус Найт. - Спрячь ее куда-нибудь. Я не в силах глядеть на нее. Спрячь".
Он положил копию пьесы Перегрина на стол, и шестеро других членов труппы последовали его примеру. Послышался шелест отпечатанных на машинке листков.
- Спасибо, - сказал Перегрин. - Вы мне очень помогли. Прочитали прекрасно.
Он обвел взглядом присутствующих. Огромные черные глаза Дестини Мед были с трепетным обожанием устремлены на Перегрина. Сейчас она походила на полупомешанную и чувственную средневековую святую. Перегрин отлично понимал, что это ничего не значит. Поймав его взгляд, Дестини поднесла пальцы к губам, а затем медленно протянула вперед руку.
- Милый Перри, - негромко прозвучал ее прославленный, с легкой хрипотцой голос, - что мы можем сказать? Нет слов. Нет слов.
Сделав очаровательно-беспомощный жест, она посмотрела на других актеров, и те откликнулись восклицаниями и междометиями, смысл которых было трудно разобрать.
- Мой дорогой Перегрин, - начал Маркус Найт (и Перегрин подумал: "Ни у кого нет такого голоса"). - Мне нравится пьеса. Я вижу в ней большие возможности. Я увидел их сразу, после первого чтения, поэтому я и согласился играть в твоем спектакле. И мое мнение, клянусь, не изменилось. Я с большим волнением и интересом жду, когда мы приступим к работе.
Сам король не мог бы высказаться более величественно и великодушно.
- Я очень рад, Марко, - отозвался Перегрин.
Тревор Вир, профессионал одиннадцати лет, скорчил ехидную гримасу и подмигнул Эмили Данн, но та не обратила на него никакого внимания. Она не пыталась встретиться глазами с Перегрином и, похоже, была и вправду взволнована.
В. Хартли Гроув не без изящества откинулся на спинку стула, барабаня пальцами по копии пьесы. Перегрин рассеянно отметил про себя, что костяшки пальцев у него как у кулачного бойца. Гроув сидел, приподняв брови, и легкая улыбка блуждала на его губах. Он был очень недурен собой, блондин с широко расставленными светло-голубыми глазами и неуловимо-нахальным выражением лица.
- Изумительно, - сказал он. - И мне очень нравится мой мистер В. Х.
Герти Брейси, поправляя волосы и выпрямляясь, спросила:
- Я права, Перри? Анну Хатэвей нельзя играть как отрицательный персонаж? Я хочу сказать, она ведь не стерва?
"С ней у меня будут проблемы, печенкой чую", - подумал Перегрин.
- Конечно, ей несладко пришлось, - осторожно ответил он.
- Интересно, что Джоан Харт сделала с перчатками? - задумчиво произнес Чарльз Рэндом, и Перегрин замер.
- Но, дорогой мой, никаких перчаток на самом деле не было, не так ли? - вмешалась Дестини Мед. - Или были? Это историческая пьеса?
- Нет, кисонька, не было, - поспешил успокоить ее Чарльз Рэндом. - Я просто вошел в роль, фантазирую. Извини.
Маркус Найт метнул на него испепеляющий взгляд, всем своим видом показывая, что актерам, исполняющим второстепенные роли, не следует отвлекаться на посторонние темы во время обсуждения пьесы. Рэндом, белесый молодой человек, покраснел. Он должен был играть доктора Холла в первом акте.
- Понятно, - сказала Дестини. - Значит, перчаток на самом деле не было? Ни в Стратфорде, ни где-либо еще?
Перегрин смотрел на нее и дивился. Она была необыкновенно красива, но глупа, как овца. Черты ее прекрасного лица были словно выточены ангелом. Глаза - бездонные колодцы, рот, когда он складывался в улыбку, заставлял трепетать сердца мужчин, и хотя у нее нельзя было отнять изрядной доли здравого смысла, профессиональной ловкости и инстинктивной актерской техники, но ее мозги могли воспринять лишь одну мысль единовременно, и то если эту мысль ей разжевали, как жвачку. На сцене, где бы она ни находилась, пусть даже на самом невыигрышном и плохо освещенном месте, и что бы ни делала, хотя бы просто молчала, все глаза все равно устремлялись на нее. Размышляя таким образом о непроходимой глупости Дестини Мед, Перегрин вдруг заметил, что Маркус Найт, В. Хартли Гроув и, что самое ужасное, Джереми Джонс завороженно внимают привыкшей к поклонению красавице, в то время как Гертруда Брейси не сводит с нее взгляда, исполненного ничем иным, как бессильной злобой.
Настал момент начать один из тех предпостановочных, призванных внушать оптимизм разговоров, к которым актеры, как правило, относятся очень серьезно. Однако Перегрин чувствовал, что на сей раз от него ждут большего, нежели обычного приглашения к работе: "Ну, ребята, все вы талантливы, давайте вникать в текст" - и прочих ритуальных фраз. Обхватив руками листки с пьесой, Перегрин заговорил, и никогда прежде его слова не звучали столь искренне и весомо:
- Сегодня я испытываю особую радость. - Он помолчал и, позабыв о заранее подготовленной речи, продолжил: - Особую радость, потому что сегодня мы присутствуем при возрождении чудесного театра, театра, о котором я долго и страстно мечтал и не надеялся, что мои мечты когда-либо сбудутся. И что же, я получил работу в этом театре, мне доверили репертуарную политику и постановку пьес и - что уж совсем невероятно - предложили открыть сезон премьерой моей новой пьесы… Надеюсь, вы поверите мне, когда я скажу, что все это заставляет меня испытывать не только огромную гордость, но и беспредельное удивление, а также - хотя подобное чувство обычно не свойственно режиссерам и даже вредит их профессии - глубокое смирение.
Возможно, было бы более дальновидно с моей стороны вести себя как ни в чем не бывало и делать вид, что иного я и не ожидал, но я все-таки хочу сказать вам - наверное, в первый и последний раз, - что до сих пор не могу поверить своему счастью. Я не первый драматург, которому не дает покоя человек из Стратфорда, и, уверен, не последний. В пьесе я попытался… впрочем, вы, надеюсь, поняли, что я попытался сделать, - показать борение страстей в душе этой уникальной личности. Безудержная чувственность сочеталась в нем с абсолютным отсутствием сентиментальности: пестрые маргаритки и синие фиалки растут на навозе. Его единственным отдохновением, единственной отдушиной была любовь к сыну Гамнету. Смерть мальчика привела к страшному взрыву, и, когда Розалин (я всегда думал, что "смуглую леди" звали Розалин) натягивает перчатку Гамнета, наступает кризис. Это телесное вторжение, совершенное с его согласия, приводит его в состояние, сходное с тем, которое вывернуло наизнанку Тимона афинского, заставив его испытать ненависть к себе, в пламени которой сгорели все прежние страсти. Я высказал предположение, что для такого человека единственным спасением является его работа. Он хотел бы стать Антонием для своей Клеопатры-Розалин, но отдаться безоговорочно чувственности мешает его гений и, кроме того, расчетливость буржуа, которым он никогда не переставал быть.
Перегрин умолк. Сказал ли он что-нибудь существенное? И стоит ли продолжать? Вряд ли.
- Я не стану дольше умствовать, - сказал он. - Я лишь хочу надеяться, что мы вместе с вами в процессе работы выясним, о чем эта пьеса.
Он вдруг почувствовал прилив огромной нежности к присутствующим, что нередко случается в театре.
- Я надеюсь также, - продолжал он, - что мы станем трудиться в полном согласии. Не часто выпадает в жизни стоять у истоков нового театра. Говорят, дельфины - умные и покладистые создания. Давайте будем хорошими дельфинами и станем работать слаженно. Удачи вам.
Ответом ему были благодарные отклики актеров, в свою очередь пожелавших Перегрину удачи. Все пребывали в приподнятом радостном настроении, даже взаимные трения были на время позабыты.
- А теперь, - предложил Перегрин, - посмотрим на декорации, сделанные Джереми Джонсом, а потом - самое время выпить за успех предприятия. Сегодня у нас особый день.
3
После читки пьесы в фойе бельэтажа состоялась вечеринка, устроенная фирмой-патронессой не без изыска и размаха. Бар работал на всю катушку. Бармен был одет в белоснежную рубашку, яркий, огненного цвета жилет, из кармашка которого высовывались часы на цепочке. Ему помогал юноша с засученными до плеч рукавами, совсем как у трактирного слуги из "Нашего общего друга". К вполне современной одежде официантов были добавлены викторианские детали. Стойка из красного дерева была уставлена шампанским в медных ведерках со льдом, фойе украшали исключительно алые розы в листьях папоротника, других цветов не было.
Хозяином вечеринки был мистер Гринслейд. Кроме актеров, Джереми, Уинтера Мориса, рекламных агентов, директора сцены и его помощника, среди присутствующих оказались шесть невероятно важных персон из числа финансовых воротил, поддерживающих театры, направляющих прессу и пребывающих обычно в столь заоблачных сферах, что для простых смертных они остаются невидимыми. Как выразился ошалевший Морис, "Мы бы в жизни с ними не столкнулись, по нашим дорожкам такие не ходят". Из реплики, брошенной вскользь Гринслейдом, Перегрин догадался, что эти люди появились здесь не без ведома мистера Кондукиса, разумеется отсутствовавшего. И действительно, один из высокопоставленных гостей подтвердил в разговоре, что слух о мистере Кондукисе как о добром гении "Дельфина", давно стал всеобщим достоянием.
- Новая фантазия В. М.К. - промолвила важная шишка. - Мы были все потрясены.
"Кто это "мы"?" - подумал Перегрин.
- Впрочем, - продолжала шишка, - каждый развлекается по-своему.
Перегрин подумал, что, пожалуй, никогда прежде его не оскорбляли столь невинным тоном.
- Для нас театр - дело жизни, - сказал он.
Важная шишка глянула на него с шутливым интересом.
- Правда? Ну что ж, я могу понять. Надеюсь, у вас все идет хорошо. Но честно говоря, я изумлен такой прихотью В. М.К. Я и не предполагал, что он способен поддаваться прихотям.
- Я почти не знаю мистера Кондукиса, - сказал Перегрин.
- А кто может сказать, что знает его? - подхватила важная шишка. - Он - живая легенда своего времени, и, что самое удивительное, в этой легенде каждое слово чистая правда.
Весьма довольный своим афоризмом, гость хохотнул и величественно отошел в сторону, оставив после себя аромат сигары, шампанского и самой лучшей мужской косметики.
"Если я когда-нибудь стану столь же сказочно богатым, - задумался Перегрин, - превращусь ли я в такого же индюка? Или это неизбежно?"
Он обнаружил, что стоит рядом с Эмили Данн, той, что помогала в магазине Джереми и которая должна была играть Джоан Харт в "Перчатке". Роль она получила после прослушивания, к тому же Перегрин видел ее прежде в роли Гермии в постановке "Сна в летнюю ночь".
У нее были темные глаза и чувственный рот. Перегрин находил ее очень неглупой девушкой, и ему нравился ее глубокий голос.
- Принести вам шампанского? - спросил Перегрин. - И не хотели бы вы чего-нибудь перекусить?
- Да и нет, спасибо, - ответила Эмили. - Ваша пьеса просто замечательная. И роль мне нравится. Поверить не могу своему везению. А еще я не могу поверить, что нахожусь в новом Дельфине".
- Мне показалось, что вы читали с явным удовольствием и с очень верной интонацией. Жаль, что Джоан была сестрой Уильяма, потому что она была единственной женщиной из его окружения, кто мог бы стать ему хорошей женой.
- Да, вы правы, жаль. Вам нравятся такие вечеринки?
- Не особенно, но я каждый раз надеюсь, а вдруг понравится.
- А я даже надеяться перестала… Знаете, я хочу вам кое-что рассказать о "Дельфине". Когда я работала в "Русалке" год назад, я часто смотрела из окна на "Дельфин", расположенный на противоположном берегу реки. И вот однажды я пересекла мост Черных братьев, пришла на улицу Речников и долго стояла и смотрела на него. А потом один очень старый рабочий сцены рассказал мне, что его отец работал на занавесе у Адольфуса Руби. А еще у меня есть книжка. Я купила ее в одной дешевой лавчонке, она называется "Котурны и подмостки". Написана ужасно, но в ней есть очень хорошие фотографии, а "Дельфин" выглядит лучше всех.