Всех забрали в сибирскую дивизию, потом направили под Ленинград. Там дружок Алехи сплоховал, вызвался в разведку, вернулся с раненой рукой: начисто были отстрелены большой и указательный пальцы на правой руке. Комиссовали бы вчистую, но в санбате врач нашел на руке ожог и въевшиеся в кожу пороховинки. Перед строем части расстреляли алехинского дружка как самострела.
На фронте Алеха на рожон не лез, но и трусом не был. Дошел до Восточной Пруссии. Сразу же после войны стал наводить справки. Узнал: Соня жива, муж ее погиб, живет одна, воспитывает сына. Написал ей, что готов простить. Ответила: не нужно ей его прощения. Но он помнил ее слова: "Разве это добро?" Уверен был, что, когда приедет при деньгах, чисто одетый, будет и принят по-иному. Не может же купецкая дочь устоять перед золотишком. Вот он и мечтал явиться к ней, высыпать на стол самородки и сказать: "Не верила ты, Соня, в мой фарт, а глядь-ко, как судьба развернулась". Убежден был - не устоит. К тому же мужиков после войны осталось мало. Он и теперь в цене, а ихняя цена, бабья, куда как упала!..
Третий год подбирался Алеха к золоту и на этот раз был к нему близок. Совсем невдалеке от тех шурфов должна была проходить партия Порхова, и на-ка тебе - бунт!
Тайга шуршала и гудела наверху. Тянуло свежим хвойным запахом, и от мира и покоя этой привычной таежной картины все дрогнуло в Алехе. Господи, ведь мог он сейчас просто идти в партии, выслушивать приказания Порхова и думать над тем, сообщать или не сообщать начальнику, что выходы жил, которые тот так ищет,- вот они где...
Нет, он не сказал бы о шурфах Порхову. Там, в отвалах, золото можно было брать голыми руками. Вот выберет сам, что сможет, тогда и скажет. Все равно ему вглубь одному не забуриться. Там оборудование нужно...
Алеха подошел к лошадям, нашел сваленные в кучу чересседельники, потники, седла, выбрал два. "Перепились,- со снисходительным презрением думал он об урках.- Хороши и заговорщики, спят себе... Им бы не спать, а... Нет, ему не по пути ни с теми, ни с этими. Пусть разбираются, как хотят..."
В полчаса он запряг и завьючил обеих лошадей. Упряжь была прилажена так, чтоб не брякнуть, не стукнуть. Шаги лошадей были едва слышны. Только бы влезть в голец, а дальше - воля! Он обошел стороной палатку, где спали урки, и считал уже, что выбрался, когда у самого уха едкий голос спросил:
- Убег, значит? - Это был Хорь. Рука Алехи скользнула к сапогу за ножом, но Хорь предупредил:- Не рыпайся, паскуда, если пулей нажраться не хочешь.
Алеха стоял, молча глядя на него,
- Хорь,- сказал он надрывно,- отпусти ты меня, слышь! Я вам не вредный. Не донесу. Я по своему делу.
- Что ж за дело? - спросил Хорь спокойно.
- Таежное у меня дело, Хорь. Я и выберусь-то из тайги не раньше, как через месяц...
- Сам, значит, на дело пошел, а корешей забыл? - Хорь взялся за карабин.
- Не стреляй, погоди! Родимый! Я все как на духу... За золотом иду, Жила тут недалече... Айда вдвоем, там и на двоих хватит.
- А на пятерых? - спросил Хорь, не спуская с него жгучих глаз.
- Оно и на пятерых! - махнул рукой Алеха в каком-то самозабвении.- Одна, видать, у нас планида!
Пока они, ведя с собой лошадей, спускались к табору, Алеха поведал Хорю все о тех шурфах в урочище.
- Организуем компанию,- загорелся Хорь,- только ты, паря, гляди: никому, кроме меня, ни слова... Даже Лепехину,
Алеха клятвенно пообещал.
- О,- сказал рядом знакомый голос.- Гляжу, здесь объяснение в любви?
В двух шагах, довольно хорошо различимый в рассветном тумане, без кепки, приглаживая седые волосы и ежась, смотрел на них Соловово.
- Вот так и сходятся люди,- сказал он, щурясь,- поделятся тайнами,- он коротко и вопросительно взглянул на Алеху,- сообщат подробности биографии, и глядишь - друзья...
- Пошел в палатку! - угрожающе уставился на него Хорь,
- Простите, командир,- улыбнулся Соловово.- Я понимаю: вам важна дисциплина, но мой мочевой пузырь с ней не всегда в ладах. Позвольте привести его в соответствие с вашими требованиями.- Он растворился в ползущей дымке,
- Брехло! - пробормотал Хорь и повернулся к Алехе,- Ты там с ними - ни гу-гу, будь, как свой.- Он ткнул его кулаком и исчез.
Алеха же стоял в ужасе. "Что о нем подумал Соловово, застав ночью с Хорем? Если они решат, что он продал, придушат? Что делать? Бежать к Хорю? Рассказать все о вчерашнем заговоре у озера? Или..."
СОЛОВОВО
Соловово спустился к озеру. Солнце медленно и тяжко раздвигало на востоке ночные завесы. Высоко над туманами, за гребнями гольцов, начиналось зыбкое алое свечение. Дымка расползалась, обрывая свою кисею о выступы гольцов, об острия кедровых вершин.
Седой подрагивал в своей косоворотке. Он присел над водой, вдыхал свежий запах влаги. Где-то резко закричали птицы. Чайки? Неужели их могло занести к этому озеру в тайге, за тысячи километров от морей? Конечно, могло. Птицы - они, как люди. Их можно встретить в самых странных местах. Впрочем, вот они бредут по тайге уже третий месяц и даже следа людского не встретили. Неужели всех перебьют? Но какой смысл уркам это делать? Перебить - легче легкого. Нет, тут дело в чем-то другом.
Змейки ветра заползли под рубаху, Седой поежился и встал, повернул к тропинке наверх и остановился. К нему спускался Алеха.
- Викентьич,- сказал он, исподлобья разглядывая Соловово.- Ты чего это?.. Ты чего подумал; Викентьич?
Седой знал, что в случае опасности важно ни единым жестом не показать, что боишься. Алеха был росл, крутоплеч, силы у него хватило бы на двух Соловово. Поэтому он стоял, спокойно разглядывая Алеху, и только колено его незаметно подрагивало, но он знал, что, если у него будет хотя бы еще минута, он сумеет справиться и с этой слабостью.
- Алеха,- сказал он своим домашним, так не подходящим ко всей обстановке голосом.- Как ты думаешь, что может решить нормальный человек, который вчера еще считал тебя своим, а сегодня на рассвете встречает тебя с уркой?
Алеха засопел и шагнул вперед. Глаза его расширились и напряглись.
- Стой! - резко наклоняясь, сказал Соловово и выпрямился, держа в руках круглый коричневый камень.
Алеха, тяжело дыша, остановился.
- Расскажи, о чем говорили? - властно приказал Соловово. Алеха обмяк.
- Викентьич, бес меня попутал,- сказал он, сплевывая и садясь на траву.- Хотел я вчера и вас, и их спокинуть и уйти...
- А он задержал и заставил... что? Что заставил делать?
Алеха тряхнул головой, кепка съехала на затылок.
- На золотишко я его веду. Знал я тут одну жилу. К ней и сворачиваем. Он никому говорить не велел... Никому. Я только тебе сказал... Ежели ты другим передашь, меня пришьют, где ни то... Никто не знает, что мы задумали... Веришь, нет, Викентьич?
- Верю, Алексей. Остальные знать не будут. Но смотри: дураков здесь нет. Увижу, что продать собираешься, не успеешь.
Расставшись с Алехой, Седой подошел к своим и начал помогать им укладываться.
- Шевелись! - поторопил канавщиков Глист. Длинное безволосое лицо его кривилось и дергалось,сглаза рыскали по сторонам, кепка сидела на самом затылке.
На тропе, пропуская караван, стояли всадники - Лепехин и Хорь, о чем-то тихо переговаривались.
- Упустили мы, однако, вчера ночку,- сказал Чалдон вполголоса, стягивая палатку тесьмой.- Под утро-то уснули гады, как сурки.
- Время еще есть,- сказал Колесников.- И вы, ребята, не торопитесь. Тут надо момент точно выбрать. Поспешишь - сам знаешь,- он кивнул красивой темноволосой головой в сторону конных,- их, парень, не разжалобишь.
Палатку навьючили на последнюю лошадь-и, привычно выстраиваясь на ходу в затылок друг другу, тронулись в гору.
Идти было легко. Соловово вопреки всему никогда не чувствовал себя так хорошо физически. Кругом творилось черт знает что: насильники бесчинствовали, зло торжествовало, добро принижено и угнетено. А он, как ни странно, продолжал верить в победу добра, хотя верить было трудно. Впрочем, верить всегда трудно. В юности человек полон жажды добра и уверенности в доброте окружающих. Даже когда ожесточение и ярость против близких охватывают тебя, ты еще веришь, что где-то рядом есть полный света, чистоты и справедливости мир. В среднем возрасте в добро веришь осторожно. Знаешь уже, добро есть на свете, и его даже немало, но оно всегда в сопровождении зла. Как у Горького в "Девушке и смерти": "С той поры любовь со смертью ходят рядом" - в одном и том же человеке, как в клубке, перепутано добро и зло. Важно в какой-то момент высечь, как из кремня, огонь, доброе и справедливое чувство. Возможно, с Алехой утром ему это удалось. Но надолго ли? Он так ничего и не рассказал своим товарищам о том, что теперь Алехины интересы все ближе смыкаются с интересами Хоря. Они, если узнают об этом, или тут же придушат Алеху, или - что еще хуже - растеряются. Но он дал слово не выдавать Алеху, а слово надо держать. Хотя не совершает ли он тем самым преступления? Неужели Алеха солгал ему? Нет, он все же "живая душа", но надо следить за ним в оба. Он давно знает скифский норов мужиков. Их изменчивый нрав, их внезапную хищную беспощадность ко всему, что им мешает...
Они спустились в падь и пробирались сейчас через зыбкий мшаник. Алеха вел под уздцы передовую лошадь. Аметистов ехал сразу за вьючными лошадьми, за ним шли Чалдон, Нерубайлов, Порхов, между ними Лепехин на лошади, потом Альбина и Колесников в надвинутом на лоб накомарнике с заброшенной наверх сеткой.
Колесников зашагал быстрее и помог взбирающейся на горку Альбине. Соловово улыбнулся с нежностью и печалью, глядя, как он вытягивает ее на возвышенность за руку. Было что-то ребяческое в их сплетенных ладонях, трогательное в ее беззащитно и доверчиво отданной руке. Эти двое тянулись друг к другу, и мало кто этого не замечал.
Альбина... В ней было что-то чуждое и все же бесконечно милое для него. Чем-то она напоминала его жену в молодости, наверное, своим дворянским профилем, надменностью, которая порой проскальзывала в плавном, но гордом повороте головы в ответ на чью-нибудь не слишком почтительную реплику...
Она была из новых женщин, которые появились уже в двадцатых годах, а в тридцатых их стало особенно много. Это был тип женщины-друга, товарища по борьбе, единомышленника, тип женщины-солдата. В них была преданность, чистота, вера, они не прощали слабостей, были резки и сильны, как мужчины, у них и походка была мужская, они ходили, широко расправив плечи, размашистым армейским шагом. Их отличала мудрость и проницательность, но они были способны на сумасшедшие, необъяснимые поступки и слепую страсть. Эти новые женщины, севшие на студенческую скамью, кроме наук, должны были изучить винтовку и пулемет, а на каникулах ехать на стройку, ворочать тачки с цементом и таскать стокилограммовые носилки с мусором. В них были разум и жестокость, упорство и догматизм. Они судили, не прощая, и во всем стремились стать вровень с мужчинами. Мысль о том, что они должны быть женственными, показалась бы им дикой...
Альбина была в этом смысле сплавом старого, дорогого ему образа женщины, нежной и неожиданной, и нового - жесткого, сильного и верного... Впрочем, насчет верности тут не все сходилось. Вон там, впереди, в такт шагу раскачивалась русая голова Порхова. Он шел без накомарника, чуть согнувшись под вещмешком, длинно раскачивая руками. Он был ее мужем, а она и не думала почти о нем... А ведь теперь ему особенно нужна была жена-друг. Нет, Соловово не сочувствовал Порхову. Они все доверили ему свою судьбу. Каждый из них пошел в партию на сезон, потому что этот сезон нес им деньги, а с ними надежды. Каждому из них нужны были надежды, потому что почти у каждого была сломана судьба, и кто знает, не оттого ли, как кончится этот сезон, зависит, поднимется человек или окончательно поставит на себе крест. А Порхов, как оказалось, вел их в неизвестность. Они могли и без этих мятежных урок застрять на зиму, а может, и остаться здесь навечно, потому что, если бы закрылись перевалы... Соловово поежился, он знал, что такое сибирские зимы. Их в лагере порой посылали на лесоповал километров за триста от зоны. Когда начинались перебои с хлебом и продуктами, многие заключенные не возвращались. Одни пробовали бежать и замерзали в тайге, другие просто умирали, ничего не пробуя.
Нет, он не сочувствовал бывшему вершителю их судеб, но смириться с властью урок не мог. Смешно и печально: какая бы власть ни была, она всегда против него... Такова, видно, судьба истинного интеллигента. Хотя... Он ведь чуть было не согласился с их маршрутом в Китай. Может быть, в этом был выход? Он подумал, как бы вел себя в его положении Лунин.
С детства влюбленный в александровскую эпоху, он давно выбрал в ней для себя человека, по которому сверял свои поступки, мучительно понимая, как далек он от своего кумира,
Колесников вывел Седого из раздумий:
- Устал, Викентьич?
- Нет,- сипло дыша, влез на взгорье Седой.- И вы, сударь, не насилуйте меня излишним вниманием.. Я не дама, мне помощи не требуется.
Колесников улыбнулся, пошел рядом, придерживая лямки вещмешка. Немедленно подъехал Глист, наклонился к Владимиру из седла, глаза их вцепились неразъемно друг в друга.
- Недолго тебе куковать, капитан,- засмеялся Глист, отводя взгляд и выпрямляясь в седле.- Недолго.
- Ты уж и час назначил? - спросил подрагивающим от ненависти голосом Колесников, не сбиваясь со своего солдатского шага.
- Точно: день и час,--ответил Глист и проскакал вперед. Соловово оглянулся. Хорь ехал довольно далеко позади и наблюдал за ними.
- Зря, Володя, в бутылку лезешь,- сказал Седой.- Они, возможно, провоцируют.
- Не могу! - со скрежетом зубовным сказал Колесников, горбясь.- Еле держусь.
- Уж держись! - посоветовал Соловово, с участием поглядывая на него.- На тебя люди смотрят, они тебе поверили.
- Не могу понять, как мы допустили... Как столько терпели? Ведь в первые дни мы могли бы их голыми руками взять...
- Володя,- сказал Седой, касаясь плеча Колесникова.- Ты, дружище, должен сейчас собраться и найти какое-то решение. Ребята избрали тебя командиром. И тут ты должен понять русскую душу. Раз она переложила на кого-то ответственность, значит, будет считать, что во всем виноват один старший. Он обязан думать обо всех...
- Не пойму я, Викентьич,- сказал а неожиданной злостью Колесников,- ты русский, а вечно над всем русским иронизируешь. И всегда всем недоволен: то не так, это не так. Кто тебе мешает объединиться с этими и податься в Китай? Ты как будто туда собирался!
Это было больно. Соловово с жалостью и тревогой смотрел на друга. Нет, этот сильный, упрямый и до мозга костей военный человек никогда бы не понял его. Никогда. За ним была выигранная война и абсолютная, недоступная критическому уму Соловово вера в дело, которому он служил. Его несправедливо посадили, его три года марьяжили в лагере, а он вышел оттуда таким же, каким вошел. Что это? Слепота? Ограниченность? Или святая вера?
- И вот что я тебе скажу,- все еще ярясь, продолжил Колесников,- посадили тебя недаром. Есть в тебе какой-то душок..,
- Ладно,- сказал Соловово, стараясь не оскорбиться.- Меня, возможно, за дело, а как быть с тобой?
- Меня выпустили!
- Но три года твоей жизни пропали зря. И хорошо, что не больше. Мог торчать там десятилетиями. Так в чем же ошибка? В том, что тебя посадили, или в том, что выпустили?
- Конечно, в том, что посадили! И они это поняли. И вообще...- Колесников запнулся и поостыл.- Ведь я работал с тобою и уже долго рядом, я тебе доверяю. Во всем. Но как только ты раскроешь рот, ты мне порой просто ненавистен. Как можно жить, все подвергая хуле?
- Хуле или анализу?
- Порой это одно и то же.
- В этом наше главное отличие, Володя,- сказал Соловово,- ты рожден, чтобы верить, я - чтобы сомневаться. Оба эти типа людей нужны человечеству. Жаль только, что у нас они порой несовместимы.
Они взобрались на голец. Тайга здесь была прорежена, и тропа путалась между еще юными кедрами, рослыми лиственницами и тяжелыми соснами. Под ногами шуршала палая хвоя, скрипел старый жухлый мох.
Теперь оба разговаривали совсем спокойно. Колесников крутил головой, улыбался:
- Одно качество в тебе ценю, Викентьич: мысль в тебе всегда бьется. Это важно. Я в лагере одно время чуть наркоманом не стал. Потерялся. Отупел, заржавел. Не мог "понять, как так вышло, что я за проволокой, не мог понять, зачем жить.
- Жизнь самоценна сама по себе,- ответил Соловово,- пока умеешь смотреть вокруг, умеешь видеть и оценивать, до тех пор в тебе не умрет способность к наслаждению красотой. И только до тех пор, пока сохраняешь эту способность, ты человек, а не зверь и не червяк.
- По-твоему красота - это главное в жизни?
- А ты как думаешь?
- А долг? Совесть? Вера?
- Долг и совесть - это прекрасные понятия. Они входят в те качества, которые красота предполагает. А вера... Нет, это сложно. Если она слепа, мое представление о красоте не приемлет ее, как и любой фанатизм.
- Это фашисты кричали про нас: большевистские фанатики! - опять разгорячился Колесников.
- Значит, я фашист?
- А я фанатик?
И они расхохотались.
Внезапно Соловово вспомнил март тридцать четвертого года. Мокрые темные стены домов на Моховой. Красные трамваи, переполненные людьми, университет за витой чугунной оградой. Он входит на кафедру, молодой, веселый. Докторская написана и роздана, назначены оппоненты. Впереди огромный простор работы. И вдруг непонятное отчуждение коллег, неуловимо отведенные взгляды, общее напряжение и голос декана:
- Не могли бы вы пройти ко мне, Исидор Викентьич? - и потом разговор, с которого началось отстранение, затухание, медленное, томительное ожидание конца.
- Скажите,- сказал тогда декан (в кабинете сидели еще двое: один - секретарь партбюро факультета, другой - незнакомый).- Скажите, -Исидор Викентьич, вы читали работы Маркса и Ленина?
- А в чем, собственно, дело? - спросил он, охваченный предчувствием несчастья.- Не понимаю, какая связь?..
- Прямая,- сказал парторг факультета.- Ваша работа, извините, буду говорить прямо, имеет некий белогвардейский привкус.
Соловово попытался улыбнуться пересохшими губами:
- Люди, о которых я пишу, не могли быть белогвардейцами. Они умерли сто лет назад. А многие из них стали декабристами.
- Подход к делу, у вас белогвардейский,- сказал незнакомец - Вы нам кого преподносите? Графов Чернышевых - будущих вешателей, Бенкендорфа - жандарма, Левашова - допросчика? И как?
- Позвольте,- сказал Соловово, обретая достоинство.- Те, кого вы назвали,- попутные персонажи, а главные - Лунин, лучший из декабристов, Муравьевы, Каверин, друг Пушкина, братья Чаадаевы, Чечерин, наконец, сам Александр...
- Исидор Викентьич,- спросил парторг. На нем тоже был френч, он никогда не носил штатского.- Вы считаете себя марксистом?
- Н-не знаю,- сказал Соловово, весь сжимаясь.- Я изучаю прошлое...
- Мы поставим на защиту вашу диссертацию,- неожиданно решил парторг - Готовьтесь. Но Соловово понял, что это крах.
Потянуло гарью. Он повертел головой, всматриваясь. Сверху с гольца наползал белесый туман.