Дорога была долгой и изматывающей. Несколько раз, не выдержав, я просил остановить машину и, открыв дверь, жадно глотал ночной влажный воздух. До Суздаля мы добрались часа за три, потом еще час искали нужную деревушку. Асфальтовое покрытие закончилось, мы то и дело застревали в грязи, приходилось вылезать и толкать автомобиль. Это обошлось мне в лишние двести долларов, но к церкви таксист все равно нас не повез, побоявшись окончательно увязнуть. Высадив нас посреди деревни, он развернулся и исчез в темноте.
С километр мы с Настей тащились пешком, по полному бездорожью, в кромешной темноте, под дождем. Я совсем ослаб, и последние метры она волокла меня на себе. В церковь мы ввалились полуживые, грязные, насквозь мокрые.
***
По сравнению с ночной тоскливой равниной даже заброшенная церковь казалась родным домом. Лампадка уютно горела перед бумажной иконой Спасителя, отец Климент и Артемка мирно спали в притворе под ворохом тряпья. Отец Климент дышал неслышно, а Артемка негромко посапывал.
- Эй, - позвал я. - Люди!
Отец Климент рывком поднялся, нащупал фонарик и направил на нас луч.
- Кто тут?
- Это я, - ответил я, закрываясь рукой от света.
Артемка тоже вскочил и тихонько захныкал.
- Тише, тише, не бойся, - успокоил его отец Климент. - Это друзья, добрые христиане. А Бык где?
- Убили, - ответил я.
Фонарик в его руке дрогнул.
- А ребята?
- Тоже убили.
- Всех?
- Я остался. Можно сяду, а то притомился? - Не дожидаясь ответа, я опустился на пол.
- Что у тебя с головой? Ранили?
- Нет... Другая история. Потом расскажу. Это - Настя.
Отец Климент встал и, кусая губы, широко перекрестился.
- Вам переодеться надо, а то застудитесь, - проговорил он, стараясь оставаться спокойным. Сам он, как и Артемка, спал одетым.
- Есть во что?
- Поищем.
Вещей у него оказалось совсем немного.
- Кто их убил, Парамон? - не глядя на меня, спросил он, и сам себя перебил: - Да какая теперь разница!
Мне достались безразмерные джинсы и фуфайка, в которую можно было легко запихать троих людей моего объема. Одежда была старой, жесткой, несвежей, но, по крайней мере, сухой. Настя категорически отказалась облачаться в Артемкины обноски, которые к тому же явно были ей малы..
- Брось капризничать, - уговаривал ее отец Климент. - Тебе сейчас нужно не о красоте думать, а о здоровье. Ты ж зубами стучишь. У нас чистое все, на той неделе стирали.
Настя лишь мотала головой. Артемка разглядывал Настю с интересом и без свойственного ему страха перед чужаками.
- Пло-ха! - строго проговорил он и погрозил ей пальцем.
Настя невольно улыбнулась.
- Хоть верхнюю одежду скинь и в одеяло сухое закутайся, - предложил отец Климент. - Заверни вокруг себя, как в Индии носят. Мы отвернемся пока.
Завернуться в одеяло Настя согласилась.
- Завтра ваши вещи в деревню отнесем, там и постираем, - пообещал отец Климент. - Здесь все равно не высохнет - сыро. Вам от простуды нужно святой воды выпить.
- А чаю нет? - спросила Настя.
- Чаю нет. Но святая вода лучше чая помогает.
Святую воду он держал в изголовье в пластиковой
баклажке. Услышав знакомые слова, Артемка схватил баклажку и, дружелюбно мыча, протянул Насте. Настя поблагодарила и вежливо сделала пару глотков. Я не стал пить: пока мы пробирались к церкви, я промерз до костей и никак не мог согреться.
Покончив с профилактикой простуды, отец Климент занялся моей головой. Он размотал бинты и, светя фонариком, осмотрел раны.
- Зашивать нужно, - заключил он озабоченно. - Причем срочно.
- Здесь есть врач? - встревожилась Настя.
- Одна врачиха на три деревни, - ответил отец Климент. - В Спиридоновке. Восемь километров туда шлепать.
- Восемь километров?!
- Можно, конечно, у Николая лошадь попросить, только это по-любому до утра ждать придется. Да и кляча там такая, что пешком быстрее будет. В общем, придется тебе его штопать.
- Мне?! - перепугалась Настя.
- А чего ты шарахаешься? Леску тонкую найдем, есть у нас, иголка тоже имеется...
- Я крови не переношу!
- А ты о ней не думай. Шей, как тряпку шьешь.
- Я не умею!!
- Шить не умеешь? Сроду не поверю, чтоб девушка шить не умела! Ты думаешь, спиридоновская врачиха больше тебя в этом деле соображает? Да она от всех болезней аспирин дает...
- Нет, нет, я не смогу, - повторяла Настя в ужасе.
- Сам зашьешь? - вмешался я.
Отец Климент с сомнением поглядел на свои ручищи.
- Вообще-то я как бы по другой части, - проговорил он неуверенно.
- Кому-то все равно надо, - настаивал я.
- Тоже верно.
- А вдруг вы занесете инфекцию? - воскликнула Настя. - Начнется заражение.
- А вот насчет этой ерунды не переживай, - заверил ее отец Климент. - Мы святой водой все промоем, от нее микробы мигом дохнут.
- Святой водой?!
- Святой водой лучше всего! - подтвердил отец Климент. - Микробы - это что? Те же демоны, только маленькие. Ну, ладно, ладно, не шуми, потом еще и зеленкой смажем. Беда с вами, маловерами. Хорошо хоть зеленка имеется, верно, Артемка? Ну, давай, брат, ищи ножницы.
- Ножницы зачем? - спросил я.
- Стричь тебя будем, - ответил отец Климент. - Только сперва помолимся.
Он подошел к самодельному перекошенному аналою перед иконами и открыл старый обтрепанный каноник. Молитвы он читал не скороговоркой, как церковные чтецы во время служб, а вдумчиво и серьезно, порой спотыкаясь на церковнославянских оборотах. Держась левой рукой за его рясу, Артемка крестился и кланялся за ним следом. Закончив молитвы, отец Климент закрыл книгу.
- Будем сейчас в доктора играть, дяде голову чинить, - объяснил он Артемке. - Тебе самое главное доверим - фонарик держать.
Он передал фонарик Артемке, показав, как именно надо светить. В отличие от Насти, Артемку кровь не пугала, он разглядывал мои травмы с любопытством.
- Пло-ха, - сказал он и погрозил мне пальцем.
- Конечно, плохо, - подтвердил отец Климент. - А мы будем дяде делать хорошо. Только не дергай рукой, ровно свети, чтоб я дяде ненароком ухо к носу не пришил.
Отец Климент выстриг мне макушку, потом достал откуда-то огромную почерневшую иглу и прокалил ее над огнем спички. Леску он снял с удочки, окунул в святую воду, взглянул на Настю, неодобрительно крякнул и протер зеленкой.
- Ну, с Богом, - вздохнул он, закончив приготовления. - Настена, а ты что бледная? Не тебя ж зашивать будем. Улыбнись, сестренка, а то ты мне пациента напугаешь. Он и так весь трясется, еще сбежит со страху.
- Шей, шутник, - проворчал я.
- Святой водички попьешь? - предложил отец Климент. - Заместо наркоза?
- Обойдусь.
После первого стежка я взвыл.
- Больно? - спросил отец Климент.
- А сам как думаешь? - ответил я сердито.
- Ты кричи, если хочешь, - разрешил он.
- Не хочу, - огрызнулся я.
Пока он зашивал макушку, мне удавалось обходиться сдавленным мычанием. Настя не сводила с меня глаз, полных слез и сострадания.
- С башкой закончили! - объявил отец Климент, завязывая леску и обкусывая концы. - Как новая. Можно опять пробивать. Теперь только бровь осталась.
- Бровь? - переспросил я.
- А куда деваться? Она вон до кости расползлась.
- Дай святой водички, - попросил я, преодолевая нервную дрожь.
Возможно, святая вода и являлась прекрасным дезинфицирующим средством, но в качестве анестетика она никуда не годилась. Гулкие своды святого места огласились моими неподобающими речитативами.
- Ты че разорался-то? - корил меня отец Климент. - Терпи, мухач, полутяжем будешь.
Наконец, все было позади. Отец Климент с удовлетворением меня осмотрел.
- Другое дело! - заметил он, заново бинтуя мне голову. - Красавец, хоть женись.
Я заглянул в осколок зеркала и подумал, что желающих выйти замуж за обладателя такой рожи найдется немного. Отец Климент встал и разогнул спину.
- Долго возились, - проговорил он. - Уж начало седьмого. Зато дождик, кажись, закончился, может, днем и солнышко выглянет, три дня его не было. Вы отдыхайте, а я за ребят за наших помолюсь, чтоб души их Господь упокоил.
Я лег на матрас, сжав зубы, стараясь не замечать пульсирующей боли.
- Вам что-нибудь нужно? - спросила Настя.
- Нет, спасибо.
Настя села неподалеку, завернувшись в одеяло до подбородка. Вид у нее был печальный. Отец Климент отошел к аналою и принялся листать канонник.
- Пойдем, Артемка, помолимся, - позвал он.
Но на сей раз Артемка не последовал за ним. Он подошел к Насте, сунул ей кусок картона со своими каракулями и что-то промычал.
- Я не понимаю, - виновато улыбнулась Настя.
Отец Климент обернулся к ним.
- Он хочет, чтоб ты ему нарисовала что-нибудь, - пояснил он. - Он и ко мне пристает, да я не умею. Артемка, как она тебе в темноте рисовать будет? - чуть повысил он голос. - Дождись, пока рассветет.
Но Артемка не хотел ждать, он мычал и теребил Настю.
- У нас ведь и карандашей нет, ты все сгрыз, - увещевал его отец Климент.
- Погодите, у меня есть, - спохватилась Настя.
Порывшись в сумке, она достала яркий розовый фломастер и протянула Артемке. Тот с радостным урчанием зажал его в кулак и тут же принялся яростно чертить им по картонке. Настя мягко его остановила.
- Давай вместе. Я буду тебе помогать...
Водя его рукой, она принялась рисовать.
- Смотри, вот цветок. Похоже? А это - дерево. Вот ветви, вот листочки. А это кошка. Давай ей хвост сделаем большой и пушистый.
Артемка восторженно булькал.
- Ловко у тебя получается, - похвалил отец Климент, наблюдавший за ними. - Ладно, вы рисуйте, а я своим делом займусь.
Он углубился в чтение молитв. Некоторое время слышались его негромкий монотонный голос, шепот Насти, что-то объяснявшей Артемке, и его радостные взвизги. Потом Артемка, не выпуская фломастера, поднялся и потянул Настю внутрь храма. Придерживая одеяло, она последовала за ним. Артемка остановился возле отца Климента и показал на фреску с тонким печальным ликом Божьей Матери.
- Бог! - важно сказал Артемка Насте.
- Не Бог, а Богородица, - поправил отец Климент, перекрестившись. - Сколько раз тебе повторять.
Артемка еще раз посмотрел на фреску, потом на него, потом на Настю.
- Мам-ма, - выговорил он.
Отец Климент оторопел.
- Господи! - пробормотал он. - Богородицу мамой назвал!
И он вновь перекрестился.
- Мам-ма, - гордо повторил Артемка.
***
Позже, когда рассвело, отец Климент накинул поверх рясы ватник.
- Мы с Артемкой в деревню двинем, - сказал он. - Дров Алевтине наколем, одежду вашу простирнем, заодно еды вам какой-нибудь сообразим. А вы поспите, если получится.
Они ушли, и мы с Настей остались одни. Я лежал на спине, сложив руки на груди, прикрыв глаза и стараясь не двигаться, чтобы не будить боль. В полумраке надо мной парила сострадательная Богородица, и тусклая лампада освещала суровый лик Спасителя. Было тихо, лишь снаружи изредка доносились непривычные чужие звуки. Настя, накрыв меня одеялами, села рядом, обхватив колени и уткнув в них подбородок. Я чувствовал на себе ее взгляд, полный заботы и тревоги. Мне хотелось сказать ей что-то теплое, благодарное, но у меня не было сил, я как-то ужасно устал.
Постепенно я согрелся, боль отступила, ее сменило полузабытье. На волнах жара, как на подушках, я медленно поднимался вверх, выше и выше, в белесый, разреженный воздух, начинал там задыхаться, судорожно ловил ртом кислород и вдруг проваливался вниз, в темноту. Я падал на жесткий, холодный, мокрый асфальт, хотел встать и не мог. Я валялся под мелким злым дождем, а рядом лежал расстрелянный Бык. Моя голова упирались в колесо автомобиля, где Хромой и Теща плавали в собственной крови, как консервы в томате. И Бык, и Теща, и Хромой были мертвы, их уже не было здесь, а я еще оставался. Но я не хотел. Я не хотел здесь быть. Я хотел к ним, в смерть.
"Господи! - думал я. - Зачем ты дал мне жизнь? Чего ты ожидал от меня? Добра? Я не служил добру. Я служил тем, кто грабил и убивал за деньги. Я делал зло, потому что боялся показаться слабым и потому что зло легче творить, чем добро. Я ломал чужие судьбы, придумывал, как обокрасть государство, спал со шлюхами, лгал, предавал, бил. У меня нет семьи и нет друзей. Мой сын называет отцом постороннего человека. Я никому не помог и никого не спас. Меня разыскивает милиция и бандиты.
Я не оправдал твоих надежд. Мне больно и стыдно. Не прощай меня. Я знаю, ты милосерд, но я прошу тебя, не прощай. Размажь меня кровавым ошметком по тротуару или брось подыхать здесь, на полу, в забытой тобой церкви. Только возьми из этого мира, который ты любишь и прощаешь, а я презираю. Я не приму его законов. Я не смирюсь, Господи, ты же знаешь, я не смирюсь".
Мне мерещилось дуло пистолета, направленное мне в грудь. Я видел вспышку и летевшую в меня пулю. И мое сердце, полное тоски и отчаяния, вырывалось из груди, летело навстречу пуле, сталкивалось с ней и разбивалось вдребезги, как стеклянная игрушка. Я испытывал мгновенное счастье оттого, что все кончено. А затем кошмар повторялся.
* * *
Вечером сокамерники Храповицкого устраивались перед телевизором. Смотрели в основном новости и развлекательную программу, в которой выступали эстрадные юмористы. Во время этих вечерних сеансов Серега предавался любимому занятию - изводил Мишаню.
- Боюся я за тебя, Мишаня, - вздыхал Серега. - Как ты в зону поднимешься? Зачморит тебя братва!
- За что же меня чморить? - пугался Мишаня.
- Ниче себе, он еще спрашивает! Да взять одно только, что женка твоя с Обрубком живет.
- Ни с кем она не живет!
- Живет, живет, сам знаешь.
- Не живет! - кричал Мишаня в отчаянии.
- Тише вы! - шикал на них Паша, неповоротливый бугай, попавший в камеру за нанесение тяжких увечий. И новости, и юмористическую передачу Паша смотрел серьезно и вдумчиво, без улыбки, пытаясь вникнуть в содержание.
- Не мешай людям, - переадресовал Серега Мишане Пашин упрек. Выждав секунду и понизив голос, он продолжил: - А почему ж тогда от нее такие сидора здоровые пропускают? Ни от кого столько хавчика не принимают, всем запрещают, а ей разрешают.
- Всем разрешают! Просто она меня любит!
- А нас, значит, по-твоему, никто не любит?! Вот это залепил! - Серега с напускным возмущением оглядывался на товарищей по камере. - Слышь, как он нас обозвал?! Мне даже повторить неудобняк.
- Никого я не обзывал! - оправдывался Мишаня.
- Как не обзывал?! Ты ж велел нам самим себя любить! Кто сам себя любит - как называется, а? Скажи!
- Я не велел!
- А дачки почему тогда сам жрешь, ни с кем не делишься?
- Я делюсь. Просто мне много надо! Я ж большой.
- Ты большой, а мы, получается, карлики, что ли? Парни, опять на нас поклеп! Ты, Мишаня, следи за базаром! За такие слова отвечать надо!
- Я не говорил про карликов!
- Говорил, говорил, все слышали! Думаешь, если у тебя жена с Обрубком живет, тебе все можно? Вот мы зашлем маляву на зону, как ты на тюрьме беспредельни-чал: и гнобил нас, и опустить норовил, и жрал все подряд втихую, покамест мы голодали. Ох, и устроят тебе за это прописку!
- Я не гнобил! - протестовал Мишаня, чуть не плача.
...Федеральные новости закончились, начался местный блок. На экране появились хорошо знакомые Храповицкому должностные лица: депутаты, чиновники, директора. Еще несколько недель назад они толпились в его приемной, льстили ему и пытались подружиться. Сейчас они давали интервью журналистам, а он торчал в вонючей камере, слушая глупые шутки Сереги.
- Либо в шныри определят, либо чертом сделают, - пророчил Серега Мишане.
- Или вообще опетушат, - прибавил кто-то.
- Черт не лучше петуха! - авторитетно возразил Се-рега.
- На зоне просто так не опускают! - слезно воскликнул Мишаня.
- Других не опускают, а тебя опустят, - пообещал Серега.
- Дайте ж поглядеть! - сердито прикрикнул Паша.
- Молчу, - отозвался Серега и демонстративно зажал себе рот обеими руками.
Мишаня некоторое время мрачно сопел, уставившись в пол и глотая слезы, затем поднялся и протопал за ширму, отгораживающую парашу.
- Ты только там чего лишнего не наделай! - напутствовал его Серега.
"...Банковский мир Уральска ожидают серьезные перемены, - телеведущая сделала многозначительную паузу и интригующе улыбнулась. - Как нам только что стало известно, руководитель "Нефтебанка" Николай Лисецкий готовится покинуть свое нынешнее место работы и возглавить банк "Потенциал". - На экране появился пухлый Николаша, снятый на каком-то торжестве рядом с отцом, затем пару Лисецких сменила бородатая физиономия Гозданкера. - Что касается нынешнего президента "Потенциала" Ефима Гозданкера, то он, вероятно, займет место в совете директоров. Получить комментарии непосредственных участников нам пока не удалось..."
У Храповицкого потемнело в глазах. Новость была как удар ножа. Губернатор забирал Николашу из "Нефтебанка"! Это могло означать только одно: Храповицкого слили. Лисецкий сдал его, разменял в какой-то игре. Шансов выкарабкаться не было. Конец.
- А где Мишаня? - спохватился Серега.
Никто ему не ответил.
- Мишаня! - позвал он. - Ты че застрял? Иди сюда, без тебя скучно.
- Тише ори, - сказал Паша.
- Мишаня, - повторил Серега. - Ты че, обделался?
И тут из-за ширмы появился Мишаня, бледный, как
мел, с расширенными глазами и остановившимся взглядом. Рукава его байковой рубашки были задраны, а толстые белые запястья сплошь исполосованы бритвой. Из распоротых вен хлестала кровь.
Все оторопели. Серега вскочил на ноги.
- Ты че уделал, дурень?! - заорал он.
- Я, кажись, вскрылся! - пробормотал Мишаня. Он сам до конца не верил в то, что натворил.
- Мать честная! - ахнул кто-то. - Надо вохру звать!
Паша оторвался от телевизора и хмуро оглядел полуобморочного Мишаню, который от страха и потери крови пошатывался.
- Обождите маленько, - сказал он. - Щас передача закончится, тогда и зовите...
- Да он же кровью истекет! - воскликнул Серега, сам перепуганный.
- Не истекет, - возразил Паша и опять отвернулся к телевизору. - Вы его покамесь замотайте чем-нибудь.
Это Мишаню доконало. Он шагнул к двери и забарабанил в нее кулаками, оставляя красные следы и разбрызгивая кровь во все стороны.
- Помогите! - кричал он. - На помощь! Человек умирает!
- Блин горелый, - выругался Паша. - Щас начнется!
В камеру ворвалась охрана. Окровавленного Мишаню, подхватив, потащили в лазарет, а остальным устроили жестокий шмон. Шарили допоздна, перевернули вверх дном всю камеру. Искали бритву, которой резался Мишаня, и, как водится, нашли массу недозволенных предметов, от самодельных игральных карт до пакетика с марихуаной, который кто-то хлебным мякишем приклеил под шконку. В суматохе конфисковали и вещи, совершенно безобидные: у Храповицкого зачем-то отняли записную книжку в кожаном переплете.