***
На банкете магаданские чиновники пили много, плясали, братались и пели песни - словом, гуляли, будто в ожидании скорого конца света. Надо признать, с учетом их долгов перед энергетиками у них были к тому основания. Нагрузились все, включая магаданского губернатора. Когда раздались первые залпы праздничного фейерверка, толпа с криками высыпала на улицу и на балконы. Магаданский губернатор обнял Лисецкого за шею и удержал за столом.
- Мы с тобой, Егорка, завтра на минеральные источники съездим, - пообещал он, дыша луком в красивое лицо Лисецкого. - Там купели такие оборудованы, специальные, в каждой свой источник, а температура у всех разная: где тридцать градусов, где сорок, где шестьдесят. От многих неизлечимых болезней помогает, научно доказано. Люди к нам со всего света приезжают, особенно японцы. Мы с тобой тоже полечимся... от похмелья, ха-ха! Крабов свежих поедим. Ты, небось, забыл, когда дальневосточных крабов ел? А "пятиминутку" пробовал? Знаешь, как ее готовят? Живой рыбе брюхо вспарывают, икру достают и - в рассол. Через пять минут - готово. Потому и называется "пятиминутка". А рыбу выбрасывают. А чего с ней делать? У нас икры девать некуда, а тут еще рыба!
Икры на столах действительно было больше, чем хлеба.
Лисецкий старался улыбаться и вообще сдерживался изо всех сил. В другое время магаданский губернатор ни за что не позволил бы себе такого тона. Но сейчас он чувствовал себя хозяином положения, поскольку Лисецкий приехал к нему в роли просителя.
- Икра - это хорошо, но мне бы с людьми пообщаться, - возразил Лисецкий, - про их проблемы послушать...
- Зачем тебе их проблемы? - удивился магаданский губернатор. - Своих, что ли, нету?
Он налил им обоим коньяка, чокнулся и выпил первым.
- Не тем ты, Егор, занялся, - вздохнул он. - Ничего из твоей затеи не выйдет, не сковырнешь ты Бориса. Крепко он сидит, да и все рычаги у него. Зачем на рожон переть? Плохо тебе при нем живется? Нам, губернаторам, он не мешает, отдал, как говорится, вотчины на кормление да еще из федерального бюджета нет-нет да подкинет. Где ты еще так развернешься, в какой стране? Уж на что у меня регион депрессивный, а возможности находим! И неплохие, знаешь, возможности! - Губернатор подмигнул.
Лисецкий криво усмехнулся.
- А ты не боишься, что, когда стану президентом, я тебе твои слова припомню?
Он хотел чуть припугнуть своего собеседника, надавить на него, но тот лишь осклабился, показав в глубине рта золотые зубы.
- А ты не станешь, - убежденно заявил он. - Бесполезно.
- Это почему же? - вскинулся Лисецкий.
- Во-первых, имя у тебя неподходящее. Был бы ты Николай там, или Александр, или Владимир - куда ни шло. А тут - Егор. Какой такой Егорка? С какой горки? Народ не поймет. И Россию ты не знаешь. Ну что ты заладил: демократия, демократия! Нам царь нужен, а не демократия. Эх, Егорий, не на тот кусок ты рот открыл. Гляди, подавишься! - И, поднявшись на нетвердых ногах, он направился смотреть фейерверк.
...Губернаторские жены любовались фейерверком с балкона. Елена Лисецкая сильно замерзла: ей было холодно и скучно, хотелось домой, а еще лучше - в Москву, которая здесь, на краю света, казалась нереальной и сказочной.
- Может быть, вернемся? - предложила она.
Магаданская губернаторша сделала вид, что не слышит.
Она не собиралась уходить, - в отличие от Лисецкой, она была на седьмом небе от счастья. В шубе из соболя, широко расставив короткие толстые ноги и опершись о перила, она демонстрировала твердую решимость насладиться каждой секундой праздничного зрелища.
- Красивая шуба, - похвалила Лисецкая, осознав тщетность своих усилий.
- Ничего, - отозвалась та, оглаживая мех. - Но я больше другую люблю, из белой норки. Мне у той цвет нравится, идет он мне. Полнит конечно, зато смотрится богато.
- Это у вас настоящие камни? - поинтересовалась Лисецкая, рассматривая сережки в ушах собеседницы.
- Конечно, настоящие! - та слегка надулась. - Чай, не цирконий. В Амстердаме покупали. Пять карат каждый. Чистота идеальная. А носить некуда, - вздохнула она. - Первый раз надела.
От зависти Лисецкой сделалось нехорошо.
- Видно, большие деньги вы тут зарабатываете, - не стерпела она.
Магаданская губернаторша не поняла сарказма. Она по-хозяйски оглядела чиновных мужчин, толпившихся вокруг, и пожевала губами.
- Да какие тут заработки, - отмахнулась она. - Воровство одно. Все воруют. Просто другие мужики на любовниц тратят, а мой - в дом тащит.
- Повезло, - кисло улыбнулась Лисецкая.
- Ну, должно же хоть в чем-то повезти, - философски заметила магаданская губернаторша, - а то живем в дыре, никакой культуры.
***
- У вас в номере гости, - строго сообщила Плохи-шу администраторша. - Ваш товарищ привел.
- Да ну? - притворно удивился Плохиш. - Опять депутаты из Госдумы!
- Никакие не депутаты, - возразила администраторша. - Даже не похожи! И вообще после двенадцати посторонним нельзя здесь находиться.
- Мы тихонько, - заверил Плохиш, всовывая ей в руку купюру. - Как мышки. Перетрем по-быстрому за мировую политику и по койкам.
- Только не шумите, - уступила администраторша, пряча купюру в карман.
Плохиш, предвкушая потеху, поднялся на свой этаж, открыл дверь ключом, и улыбка медленно сползла с его лица. В номере царил бардак. В постели Плохиша похрапывал пьяный Топорков, а рядом на спине, закинув руки за голову, лежала толстая немолодая баба, с короткими пегими волосами и дряблой грудью, свисавшей, как желе. Едва прикрытая одеялом, она зевала и лениво переговаривалась с мужеподобной подругой, тоже немолодой и толстой, с фигурой бывшего штангиста, в ярко-алых лосинах. Развалившись в кресле перед телевизором, та меланхолично щелкала золотой плохишовской зажигалкой. Стол был завален чипсами, в пепельнице громоздились окурки. На полу валялись пустые бутылки и предметы одежды.
- Опаньки, пополнение прибыло! - обрадовалась Плохишу бывшая штангистка. - Ты где пропал, родной, я тут исстрадалась без ласки. Прикинь, хотела уже к ним третьей пристраиваться, не берут, ха-ха, - она хрипло рассмеялась. - Слышь, солнце, ты че-нибудь бухнуть принес? А то твой товарищ тут уже все выдул, сидим трезвые, блин, как ханурики.
Трезвой она не была, и под глазом у нее виднелся плохо замазанный синяк.
- Дай сюда! - рванул у нее из рук зажигалку Плохиш.
- Ты че такой злой? - удивилась она. - Жена не кормит или бабы не дают?
Плохиш отвесил ей оплеуху.
- Урод! Ты че руки распускаешь?! - взвыла она, хватаясь за скулу.
Плохиш хотел выдать ей еще одну затрещину, но со злости промахнулся. Пегая толстуха, видя, какой оборот принимает знакомство, выскочила из постели и, тряся телесами, бросилась одеваться. Плохиш метнулся к кровати и стащил Топоркова на пол. Тот бесчувственно свалился на ковер и открыл мутные глаза.
- Кто тут? - высокомерно осведомился Топорков.
- Ты кого привел, чертила?! - набросился на него Плохиш.
Топорков с трудом сфокусировал взгляд на Плохише.
- Порядочных женщин! - с вызовом провозгласил он заплетающимся языком. - А если ты хотел шлюх подзаборных, то сам ищи!
- Да с ним ни одна бикса не пойдет, не то что нормальная девушка, - подала голос из-за спины Плохиша пегая красавица.
- Че ты прохрюкала, крыса?! - в ярости уставился на нее Плохиш.
- Фантомас стибанутый! - выкрикнула она, ретируясь к ванной.
Плохиш метнулся следом и перехватил прежде, чем она достигла убежища. Запустив пятерню в ее сальные волосы, он поволок ее к двери, полуодетую, награждая пинками по толстому заду. Та вырывалась, ругалась и пыталась ударить его в ответ.
- Мрази охерелые! - бушевал Плохиш. - Пошли вон, пока я вас не поубивал!
Топорков на четвереньках уже поспешал к выходу, подбирая на ходу свои вещи. Однако бывшая штанги-стка, оскорбленная дурным приемом, подскочила к Пло-хишу с фланга и огрела бутылкой по затылку. По счастью, Плохиш успел выставить плечо, так что удар пришелся вскользь, но в голове все равно звякнуло. Бросив пегую красотку, он с разворота врезал ее товарке так, что та, ухнув, вылетела в коридор. Следом за ней выскочила подруга Топоркова, все еще полуголая, а затем и сам Топорков, тоже в неглиже. На шум уже неслась администраторша, сопровождаемая охранником. При виде живописной группы, стремительно покидавшей номер Плохиша, они оторопели. Плохиш напутствовал гостей площадным матом и захлопнул дверь.
На ходу одеваясь, Топорков и дамы кубарем покатились по лестнице. Оказавшись на улице, они ринулись прочь, добежали до угла и свернули, чтобы отдышаться.
- Ну и че теперь делать? - запыхавшись, спросила бывшая штангиста.
- Не знаю, - признался Топорков, кашляя. - Никогда его таким не видел. Что на него нашло?!
- Мерин малохольный, - злобно процедила пегая. - Таких надо в дурильник запирать, чтоб на людей не кидались. Ладно, хрен с ним, деньги давай.
- Какие деньги? - растерялся Топорков.
- Какие?! По сто долларов каждой! Или ты надеялся нас задаром поиметь?
- У меня нет денег, - холодея, пролепетал Топорков. - Они там остались, в номере.
- В каком номере, че ты гонишь! Мы весь вечер на тебя убили! - подхватила штангистка. - Гляди, мне этот кабан куртку порвал! Как я теперь в рваной куртке ходить буду? Новую мне покупай!
- Я-то при чем? - оправдывался Топорков. - Я же не знал, что так выйдет... Вы извините, девушки...
- Бабки гони! - повторила пегая угрожающе.
- Да где я возьму! - взмолился Топорков.
Мужеподобная штангистка размахнулась и ударила его кулаком в лицо. Топорков отшатнулся и, не удержавшись, упал на асфальт. Проститутки, не давая ему подняться, принялись избивать ногами.
- Пес! - ругались они. - Лошина поганый! Нету денег - нечего лезть!
- Помогите! - кричал Топорков, защищая лицо. - Убивают!
Они обшарили его карманы, забрали старые наручные часы и мобильный телефон, выданный в штабе. Больше у Топоркова ничего не оказалось.
- Ладно, валим, - хрипло проговорила мужеподобная штангистка, награждая Топоркова прощальным пинком.
И они исчезли, бросив на тротуаре избитого и окровавленного Топоркова.
***
Тюрьма отличается от свободы, как ампутированный палец от здорового полнокровного тела. Душная грязная клетка, забитая живыми существами, - вот все, что остается от космоса.
Кроме Храповицкого, в камере содержалось еще пять человек. Шконки располагались в два яруса, параша отделялась занавеской. Невозможно было разминуться, не задев друг друга. Вонь стояла устрашающая: пахло немытым человеческим телом, несвежим бельем, развешанным тут и там, дезинфекцией, остатками еды и нечистот. Мелкие рыжие тараканы шныряли повсюду. Они ухитрялись заползать даже в целлофановые пакеты, в которых зэки хранили продукты, полученные из дома или купленные в тюремном ларьке. Пряники и сушки приходилось ссыпать в чистую наволочку и вешать за шконкой, подальше от насекомых, но и это не помогало.
Впрочем, в первое время после ареста Храповицкий мучился не столько от грязи и смрада, сколько от другого. И людская скученность, и тошнотворная пайка, и крысы, и духота, и грубость охраны - все это, конечно, было отвратительно, но в молодости, прежде чем разбогатеть, ему случалось оказываться в походных условиях, пусть и не таких тяжелых. Он, бывало, подолгу жил в строительных вагончиках и даже палатках, так что умел приспосабливаться к бытовым неудобствам. Храповицкого сводило с ума унижение.
Он совершенно не спал. Ночь за ночью он ворочался на жестких нарах под храп сокамерников, в бледном свете включенной лампы, и его захлестывали волны ненависти, ярости и отчаяния. Его жизнь топтал сапогами, а он не мог ни ответить, ни защититься.
Через несколько дней острота оскорбленных чувств притупилась, но им на смену пришел страх, гнетущий страх остаться здесь навсегда. Порой, измученный бессонницей, Храповицкий соскальзывал в мгновенное забытье, но тут же вновь пробуждался оттого, что по его лицу начинал струиться пот. Пот лил так обильно, что не только одежда Храповицкого, но и изголовье старого матраса мгновенно становились мокрыми.
Днем он пребывал в тяжелом мареве, плохо соображал и не вполне отдавал себе отчет в том, что происходит вокруг. То он принимался что-то сосредоточенно обдумывать, рассчитывать, строить планы, то, очнувшись, никак не мог вспомнить, о чем думал. Необходимо было ослабить натянутые нервы, чтоб они не лопнули, но Храповицкий не знал, как это сделать. Лихорадочная болезнь пожирала его изнутри.
Какие-то фантастические комбинации проносились у него в голове, однако остатками здравого смысла он понимал, что нельзя поддаваться панике, нельзя суетиться и дергаться. Нужно затаиться и ждать. Зверь, попав в западню, не мечется. Он замирает, прикидывается мертвым, пока не наступит секунда, когда можно будет прыгнуть.
Его не могли держать здесь вечно, это было бессмысленно. Кто бы ни стоял за его арестом, рано или поздно появится тот, кто объявит ему цену свободы. И он ее заплатит, какой бы высокой она ни была. Потому что жизнь его, Храповицкого, дороже всего остального. И еще потому, что он собирался рассчитаться со всеми, кто его сюда отправил, но сделать это он мог, лишь оказавшись на свободе.
***
...Самым неугомонным в камере был Серега, водитель маршрутки. Лет сорока, чернявый, смуглый, кривоносый, с нечистой кожей, Серега по пьянке бил свою сожительницу смертным боем. В ходе последней отоварки соседи, привлеченные ее криками, вызвали милицию, Серега сгоряча оказал сопротивление, и теперь его ждал срок.
Он считал себя большим специалистом по части женского пола, хвастал сексуальными подвигами и беспрерывно измывался над Мишаней - толстым, неуклюжим увальнем лет двадцати пяти. Мишаня прежде работал экспедитором в хозяйственном магазине и в один прекрасный день загнал налево целую машину со стиральным порошком, даже не потрудившись замести следы. Ему грозило пять лет, и его жена, дородная и неспешная, таскала ему неподъемные сумки с продуктами. Жадный от природы, Мишаня делиться с сокамерниками не спешил, хотя Серегиных насмешек боялся, как огня.
Обычно Серега принимался цеплять его с утра.
- Мишаня, расскажи, как ты на воле с телками любовь крутил, - начинал он за завтраком.
Мишаня поворачивал к нему широкое лицо, словно заспанное, и сопел.
- Че рассказывать-то? - неохотно бубнил он. - Я с телками любовь не крутил. Я только с женой жил.
- Во как! - поражался Серега. - А что ж в твоей жене такого особенного? Медом она, что ли, у тебя намазанная?
- Ничем она не намазанная! - Мишаня сопел громче. - Каждый день в душе моется.
Зэки начинали улыбаться.
- А че ж ты тогда к ней приклеился? Не иначе как секрет у нее какой есть.
- Нету никакого секрета.
- Давай, давай, выкладывай! - тормошил Серега. - Ну, как у вас с ней это все делается?
- Известно как... Как у всех...
- У всех по-разному, - не унимался Серега. - Правильно, Леонидыч?
Последняя реплика адресовалась Храповицкому. Тот сидел за столом и машинально ковырялся в загустевшей каше, вызывавшей в нем отвращение. Погруженный в свои размышления, он не прислушивался к общему разговору. Подняв голову, Храповицкий посмотрел на Се-регу и ничего не ответил, не понимая, чего тот от него хочет. Под его тяжелым взглядом Серега несколько смутился и вновь повернулся к Мишане.
- Ты вот, например, жену в кино водил? - продолжил он.
- Ну водил... а че такого?
- А раком ставил?
- Где ставил? - пугался Мишаня.
- Ну в кино, где ж еще!
- Зачем?
- Как это зачем? А для чего ж ты ее туда водил?
- Кино глядеть...
Сокамерники откровенно забавлялись. Мишаня недоуменно косился на них, не понимая причин веселья.
- Эх, Мишаня, - вздыхал Серега, окидывая его сочувственным взглядом. - Чую я, не гигант ты секса.
- Почему? - подозрительно спрашивал Мишаня.
Под общий смех Серега подмигивал сокамерникам - Догнал я, наконец, с чего Обрубок вдруг такой важный заделался! - заговорщицки сообщал он.
Обрубком арестанты прозвали между собой одного из вохров, злобного киргиза-коротышку с непропорционально большой головой, - сегодня как раз он дежурил на продоле.
- С чего? - интересовался кто-то.
- Да ведь это ж он теперь Мишанину жену в кино фалует! Мишаня-то здесь сидит, а ей в кино охота. Он с собой туда скамеечку носит, а то с пола до ней не достает.
Раздавался новый взрыв хохота.
- Ничего ей не охота! - чуть не плача выкрикивал Мишаня. - Она без меня не ходит никуда! Дома сидит!
...Выгуливали заключенных в узком боксе, метра четыре на пять, отгороженном непробиваемыми бетонными стенами, обязательно под присмотром собак. По правилам прогулка предусматривалась двухчасовая, но на деле она сокращалась минут до тридцати - на очереди были другие камеры. Тюремный смрад до конца не выветривался даже здесь, но свежий воздух все равно ощущался. Храповицкий с нетерпением ожидал прогулки - можно было двигаться. Обычно он быстро ходил из угла в угол, заложив руки за спину, ни на кого не глядя. Серега, в отличие от него, с сигаретой в зубах лениво двигался по кругу. Возле Обрубка он нарочно замешкался.
- Симпатяга, - одобрительно пробормотал Серега, будто про себя. - Ни одна баба не устоит.
Заключенные прыснули. Обрубок не расслышал его слов, но почувствовал подвох.
- Живей давай ходи! - сердито скомандовал он. Собака рядом с ним принялась лаять.
- Пусть тебе Мишанина баба дает, - парировал Серега все так же тихо, но на сей раз тот услышал.
Изловчившись, он врезал Сереге армейским ботинком. Удар пришелся по колену. Серега охнул, присел, сигарета вылетела из его рта. Он заставил себя разогнуться, поднял с земли окурок и, хромая, двинулся дальше, насвистывая, как ни в чем не бывало. Храповицкий увидел эту сцену и остановился. Он вдруг почему-то вообразил, что Обрубок ударит и его, Храповицкого, внутри у него похолодело.
"Не ударит! - осадил он себя. - Не обращай на него внимания, не смотри в его сторону. Не делай резких движений. Собаки кусают тех, кто их дразнит или боится".
Серега доковылял до скамейки и, задрав штанину, разглядывал распухавшую коленку. Через несколько минут Храповицкий, уже забыв о нем, вновь провалился в круговорот привычных мыслей.
"Интересно, сколько попросят за Лихачева? - думал он, вышагивая. - Тысяч триста долларов, может, больше. Гозданкер обойдется раза в два дешевле, хотя за него и сотню жалко. Наверняка уже где-то спрятался, охрану усилил. Зря, не поможет. Забавно получается: убрать Лихачева легче, чем Гозданкера, а стоит Лихачев дороже. Погоны, ничего не попишешь, как-никак генерал! Я не буду на тебе экономить, генерал, не волнуйся. Отдам, сколько нужно. Чтоб ты получил свое, сполна... А может, начать с Гозданкера? Нет, нельзя. Начинать надо с Лихачева. Пусть Гозданкер поймет, что его ожидает, пусть трясется, толстая, трусливая жаба. Знаешь, Гозданкер, что мы делали в детстве с жабами? Мы ловили их на озере, вставляли им в зад соломинку и надували, пока не лопнут. У тебя будет смешной конец, Гозданкер, я тебе обещаю".