– Ты что, Давид! – Мирина мама всплескивает руками. – Мы же без очереди! Ты же ветеран войны! Вы же нас пропустите? – Это она уже обращается к очереди.
Очередь кивает. Все-таки хорошо, что пожилых в нашей стране так уважают!
Мирина мама уводит старика внутрь, а я остаюсь на улице и внимательно рассматриваю молодых разводящихся женщин. В голове одна мысль: "Вот сейчас все эти красавицы и простушки выйдут из дверей ЗАГСа свободными. Выбирай и уводи!"
Но это только в мыслях. На самом деле ни одна из женщин мне не нравится. Да и настроение у меня не то. Утро все-таки выдалось напряженным. Теперь бы отдохнуть.
А ветер все еще дует. Но теперь он уже теплее. Я осматриваюсь по сторонам в поисках кафе или скверика. Взгляд находит лишь булочную.
"Ладно, – думаю я. – Подожду их. Поздравлю. Может, Мирина мама угостит нас с Давидом Исааковичем кофейком с пирожными? Все-таки как-никак серьезное событие в ее жизни. Теперь она уже точно сможет уехать!"
92
Киев. Август 2004 года. Утро.
Господи! Шесть утра, а у меня в ноздрях до сих пор витает вчерашний запах духов. Его оставила Жанна, досидевшая у нас до полуночи. Если бы я не стал демонстративно зевать, она бы досидела здесь до рассвета.
Светлана спит. Она лежит на боку, лицом к окну. Ее живот на кровати – как на подносе. Еще пару месяцев. И все! Мы начинаем новую жизнь. Тишина останется в прошлом. Сначала младенцы будут плакать, а потом научатся говорить, просить конфеты и деньги, и лет на пятнадцать их звонкие голоса вытеснят сегодняшнюю бездетную тишину.
Во рту – вкус кетчупа. Вчерашняя пицца оказалась пересушенной. Ее пришлось почти запивать кетчупом. А потом, когда двери за Жанной наконец закрылись, у меня не было сил почистить зубы. Вчера не было сил, а сейчас – желания. Но я умею перебороть себя.
Зубная электрощетка для ленивых полирует мои зубы, выметает изо рта вчерашние белки и углеводы. А в ноздрях прежний сладковатый запах. Устойчивый. Должно быть, это какие-то профессиональные духи. Запах, который остается на память о его владелице.
– Что ты ходишь туда-сюда? – Сонный голос Светланы ловит меня, когда я снова заглядываю в спальню.
– А ты не спишь?
– Уже нет.
Она медленно усаживается на кровати. Опускает голову и смотрит на свои ноги. Вздыхает.
– Уже ведь не опухают, – говорю я.
– Нет. Но болят.
– Им просто тяжело. Тебя стало больше.
Светлана кивает. Поднимается. Розовая ночнушка-балахон делает ее похожей на смешную игрушку.
– Какао? – предлагаю я.
Она кивает.
– Зачем ты ее позвала сюда? – спрашиваю у Светланы, когда мы уже сидим за новенькой барной стойкой нашей кухни.
– Я беру ее на работу.
Мои округлившиеся глаза мгновенно выразили вопрос-возмущение, который Светлана тут же поняла и поспешила с ответом.
– В отдел по связям с общественностью. Она умеет разговаривать с людьми.
– С мужиками?
– Вообще с людьми. На мужиках учатся.
– Под мужиками она училась! – не унимаюсь я.
– Это не важно.
– А в свободное время она будет подрабатывать на Окружной?
– В свободное время мои сотрудники делают все, что хотят. Я их контролировать не собираюсь. Кстати, она и так собиралась поменять вид деятельности.
– На что? – В моем голосе ясно слышен внутренний хохот.
Светлана окидывает меня сожалеющим взглядом, но женская мудрость удерживает ее от ответных выпадов.
– Она займется сексом по телефону. По вечерам.
– Замечательно! Никогда не пробовал!
– Я договорюсь, чтобы ты звонил бесплатно!
Тут уже и я понимаю, что с Жанной пора заканчивать. Надо вывести ее из этого разговора, иначе она нас поссорит, а ссоритья с беременной женой – это преступление. С беременными надо во всем соглашаться!
И я постепенно ввожу Светлану в курс моих проблем. Рассказываю о настойчивом предложении Догмазова. Ее лицо выражает задумчивость. Ее взгляд наполняется сомнениями. Ее ладонь ложится на мою.
– Я же забыл про завтрак! – говорю я, заметив, что на барной стойке кроме двух чашек какао и наших рук ничего нет.
– Я поддержу любое твое решение, – говорит Светлана. – Может, действительно тебе пора сменить работу.
Она аккуратно спускается с высокого табурета.
– Трудно сидеть, я их придавлю, – говорит она, поглаживая животик.
Я переношу какао на столик у окна. К барной стойке я быстро привык, потому что через нее можно не только общаться, но и целоваться. Через столик не поцелуешься!
93
Киев. Декабрь 2015 года.
Коля Львович все-таки далеко не глуп и, если надо, может быть шустрее ежика во время брачного периода. Не успело на языке растаять приятное генеральско-коньячное послевкусие, как он тут как тут с рулоном бумаги. Разворачивает рулон – опять карта, только в этот раз ксерокопия, на которой масса разных стрелочек и кривых линий. Самая жирная линия начинается от Киева и заканчивается около Тернополя. Значит, это и есть маршрутная карта.
Я поднимаю на него глаза. Прищуриваюсь. Пусть как хочет, так и расшифровывает мой прищур.
– Знаешь, что самое главное? – после короткой паузы спрашиваю я его.
Он молчит.
– Чтобы никто не знал об этом полете! И чтобы ни одной маршрутной карты не осталось. Ни копии, ни оригинала! Ты понял?
Приятно смотреть, как от напряжения бегают мысли в его лобастой голове. Их бег так и прочитывается в подвижных, обеспокоенных глазах. Ох, как ему хочется понять, в чем дело.
– Ты понял? – спрашиваю я.
– Да, сделаю…
Отвечает он как-то заторможенно. И я начинаю подозревать, что и мой приказ может быть исполнен слишком медленно.
– На завтрашний вечер чтобы у меня в планах ничего не было. Я ужинаю с Майей Владимировной.
– Где? – испуганно спрашивает он.
– У себя. Дома.
Он с облегчением вздыхает. Но тут же ловит мой недобрый взгляд.
– Вы мне что, не доверяете?
– А как ты думаешь?
Коля Львович больше чем озадачен. Его лоб покрывается испариной. Глаза опять начинают бегать. Он понимает, что уходить сейчас – значит убегать. А если убежать, то вернуться можно только в качестве блудного сына. Да и то не известно, примут ли назад.
– Что мне сделать, чтобы доказать… Я готов доказать свою лояльность. Я ведь только ради вас все тут.
– Знаешь, – в моей голове созревает маленький планчик, – ты запер принцессу в башне.
– Что? – Его глаза округляются.
– Ты привел Майю Владимировну и поселил ее у меня за стенкой.
– Но так получилось.
– Дослушай! Она живет у меня за стенкой. Она какие-то свои вещи туда перевезла?
– Два чемодана.
– Так вот, дорогой Николай Львович, я хочу осмотреть ее жилище, но только в ее отсутствие. Понятно?
Обеспокоенность на его лице сменяется сосредоточенностью. Он, видимо, сразу начинает строить планы, прикидывает.
– Да, конечно. Это несложно. – Но все эти слова он бубнит, а не произносит, и при этом смотрит себе под ноги. Потом, наконец, поднимает взгляд на меня: – Я обязательно. Только узнаю у охраны, куда и когда она заходит… Да мы сами организуем какой-нибудь медосмотр по поводу… хотя бы эпидемии гриппа. Она ведь рядом с вами живет. Буквально в течение двух дней!.. И карты тоже уничтожим! Точно!
– Ну, будь здоров!
– Вам бы отдохнуть, – неожиданно говорит он уходя. – У вас очень усталый вид!
– Обязательно! – обещаю я ему в спину.
94
Киев. Май 1985 года. Пятница.
К предложению отметить развод в ресторане Мирина мама отнеслась спокойно, даже положительно. По крайней мере, именно так мне сказал Давид Исаакович, когда мы снова переходили Пешеходный мост. Опять светило солнце, только лучи его время от времени прерывались, натыкаясь на легкие облака с завихренными высоким ветром краями.
Он опять был в благородном "разводном" наряде. Едва заметно прихрамывал: туфли еще жали. Похрамывал, но спешил. В ресторан он опаздывать не хотел.
Отец Василий нас ждал у филармонии, а Мира с мамой стояли напротив, возле входа в гостиницу "Дніпро". Именно там и был заказан столик.
Илью, Федора и прочих своих знакомых старик решил не приглашать.
– Нечего нахлебников звать, – сказал он. – Тихо посидим, больше сами съедим. И в памяти все лучше сохранится, конкретнее.
Батюшка оказался тоже в костюме. В темно-зеленом. Теперь наш ужин можно было смело назвать костюмированным: все трое мужчин были в костюмах. Лариса Вадимовна к праздничному ужину подготовилась серьезно. Прическа, укрепленная множеством шпилек, возвышалась над ее головой, как некое подобие вазы с фруктами. Длинное черное платье из бархата с брошкой на груди. На руке – золотые часики на золотом браслете. Мира была одета попроще: белая блузка с кружевным воротничком и черная, чуть зауженная в коленях юбка.
– Ты бы хоть цветы принес! – бросила Давиду Исааковичу упрек бывшая жена вместо приветствия. Но тут же улыбнулась мне и отцу Василию, и эта улыбка осталась у нее на губах надолго, до окончания ужина.
Наш столик стоял прямо у окна. И я время от времени рассматривал с высоты второго этажа прохожих на площадке перед гостиницей.
Говорили мы мало. Да и ели как-то нежадно, без азарта. Салат "Столичный", котлеты по-киевски, водка "Посольская" и молдавское каберне для дам. Ничего особенного. Но атмосфера была приятной. Гораздо приятнее, чем за другим столиком, метрах в десяти от нас, где в узком кругу праздновалась свадьба "по беременности". Я это сразу вычислил. Невеста никак не могла скрыть свое состояние. Была, видимо, уже на шестом-седьмом месяце. А жених, с виду пацан пацаном, бросал на нее иногда растерянные взгляды, пил то пиво, то шампанское, то водку. Ни одного громкого тоста, ни одного выкрика "Горько!"
Я с ним столкнулся в туалете, с этим пацаном. Где-то через час после начала ужина.
– Не бойся, – сказал я ему. – Через месяц-другой без проблем разведешься. Я это уже проходил!
Он посмотрел на меня уважительно, с доверием во взгляде. Наверно, так я сам иногда смотрел на Давида Исааковича, слушая его жизненные истории, из которых иногда вытекала и тут же исчезала некая мораль.
Под конец ужина ничуть не охмелевшая бывшая жена Давида Исааковича взяла слово. Она поднялась со стула. Поправила брошку, оправила платье. Взяла в руку бокал с вином.
– Давид, – сказала она. – В последние годы я думала о тебе плохо. Но теперь вижу, что все-таки… все-таки ты остался хорошим человеком. Ты сделал для нас все, что было в твоих силах. Это, конечно, немного. Но я хотела бы выпить за тебя и пожелать тебе долгих лет счастья и здоровья. Мы тебе будем писать. Постарайся изменить свою жизнь и стать нормальным членом общества.
Она наклонилась к своей сумочке, висевшей на спинке стула. В ее руке появился маленький конвертик. Звякнуло что-то металлическое.
– Вот, возьми, – протянула она конвертик старику. – И не думай о нас плохо. Мы тебе самые родные люди, роднее у тебя нет!
Давид Исаакович взял конвертик. Снова что-то звякнуло.
– Это что? – осторожно спросил он.
– Это ключи от квартиры, в которой ты прописан и почти никогда не жил! – Мирина мама покачала головой. – Теперь ты можешь переехать туда и начать новую жизнь.
"От квартиры? – думал я. – Нет, это ключи от комнаты в коммуналке. Хотя и это в сто раз лучше, чем его землянка на Трухановом острове. Впрочем, вряд ли он свою землянку бросит".
– Давай я тебя поцелую. – На глазах у Мириной мамы выступили слезы. Она обошла стол, остановилась возле поднявшегося Давида Исааковича. И они обнялись. Поцелуй длился пару минут. Я в этот момент покосился в сторону свадьбы "по беременности". Там никто не целовался!
95
Киев. 1 сентября 2004 года.
– Через шесть лет наши дети пойдут в школу, – говорит Светлана.
Я стою перед зеркалом и завязываю на шее итальянский галстук. Оборачиваюсь. Смотрю, словно ребенок в ожидании фокуса, на ее большой живот. Улыбаюсь. В душе ощущается какое-то глупое счастье. И совершенно не важно, что сегодня скажет Догмазов и его приятель из Администрации президента. Бог с ними. Решение принято. Жизнь толкает меня в пасть льва с золотыми зубами. Золото мягкое, но даже оно может проколоть насмерть, если острое, или вышибить мозги, если в слитке.
Ночью я выстраивал логические ряды: молчание – золото, молчание – знак согласия, нефть – черное золото, сахар – белая смерть. Бессонница ввела меня в странное состояние. Будь это позапрошлый век, я бы провел темное время суток в одиночестве за карточным столиком. Раскладывал бы пасьянс и попивал шампанское.
– Ты же сегодня рано вернешься? – спрашивает Светлана.
– Не знаю.
– Вечером придет Жанна, – осторожно произносит она.
Я вижу краешком глаза, как она настораживается в ожидании моей реакции.
– Хорошо, – неожиданно для самого себя говорю я.
Запах духов, оставленный Жанной с Окружной, сохранился в моей памяти. Кажется, я даже соскучился по нему. А тут еще репортаж о жизни проституток в одной из газет. Хоть плачь! Жизнь может толкнуть человека на все что угодно. Вот и меня жизнь в лице Догмазова толкает туда, куда я вряд ли отправился бы по доброй воле. Стало быть, Жанну на Окружную тоже вывела жизнь в чьем-то лице. А может, просто жизнь. Безденежье, беспросветность.
– Она где живет? – спрашиваю я, сопоставляя изумрудный цвет галстука с темно-зеленой рубашкой и темным, но не черным пиджаком.
– С мамой, на Борщаговке. В однокомнатной квартире.
Я так и думал.
– Что ты надел?! – В голосе Светланы отчаяние. – Ты же не в театр собираешься! Туда надо одеваться скучно, черно-бело! Ты же по телевизору президента и его окружение видел!
Видел. Вспоминаю легко. Действительно, бесцветное окружение, бесцветные костюмы. И я должен стать бесцветным, чтобы не вызывать ни у кого ни чувства опасности, ни раздражения.
Как легко надевать белую рубашку, черный галстук и серый костюм. Благо, у меня все это есть. Костюм когда-то купил, чтобы надеть на похороны. С тех пор и надевал только на похороны. Раз пять-шесть.
96
Киев. Декабрь 2015 года.
Странное это дело – подниматься по черной лестнице дома на Десятинной. Нет, здесь чисто, но нет ни ковровой дорожки, ни нормального освещения. Пролеты узкие, воздух спертый. Впереди идет Коля Львович.
Останавливаемся на моем этаже. Я задираю голову и вижу видеокамеру, нацеленную на аккуратную деревянную дверь с бронзовой ручкой.
Коля Львович многозначительно оглядывается на меня. Потом ключ проскальзывает в скважину. Негромкие щелчки, и дверь открывается.
– А где она сейчас? – интересуюсь я, понимая, что вечером никто медосмотр не проходит.
– Мы отыскали ее школьную подругу из Донецка. Сделали так, что именно сегодня вечером она проездом в Киеве. Сейчас сидят в ресторане.
Квартирка у Майи не ахти какая. Кухонька, кладовка, маленький холл и спальня. С виду все стерильно. По крайней мере на кухне. Первым делом мы заходим туда.
Коля Львович зажигает везде свет.
Я заглядываю в холодильник. Мне любопытно, что она ест. Литровая банка соленых огурцов, литровка таких же помидоров, в дверце полбутылки водки "Nemiroff", пепси-кола. В нижнем ящике для овощей черная редька и свекла.
Оглядываюсь, чтобы поделиться соображениями с главой администрации, но его нет. Заглядываю в ванную комнату. Полный минимум. Мыло и обычный болгарский шампунь. Странно как для вдовы олигарха!
– Господин президент! – зовет меня Коля Львович, выглядывая из спаленки. – Подойдите сюда!
В спальне полуторная кровать, упирающаяся в стенку, под противоположной стеной – письменный стол. В углу – телевизор на тумбе.
– Ну и что? – спрашиваю я.
Коля Львович ловит мой взгляд и перенаправляет его на стенку над кроватью. Там в рамке под стеклом какая-то невнятная цветная фотография. Поначалу я понимаю, что на фото многовато красного цвета, но есть еще и серебряные линии. Но сфокусировать свое внимание как-то не получается.
– Что там? – лениво спрашиваю я.
– Минуточку! – Коля Львович сбрасывает туфли, забирается на кровать и снимает со стенки фотографию. Протягивает ее мне.
Свет в спальне слабый и, кажется, дрожит.
Я с фотографией ухожу на кухню и опускаю ее на столик. Наклоняюсь. Во рту возникает вкус крови. Как в детстве, когда порезанный палец первым делом засовываешь себе в рот.
Фотография явно медицинская. Снимок сделан во время операции. Человеческая грудь, распахнутая и зафиксированная в таком состоянии блестящими хромированными зажимами и щипцами. В центре – сердце, пронизанное белыми и голубоватыми венами, жилами, сосудами. Верхние сосуды сердца пережаты синенькими и желтенькими прищепочками. Такое ощущение, будто это не сердце, а мина замедленного действия, и синенькие-зелененькие штучки – это провода, которые надо отсоединить, чтобы мина не взорвалась.
– Как ты думаешь, чье это? – спрашиваю я негромко.
– Понятно чье! – отвечает из-за спины Коля Львович. – Ее. То есть бывшее ее. То есть бывшее его… ее…
– Помолчи! – обрываю я его заикание. – Сделаешь мне копию. Понял?
– Зачем? – удивляется он.
Я оборачиваюсь.
– Да-да. Завтра же! – Голос его меняется. Он кивает, как китайский болванчик.
Тут у него в кармане звонит мобильник.
– Понял, – говорит он в миниатюрную трубочку-телефон. – Хорошо!
– Она уже выходит из ресторана, – сообщает он мне.
– Молодец! – говорю я.
– Кто? Она?
– Ты молодец. Ты за всеми следишь?
– Следит служба, я только слежу, чтобы следили. Государственные интересы требуют огромного внимания.
– Вот я и говорю: молодец! Так держать и дальше!
97
Киев. Июль 1985 года.
– Тут прямо, – показывает нам с мамой старушка. – Потом повернете налево и сразу увидите трехэтажный дом!
Капает дождь. Мама держит в руке раскладной зонтик. Посматривает на небо, будучи не в состоянии решить, стоит ли из-за этих капель его раскрывать.
Мы идем в горбольницу номер семнадцать. Туда вчера вечером отнесли Димку. Хорошо, что рядом с психушкой. Мама взволнована.
Заходим во двор.
– Травматология? – переспрашивает больничный дворник. Метла в его руках замирает. Он оборачивается на здание больницы. – Кажется, первый этаж. Только вы не через приемное идите, а во вторую дверь, там, слева!
Диму мы находим быстро. Он лежит в третьей палате. Палата небольшая. Три кровати. На одной лежит костыль. Вторая аккуратно застелена. Очевидно, свободна. На третьей – Димка с перевязанной головой.
– Ты что, идиот? – набрасывается на него мама. – Разве можно так? На двух пьяных, да еще с голыми руками?