Врач из психинтерната уже все рассказал нам по телефону. Вечером Дима, как обычно, стоял возле забора и смотрел на трамвайную остановку. Там стояла девушка. Потом к ней подошли двое выпивших парней, стали приставать. Потащили ее в лес. Тогда он и перепрыгнул через забор, бросился за ними. Одного схватил за волосы и даже вырвал у него клок. Парни бросили девчонку и избили его. Результат: синяки, ссадины, сотрясение мозга и порванная спецодежда.
– Тебе еще повезло, – продолжает мама. – Могли бы и убить!
А Дима, повернув голову, безразличным взглядом смотрит то на меня, то на нее.
– В жизни всегда есть место подвигу, – негромко произношу я, и на худом Димином лице возникает легкая улыбка.
Мама бросает на меня критический взгляд.
– Ты бы уж молчал, – говорит она. – Он-то больной, – кивает на Диму, – а ты здоровый тунеядец, сидишь на моей шее!
– Я учиться скоро пойду. В сентябре.
– Куда? – с ехидцей спрашивает она. Конечно, не верит.
– В Институт легкой промышленности, на общепит.
Глаза ее прищуриваются на мгновение, словно сопоставляя мои слова с реальностью.
– Да кто тебя туда возьмет, – говорит она после недолгой паузы. – Туда же экзамены сдавать надо!
– Сдам, – спокойно заявляю я.
Она машет рукой и возвращает свой взгляд на Диму:
– Ты все лекарства пьешь?
Он кивает.
– Врачей слушаешься?
Снова кивок.
"Вот это идеальный разговор! – думаю я. – Ну как можно спорить или ругаться с человеком, отвечающим на вопросы кивками?"
В чем-то я опять завидую Димке. Но в чем-то мелком. На самом деле моя жизнь кажется мне куда более интересной и полной. Вчера, например, с отцом Василием помогали заносить в коммуналку старика мебель, купленную в комиссионке. Теперь у него есть и тахта, и кровать, и круглый стол, и буфет, и три разных стула. Два мягких и один венский, с фанерным сиденьем.
"Неужели он все-таки переедет туда жить?" – все еще сомневаюсь я.
Но и так ясно, что переедет. Деньгами ему помог отец Василий. На одну мебель рублей сто ушло. Плюс десятка шоферу грузовика.
– Мы его тут долго держать не будем, – говорит нам под конец визита больничный врач. – Еще три денька, и, если не будет болей и температуры, отведем назад.
Мама кивает и сует врачу трешку в карман халата.
– Спасибо вам, – говорит она. – Я ведь по-настоящему испугалась. Думала, переломы…
98
Киев. Сентябрь 2004 года.
Я не знаю, как описать это странное и одновременно тяжелое состояние, когда ни одна мысль не додумывается до конца, когда голова превращается в эмалированную миску, над которой установили старомодную мясорубку. В эту мясорубку бросили вполне логичные, четко и вербально обозначенные опасения и догадки. Потом перемололи, но в миску, точнее в мою голову, ничего не упало.
"Нет, – думаю я. – Я позвоню ему, попрошу подождать до рождения близнецов…"
И вот я звоню Догмазову, рассказываю о ближайших семейных планах.
– Хорошо. – В голосе его сквозит явное безразличие. – Продолжайте пока работать там же. Я с вами свяжусь.
И я, мысленно поставивший крест на министерской карьере, смотрю на свой рабочий стол, с которым уже попрощался. Я не знаю, что теперь делать.
– Сергей Павлович, – в кабинет заглядывает Нилочка. Глазки светятся. На ногах новые туфли и блестящие колготки "цвета шампанского". – Можно на минутку?
Я киваю. Мне хочется отвлечься.
Нилочка присаживается напротив.
– Сергей Павлович, – щебечет она. – У меня в пятницу новоселье. Умоляю, приезжайте! Без вас это не праздник. Это же вы.
– А где купила? – спрашиваю я.
– На Севастопольской площади.
– Однокомнатную?
– Нет, – с гордостью произносит она. – Две комнаты. Повезло!
– Пусть тебе и дальше везет! – Я совершенно искренен в своих словах.
– Пока я с вами рядом, будет везти! – уверенно звенит ее голосок.
– Откуда такая уверенность?
– Я к гадалке ходила.
День проходит быстро. После разговора с секретаршей и двух бесед с коллегами я покорно возвращаюсь к исполнению роли замминистра. Удивительно, что никто, даже Нилочка, не заметил, что как минимум полдня я был другим, я был пустой трехлитровкой, из которой уже вылили прежнее содержимое, но новое еще не влили.
– Ну как? – встречает меня вопросом Светлана.
– Никак, – вздыхаю я. – Сказали, что позвонят. Нам надо думать о дате вылета.
– Врач сказал, что самое позднее – через неделю. Потом будет опасно.
"Вот и хорошо, – думаю я. – Не мытьем, так катаньем. Министр о предстоящих родах Светланы осведомлен. Проблем не будет".
99
Киев. Декабрь 2015 года.
Странно, но в последнее время я ожидаю ужинов с Майей как возможности расслабиться и почувствовать себя простым, не обремененным проблемами человеком. Именно человеком, а не мужчиной. Мужчиной я себя рядом с ней почему-то не ощущаю. Или, возможно, не ощущаю ее женщиной. Она для меня просто человек, внезапно ставший приятным собеседником. Ее мне так долго и грубо навязывали, точнее, ее незаметное соседство навязывали мне слишком заметно, так что неудивительно, что даже сейчас, думая о ней в общем-то неплохо, я бросаю иногда на Майю подозрительные, косые взгляды. Хорошо, что она не замечает. Или замечает, но молчит и не реагирует. Это ведь самый благородный вид реакции – не реагировать.
Мы снова ужинаем. Нам снова прислуживает кажется-Зоя. От этой блондиночки в белом фартучке по-прежнему пахнет хорошими духами. Сегодня четверг, и совершенно случайно получился рыбный вечер. Филе семги, салат из креветок и крабов, соляночка с осетром и хорошее белое вино.
– Я иногда бываю не права, – говорит Майя, поправляя жакетик изумрудного цвета, надетый на бордовую блузку.
– Все бывают, – киваю я.
– Нет, я о конкретном… Можем сегодня выпить кофе у меня…
Я удивлен. В моих глазах то же, что и на уме.
– Тогда у меня не было ни кофе, ни кофеварки. Но теперь все есть.
Я охотно соглашаюсь. И узнаю кое-что новенькое об архитектуре этого дома. Мы опускаемся на этаж ниже, заходим в небольшую дверь справа и оказываемся в служебных помещениях. Проходим через несколько комнат, мимо ряда стиральных машин, мимо шкафчиков с десятками ящиков. Выходим из другой двери и оказываемся на уже знакомой мне лестнице черного хода. Поднимаемся на один этаж вверх и останавливаемся перед дверью ее квартиры.
Усаживаемся на кухне. Здесь приятно тесно, здесь узенькое и высокое окошко. В окошко видны огни вечернего Подола. Под окошком, точнее, под подоконничком – три чугунных ребра батареи. От них идет тепло. Кофеварка "Сименс" урчит и начинает плеваться свежим кофе. Аромат тут же проникает в воздух.
– У тебя тут неплохо, – говорю я, обводя взглядом кухню.
– Ты не был у меня, – усмехается Майя. – У меня на самом деле неплохо. Четыреста метров жилой площади. Кухня в тридцать метров с барной стойкой! Ты когда-нибудь завтракал за барной стойкой собственной кухни?
– Ты обо мне плохо думаешь! Я не всегда был президентом. У меня тоже есть квартира с барной стойкой на кухне. На бульваре Леси Украинки. Это ведь тоже не моя квартира, там, за стенкой твоей спальни!
При упоминании о спальне Майя встрепенулась. Бросила на кухонную дверь встревоженный взгляд.
– У тебя коньячок к кофе есть? – отвлек я ее.
– Да.
Она принесла бутылку "Таврии", две рюмочки.
– Скажи, а кем ты будешь потом? – спросила она неожиданно.
– Потом? Потом я буду Никем с большой буквы. Так бывает со всеми бывшими президентами. Некоторые из них оказываются одновременно в двух местах: в тюрьме и в учебниках новейшей истории. Некоторые – только в учебниках. Впрочем, у нас их пока было слишком мало, президентов.
– Да, и каждый норовил отсидеть по два срока. А ведь и один срок – это тяжело!
– Тяжело, – соглашаюсь я. – Особенно тяжело стало после того, как срок удлинили. Но зато при желании всю работу можно спихнуть на Администрацию и Кабмин, и тогда голова освобождается от боли и можно выпить кофе с коньячком в приятной компании. Тебе самой тут не скучно?
– Траур обычно длится год. – Голос Майи вдруг стал тихим и задумчивым. – Вот и я посижу-полежу годик рядом с сердцем Игоря, а там посмотрим!
Я не успел "пережевать" ее последние слова. Зазвонил телефон в холле ее квартиры. Она быстро вышла из кухни. Через несколько секунд снова появилась.
– Это тебя разыскивают!
Я нехотя поднес трубку к уху.
– Господин президент, генерал Светлов вас дожидается со срочным известием, – доложил мой помощник.
– Где дожидается?
– Тут, в резиденции.
– Налей ему кофе, и пусть дождется!
Телефонный звонок помощника не мог не нарушить хрупкую кухонную атмосферу этой квартиры. Майя Владимировна добавила в свою рюмочку коньяка, подняла на меня взгляд.
– Дела зовут? – спросила она грустноватым голосом.
– Зовут, – кивнул я. – Но коньячок я свой допью не спеша!
Она удивилась, увидев, что я снова присаживаюсь за стол.
Я действительно никуда не спешил. Светлов будет ждать. Его известия до утра не прокиснут. А мы еще поговорим, поговорим с Майей Владимировной о делах сердечных, поговорим по душам, не затрагивая тел.
100
Киев. Июль 1985 года.
Дверь в коммуналку старика мне открывает мужик в спортивных штанах с отвисшими коленями, по пояс голый и небритый. На его ногах я замечаю новые "разводные" туфли старика.
– А Давид Исаакович дома? – спрашиваю я, подозрительно косясь на туфли.
– Он скоро придет, можете в его комнате подождать.
Я прохожу по длинному коридору мимо туалетной двери. Этот туалет я надолго запомню. Там с потолка свисает семь лампочек, а снаружи, справа от двери, – семь разных выключателей. Когда я первый раз туда зашел, то включил первый попавшийся. Но стоило мне закрыться в туалете, как свет погас. Кто-то из соседей, видимо, владелец этого выключателя, зорко следил, чтобы никто не пользовался его "именным" электричеством.
В комнате по-прежнему пустовато. Несмотря на то что появилась мебель, и даже кровать застелена, и две подушки на нее водружены для усиления впечатления. Чего-то тут все-таки не хватает. Но чего?
Я озираюсь по сторонам. Может, картин или фотографий на стенах?
Мой взгляд останавливается на окошке. Теперь я понимаю: не хватает штор. Их мама Миры продала вместе с мебелью. Шторы были тяжелые, зеленоватые, с серыми полосками. Помню, в последний день перед их отъездом мы закрылись тут с Мирой и занавесили окно. Несмотря на солнце на улице, в комнате сразу стало темно, как ночью. Ее мама наверняка понимала, чем мы будем заниматься. Она специально пошла погулять по Киеву, "попрощаться со своим детством", как сама она сказала.
А мы валялись на диване до шести вечера. А потом в дверь постучал этот же голопузый сосед. Сказал, что Миру к телефону требуют. Пришлось вставать, одеваться. И этот диван через полчаса буквально выдернули из-под нас. Приехали покупатели с грузчиками и за десять минут все вынесли к чертовой матери. И уже последнюю ночь Мира с мамой ночевали у знакомых. Утром мы еще раз встретились на углу Коминтерна и Саксаганского, возле гастронома.
Их вещи громоздились на перроне, а рядом жужжала толпа провожающих, толпа хвалила Вену, в которой всем эмигрантам тут же выдают кулек с бутербродами и по бутылке кока-колы на человека. А мы смотрели друг на друга в последний раз и молчали. Между нами поднималась стена. Между нами росло пока еще не видимое глазами расстояние. Мы привыкали к мысли, что теперь наши пути расходятся. Даже последний поцелуй показался мне каким-то вялым, вымученным. Она не плакала. Собственно, она и не должна была плакать. Этот отъезд продолжался долго, меня вплели в контекст отъезда, как какую-то полезную веточку. Вот я и гнулся перед стариком, упрашивая его дать развод, ходил покупать ему одежду. Короче, моя миссия давно изменилась и теперь подошла к концу. А целовала и любила меня Мира в последние пару месяцев скорее по инерции. Впрочем, может, и из благодарности. Кто знает. Я уже знаю, что ничего бесконечного в жизни нет. И любовь конечна, и страсть.
В комнату заходит Давид Исаакович.
– А, ты уже здесь? – У него в руках кулек с продуктами. На ногах – домашние тапочки.
– Сосед ваши коричневые туфли спёр и носит по квартире! – говорю я.
– Почему "спёр"? Нет, я ему рубль дал, чтобы он мне их разносил. А то уже до крови пятки натер. Есть будешь?
Мы садимся за круглый стол перекусить.
– Ты знаешь, – старик отрывает взгляд от нарезанной докторской колбасы, лежащей не на тарелке, а на магазинной серой бумаге. – Оказывается, государство мне задолжало полторы тысячи рублей! Представляешь?
– Как это?
– Ну, пенсию я несколько лет не получал, вот и накопилось. Теперь надо пойти в райсобес, получить справочку, и я – миллионер! Вилки куплю, ложки, тарелки!
– Надо с Труханова забрать. Там же все есть!
– Труханов теперь – дача! Я там буду летом отдыхать и зимой купаться! А сюда надо отдельно купить. Можем вместе на Сенной пойти, там это барахло копейки стоит!
В дверь заглядывает голопузый сосед.
– Давид, там иностранный звонок тебе!
Старик поспешно выходит. Возвращается озадаченный.
– Дурость какая-то! – ворчит он. – Телефонистка сказала, что мне пытались из Вены дозвониться, но не смогли. Откуда она знает? Она же здесь на АТС сидит, дура этакая!
– Может, это из-за нее не смогли, поэтому она и знает? – предполагаю я.
– А! – кивает старик. – Может быть, может быть. Но все равно хорошо. Значит, они еще в Вене.
101
Киев. Сентябрь 2004 года. Пятница.
– Покажите вон ту, сверху, с зелеными линиями, – прошу я продавщицу.
Она становится на маленькую табуреточку и аккуратно снимает с полки понравившуюся мне тарелку.
– Турция? – спрашиваю я.
– Что вы, Франция! По цене же видно.
– И на сколько персон сервиз?
– На четыре, шесть и двенадцать.
Я задумываюсь. Сервиз – это первое, что пришло мне в голову при мысли о новоселье Нилочки. Значит, всем остальным приглашенным придет в голову то же самое. А зачем ей больше одного сервиза?
Я возвращаю тарелку продавщице, прохожусь потухшим взглядом по другим выставленным тарелкам и супницам и сам себе киваю. В магазине "Фарфор" на Крещатике мне больше делать нечего. Иду в ЦУМ. Внутренне радуюсь большому выбору тостеров, но тут же в голове моей словно лампочка загорается: "Это вторая мысль, которая придет каждому!"
Ну третья-то мысль должна быть оригинальной! Я беру в кафе универмага растворимый капуччино в одноразовом стаканчике. Сажусь за стол и думаю.
А в голове вместо свежих мыслей – запах духов Жанны с Окружной. Она опять была у нас в гостях вчера вечером. И я не чувствовал никакого раздражения, никакого протеста. Мы сидели за столом, пили белое вино и ели принесенную ею курицу-гриль. Одета она была аккуратно, даже со вкусом, а в ее жестах и взглядах присутствовала мягкая, даже, может быть, нежная медлительность. Что она сказала уходя? "Вот Света мне звонит, а ты – нет!"
"А когда мы с ней на "ты" перешли?" – пытаюсь вспомнить я и не могу.
– Дяденька, дайте на бутерброд! – тянет меня за рукав цыганенок лет десяти, в джинсах и джинсовой куртке.
– Иди мой машины, там платят! – говорю я ему, не отвлекаясь от собственных мыслей.
– Сам мой, мудак! – выкрикивает он звонко и поворачивается к соседнему столику.
Что же мне купить? Я смотрю на часы. До новоселья осталось полчаса. Я в любом случае опаздываю. Светлане сказал, что приду домой попозже. Все бы ничего, но нет подарка.
Я опять прохожу мимо различных отделов и останавливаюсь перед витриной с фотоаппаратами.
– Точно! Хороший фотоаппарат и большой букет роз!
– Вот этот? "Олимпус"? – переспрашивает парень-продавец.
– Да, вот этот, с нормальной оптикой. И пленку. "Кодак".
Теперь можно покупать цветы. Никто не додумается дарить фотоаппарат на новоселье. В этом можно быть уверенным!
Такси подвозит меня к девятиэтажному дому. Номер дома – тринадцать, второе парадное, квартира шестьдесят три, четвертый этаж.
За дверьми – удивительно тихо. Неужели остальные гости тоже опаздывают?
– Ой, Сергей Павлович! Вы пришли! – радуется Нилочка. – Как замечательно!
– Я что, первый?
– Вы единственный!
Она обхватывает двумя руками букет аристократических бледно-желтых роз. Пакет с фотоаппаратом и пленкой остается пока в моих руках.
– Вы проходите, проходите в комнату! Я сейчас, только вазу возьму!
В квартире пахнет только что окончившимся ремонтом. Все чистенькое, новенькое. В коридоре стены салатные, в гостиной – рельефные немецкие обои с едва заметным рисунком в пастельных тонах. Новенькая мебель, круглый стол, накрытый розовой скатертью. Накрыт на двоих. Я таки действительно единственный гость. Вот те на! Новоселье для узкого круга! Точнее – для начальника. Ладно. Все равно в воздухе витает запах специй и жареного мяса. А я голоден. Голоден и в хорошем настроении. Странно, мне действительно нравится делать подарки! И радость на круглом милом личике Нилочки выглядит так по-детски искренне, что хочется ее погладить или даже поцеловать.
На столе в мельхиоровом ведерке бутылка красного полусладкого шампанского – это именно такое, какое я люблю.
– Я сама открою! – задорным искристым взглядом Нилочка останавливает мое желание ей помочь.
На ней джинсы в обтяжку и синяя шелковая рубашка, тоже в обтяжку, словно специально купленная на размер меньше.
Она аккуратно придерживает пробку, пока газ с шипением вырывается из бутылки.
– Я вам так благодарна! – Нилочка поднимает бокал. – Вы даже представить себе не можете!
– Ну почему же, могу! – не соглашаюсь я и мгновенно понимаю, что в ее словах нет ни малейшей попытки усомниться в силе моей фантазии. – Хотя, может, и не до конца!
Нилочка смеется.
– На работе вы не такой!
– На работе все не такие! Вы тоже! Если б вы вот так пришли на службу, да еще с вашим звонким смехом, вас бы за пять минут у меня украли!
– Не украдут! – Задорный свет ее зеленых глазок снова радостно осветил меня и прошел насквозь, как радиация. – Давайте, я вам салатика положу!
Мы ели и пили, ели и пили, словно все эти салаты, телячьи отбивные, картошка фри были какими-то голограммами. Вот они стоят на столе. Нилочка подкладывает мне уже вторую отбивную, а я до сих пор не ощутил в своем желудке первой. На душе и в теле удивительно легко. Такое ощущение, что я с каждой минутой теряю вес!
Наконец, не чувство сытости, а, скорее, опустошенные салатницы и блюда останавливают меня.
– Все! – Я поднимаю руку в шутливом жесте, отгораживаюсь ладонью от остатков еды. – Теперь только сладкое!
Нилочка убирает со стола грязную посуду. Уносит ее на кухню.