– Сергей Павлович, вы меня помните? – сразу, без приветствий, потребовал ответа хрипловатый мужской голос.
– Конечно, помню, капитан! Кстати, как ваше имя?
– Иван.
– Так что у тебя, Ваня? – спросил я.
– Я Гусейнова нашел, вы же спрашивали!
– Да ну! – удивился я. – И что он, в Киеве?
– Да, в Киеве. Холодильниками торгует! Запишите телефон.
– Пишу!
– 288-33-12, фирма "Север-плюс".
– Дай на всякий случай еще раз свой телефон, а то я затерял его. Позову тебя на крестины через месяц-другой!
Повеселевшим голосом капитан Мурко продиктовал сразу три своих телефона: служебный, домашний и у тещи. На том и попрощались.
Опустив трубку, я, внезапно погрустнев, уставился на телефон Гусейнова. Вспомнил Пешеходный мост, засыпанный снегом, Труханов остров, старика, вытащившего меня из проруби, его землянку. Было бы интересно, конечно, увидеть сейчас Гусейнова, узнать, чем он занимался все эти годы. Но перед разговором надо обязательно двинуть ему по морде. По морде – и от всей души! Настоящие друзья так не поступают. А я думал тогда, что мы были настоящими друзьями!
– Сергей Павлович, – в кабинет снова заглянула Нилочка. – К вам от мэра пришли, Виктор Иваныч, по поводу бетонного завода на Оболони. Примете?
– Давай, – вздохнул я.
– Ой, у вас галстук в сторону съехал! – взволнованно проговорила Нилочка, быстро подошла и поправила его.
108
Киев. Декабрь 2015 года.
Опасения Коли Львовича аукнулись уже на следующий день. Компартия Украины вместе с неокоммунистами и неокомсомолом с самого утра забросали посольство Российской Федерации мочеными яблоками и солеными помидорами. Начали пикетирование, но к одиннадцати на подмогу россиянам пришла Украинская Партия Трудового Православия. Больше тысячи молодых "трудовиков" окружили здание посольства двойной цепью. Некоторые принесли самодельные иконы с ликами новоиспеченного святого великомученика Владимира. Пели псалмы, молились за его вечную память и за других жертв иудеев. На Подоле начался митинг Конгресса еврейских общин с требованием изменения формулировки Синода.
К двенадцати, отменив все прочие встречи, я собрал на Банковой силовиков и потребовал срочного наведения порядка.
– Полную мобилизацию сил! Всех неустойчивых – под контроль. Мэру Киева… – я оглянулся, обвел взглядом знакомые лица, но мэра не увидел. – А где он? – я остановил взгляд на Коле Львовиче: – Найдешь и передашь ему: с завтрашнего утра закрыть для транспорта центр и район Российского посольства, организовать рождественские народные гулянья, выступления коллективов самодеятельности и всякую подобную муру! Все пивные и водочные заводы взять в спонсоры празднеств. Чтобы до старого Нового года страна не просыхала! Поняли? Не просыхала, но вела себя достойно! И чтоб ни одного ЧП, ни одного резонансного преступления! Ясно? Генерал Филин, весь цвет уголовного мира – на Канарские острова за их же счет! Понял?
Генерал Филин слушал и кивал головой. Остальные "кивали" глазами.
Когда заседание окончилось, я подозвал Колю Львовича и тихонько спросил его:
– Как ты думаешь, этот фокус с канонизацией Ленина был задуман для нас?
– Для всех, – прошептал он. – Но для нас он опаснее, чем для других!
– Послушай! Я даю тебе карт-бланш. Собирай экстренный комитет по противодействию провокациям. Работать будешь тихо и неофициально. Никакого освещения в прессе. Если что – сразу ко мне. Я поговорю со Светловым. Он вам будет помогать!
– Светлова не надо, – взмолился Коля Львович.
– Почему?
– За ним столько разных сил следит! Он и русских, и нерусских на наш комитет выведет!
– Да?! Ладно. Тогда работай сам! Завтра с утра жду тебя с планом действий!
Стоило мне остаться одному, как невидимая тяжесть легла на плечи, и я рухнул на диван майора Мельниченко. Я был раздавлен сомнениями и растерянностью. Мне казалось, спокойствие навсегда уходит из моей и так беспокойной жизни.
На улице шел снег. Сыпался крупными хлопьями. На улице стояла безрадостная зима, но только я один замечал ее безрадостность. Все остальные, казалось, были вполне удовлетворены ею.
– Вам бы отдохнуть, – над самым ухом прошелестел шепот помощника.
Я испуганно открыл глаза. Ругаться, кричать на него не было ни сил, ни желания.
– Вызови машину. Поедем на Десятинную.
– Будет сделано. Тут вам конверт от генерала Светлова.
Я взял конвертик, вытащил из него записку в четверть стандартного листа.
"Господин президент. Плохие новости лучше передавать через посыльных. Вашего специалиста по стрессу нашли повешенным в лесу под Луцком. Если бы не связанные за спиной руки, можно было бы подумать, что это самоубийство.
Рад Вам служить".
"Вот так, – скорбно подумал я. – Теперь я никогда не узнаю, какая связь между огородом под Тернополем, моим стрессом и трансгенной картошкой!"
109
Киев. Декабрь 1986 года.
Уже вторую неделю идет снег. Все завалено белым мягким ковром. Утром, еще в темноте, скрипят широкие лопаты дворников. В снегу прорезаются тропинки и дорожки. Мой балкон завален снегом по самые перила. Это, впрочем, неважно. Дверь на балкон утеплена ватой и заклеена, так что попасть я туда смогу только весной, где-то в марте-апреле.
Мать ушла на работу. Там у нее какие-то неприятности, но мне она ничего не рассказывает. Что-то обваливается в этой стране. Слишком она велика. Только краешком уха я услышал один материн телефонный разговор, из которого было понятно, что два вагона с какими-то деталями из Казани не доехали до Киева. Эти вагоны ищут уже несколько дней, из-за них простаивает какая-то производственная линия. Понятно, что бардак. Но тут я ничем помочь не могу. Все, что зависело от меня, я сделал. То есть позволил меня поступить в институт. Теперь ко мне никаких претензий. Теперь я правильный советский студент. В меру разгильдяй, в меру будущий молодой специалист.
Но сегодня я буду разгильдяем. Сегодня мы с Давидом Исааковичем и отцом Василием идем на Труханов поплавать в полынье. Кстати, на моих одногруппников, точнее – одногруппниц, факт моего моржевания произвел огромное впечатление. В нашей группе девять девчонок и трое ребят. Оба мои сокурсника поступили по направлениям из колхозов. Им надо было сдать экзамены на "тройки", чтобы поступить. Мне тоже. Зато девушки старались, корпели над учебниками. Они и теперь стараются. Что-то конспектируют, зубрят. У нас троих упрощенный подход к занятиям. Мы готовимся только к сессиям. И походы на производство мне лично нравятся. Нравятся и станки-экстракторы, с помощью которых готовятся всякие пищевые полуконцентраты и продукты питания. Нравится основательность нашей легкой промышленности. Только когда сталкиваешься с составными частями этой промышленности, тогда и понимаешь, насколько важно накормить народ. Ведь если не накормить, во-первых, он опьянеет без закуски и натворит такого, что вовек не исправишь. Во-вторых, вряд ли голодный человек вообще пойдет работать. Так что, сознательно или подсознательно, но я подошел к истокам трудовой деятельности нашего народа. И истоки эти меня впечатлили.
Кстати, когда я рассказывал о макаронных станках, даже Давид Исаакович заслушался. Он, оказывается, ни разу в жизни не задумывался, откуда берутся макароны. После того как узнал – и в этом он мне сам признался, – у него к нашей еде добавилось уважения и интереса. Отец Василий, правда, особенно впечатлен не был. Для него всякая еда – "пища Божья", и кто бы ни стоял у станка-экстрактора, хозяин всех этих станков – Бог, который и пекарь, и рыбак, и макаронник, и колбасник.
Ладно, с батюшкой я не спорю. Существует два подхода к еде. Не "божественный" и научный, а подход сытого человека и подход голодного. Так вот за все время знакомства я еще ни разу не слышал от отца Василия, что он голоден. Нет, он всегда готов что-нибудь съесть и делает это с удовольствием. Но чтобы попросить бутерброд или даже предложить всем нам присесть за стол и поесть, такого не бывает. Предлагает обычно старик. А отец Василий открывает бутылки и разливает по стопкам.
Я смотрю через мутное от морозных узоров окно на улицу. Смотрю и думаю: каково будет нам переходить заснеженный Пешеходный мост? Каково будет идти босиком по снегу к краю полыньи. Дай бог, чтобы она еще не затянулась новым льдом!
Телефонный звонок отвлекает меня от размышлений.
– Сережа? – Я слышу голос матери. – Не забудь! Завтра мы едем к Диме. Купи свежих газет.
– Но до завтра они уже будут не свежие!
– А ты купи и сегодня, и завтра, – настаивает мама. – Ты же помнишь, что говорил врач.
Ладно, думаю, куплю.
А врач у Димы новый, довольно молодой. И он заявил, что Дима прогрессирует. Что говорить с ним можно практически обо всем и что его вопросы отличаются разумностью. Врач заметил, что Дима подбирает иногда брошенные родственниками больных газеты, разглаживает их и прочитывает. После этого настроение у него улучшается. В качестве эксперимента врач приносил ему несколько раз журналы "Огонек" и обсуждал с ним прочитанное. Именно после этого врач говорил с мамой. Мама аж засияла, узнав, что Дима практически здоров, что все его проблемы являются не столько психическими, сколько эмоциональными. И что надо приносить ему побольше газет. Мол, тогда, войдя в контекст жизни, Дима сможет постепенно вернуться и в саму жизнь, даже сам захочет вернуться в ту жизнь, о которой он будет много читать. Тем более что она так быстро меняется к лучшему!
Посмотрим, думаю я. И вздыхаю. Последние статьи, прочитанные мною в "Литературной газете", рассказывали о маньяках, убивающих женщин рядом с железнодорожными станциями. Я думаю: будь я Димой и начитайся я таких статей, захотел бы я возвращаться в эту нашу жизнь?
110
Киев. Сентябрь 2004 года. Вторник. Вечер.
– Ну что ты такое место встречи назначил?! – Гусейнов с удивлением развел руками, глядя на ярко-желтую букву-логотип "Макдональдса". – Вон церковь какая красивая рядом! Сказал бы: "У церкви".
– Если б это была мечеть, то встретились бы там!
– А я не верующий! Ладно, здравствуй!
– Ну здравствуй, лейтенант! – ответил я.
Мы обнялись.
– Не лейтенант, а полковник милиции. Бывший, – с гордостью поправил меня он, ослабив объятия. – Так где посидим?
Я оглянулся. Почтовая площадь в это время суток радовала глаз. Через дорогу на Владимирскую горку медленно поднимался светлячок-вагончик фуникулера. Сверху вниз навстречу ему сползал такой же. На склонах вразброс горели одинокие фонари, освещая невидимые отсюда аллеи. По другую сторону площади неоновые линии обвили здание Речного вокзала, и на террасе ресторана "Волна" было людно и ярко, доносилась ненавязчивая музыка для тех, кому за сорок. Слева от Речного вокзала был пришвартован круизный трехпалубный теплоход, тоже наполненный жизнью и светом.
– Пошли к американцам! – предложил Гусейнов.
– В "Аризону", что ли?
– Ага!
Пройдясь по Набережно-Крещатицкой, мы свернули во дворик ресторана, и там при уютном, но ярком освещении я обратил внимание на неожиданную безукоризненность вкуса моего старинного приятеля. Костюмчик, как говорится, на нем не просто сидел, а сидел с гордостью. Туфли, рубашка, галстук – все по последней моде. Видно, следит за картинками в мужских журналах!
– Девушка, нам самый лучший столик! – сказал он официантке, приподняв обе согнутые в локтях руки на уровень плеч. Он словно показывал девушке невидимый арбуз, крепко удерживая его ладонями.
Девушка молча привела нас к деревянному столу в левом углу ресторанного зала. Повернулась, чтобы принести меню.
– Девушка, как вас зовут? – остановил ее Гусейнов.
– Вита!
– Дорогая Вита, не надо нам меню! Я не люблю читать! Скажите лучше: что у вас самое дорогое и самое вкусное?
– А если цена со вкусом не совпадет? – совершенно разумно спросила девушка.
"Молодец девчонка!" – подумал я.
– Тогда что у вас самое вкусное?
– Баранина по-аргентински.
– Две порции и салатов разных! Ты не против? – Он обернулся ко мне.
– Если ты угощаешь, то не против!
– Конечно, я угощаю! Это же ты меня нашел! Я должен быть благодарен! Что пьем?
– К баранине? Хорошо бы чилийское или аргентинское красное.
– Нет, вина не могу. Коран не разрешает. Я буду водку! А тебе возьмем вино!
– Ты же полчаса назад был неверующим? – удивился я, и на лице моем заиграла ехидная улыбка.
– Я неверующий, но мусульманин. Понимаешь?
– А портвейн раньше пил за милую душу! – вспомнил я.
– Раньше можно было, раньше в СССР все были равны и пили на равных!
Гусейнов заказал бутылку чилийского вина и бутылку водки "Немирофф". Я тревожно посмотрел на часы – восемь, начало девятого. Позвонил по мобильному Светлане, попросил не ждать меня и ложиться спать.
– Ты где, опять на новоселье? – спросила она, но в голосе у нее не было раздраженности.
– Нет, я старинного друга встретил, мы с ним в ресторане на Набережной. На Подоле. – Я на мгновение отвел руку с мобильником от лица и попросил Гусейнова: – Скажи что-нибудь приятное моей жене, чтобы она не беспокоилась!
Он взял мобильник.
– Добрый вечер, меня зовут Марат Гусейнов! Я вашего мужа с детства знаю, с его первого привода в милицию! Мы тут только вдвоем, ни одной женщины рядом. Слово кавказца! Вот! Спокойной ночи!
Он вернул мне мобильный. Я сказал Светлане еще пару нежных слов, и мы попрощались.
– Красивая? – спросил он, кивая на мобильный, лежавший теперь на столе.
– Конечно, красивая. Мы ждем ребенка, точнее – двойню. Скоро!
– С меня коляска! – пообещал Гусейнов.
Сначала перед нами появились две заказанные бутылки, а через пять минут и две большущие тарелки, буквально заваленные мясом. Во всяком случае мяса на них было больше, чем картошки фри.
– Я ж тогда уехал обратно, в Дагестан, – рассказывал Гусейнов, жуя баранину. – Устроился в милицию и дорос до полковника – у нас это легче, чем тут! А потом в Чечне началось, а у нас аукнулось. Начали милиционеров взрывать, министров. Стало неспокойно. Я сказал отцу: хочу обратно в Украину. Он разрешил. Деньги кое-какие сюда привез. Квартиру купил на Чоколовке. Фирму открыл. Нормальная жизнь, можно уже думать и о семье!
Я слушал его и думал: неужели он не помнит тот последний зимний день, а точнее вечер, после которого мы больше не виделись? Неужели он не помнит, как бросил меня пьяного где-то на берегу Труханова острова? Неужели не помнит цоканья пустой водочной бутылки, катящейся по обледенелому и покрытому снежной коркой Пешеходному мосту?
– Ты вот уже женился! Уже двойню ждешь! Это правильно, – продолжал он. – Это по-мужски!
Мы чокаемся: я – бокалом действительно хорошего, тяжелого красного, а он – рюмкой водки.
– Давай за дружбу! – вдогонку предлагает он тост.
– Давай, – с прохладцей в голосе соглашаюсь я.
Потом он вдруг замечает эту прохладцу и в моих глазах. Постепенно в нем зреет вопрос. И наконец:
– Слушай, а ты будто не рад?
– Да рад я, только все время спросить тебя хочу…
– Спрашивай!
– Ты помнишь нашу последнюю встречу? Зимой восемьдесят пятого? Не помнишь?
– Зимой? Восемьдесят пятого? – переспрашивает он. – Это когда меня из ментовки турнули?
– Да. И мы с тобой вдвоем отмечали это событие. Пили водку на Пешеходном мосту. А потом ты меня бросил пьяного! Не помнишь?
У Гусейнова шевелятся губы, словно он что-то проговаривает, какую-то мусульманскую молитву. И взгляд его глаз направлен внутрь. Может, он действительно ничего не помнит?
– Понимаешь, – он возвращает взгляд на меня, и я замечаю в его глазах чувство вины. – Стыдно очень. Помню. Я этот вечер часто вспоминал! Я рыгать начал с моста. Перегнулся. А потом, когда отпустило, обернулся и вижу, что ты туда, к острову идешь. Снег падал. Я и подумал: хрен с тобой! Извини, так и подумал, до сих пор помню! Думаю, если за тобой пойду – точно замерзну насмерть. Думал, ты все-таки местный, тебя кто-нибудь да подберет, а меня, кавказца, оставят как собаку!..
Я слушал и удивлялся. Удивлялся его хорошей памяти, но еще больше – его смелости. Признаваться мне в этих мыслях – все равно что самого себя обливать грязью.
– Если можешь, прости! Выпьем на брудершафт, станем братьями! Никогда такого больше не будет! Клянусь мамой!
– Знаешь, – заговорил я, отставив недопитый бокал с вином в сторону. – Ты помнишь больше, чем я. Но тогда, зимой, если б один старик-еврей меня случайно не заметил, мы бы тут не сидели. Мы с тобой вообще бы только там, – я показал вверх, на невидимое отсюда небо, – встретились! Я в прорубь провалился на берегу. Мог бы до сих пор на дне лежать…
Последние мои слова были полны холодного металла, мне самому стало страшно. И Гусейнов смотрел мне в глаза, не мигая.
– Что мне сделать? Скажи! Зачем в себе так долго обиду хранить! Так нельзя! – В его голосе прозвучало беспокойство. – Мы же оба пьяные были. Ты бы меня тоже мог там бросить!
– Наверно, мог бы, – согласился я. – Но вышло все наоборот. Ты меня бросил!
– Ну что надо сделать, чтобы ты меня простил? Хочешь – ударь!
– Давно хочу, – признался я.
Гусейнов налил себе еще одну стопку водки, выпил залпом. Оглянулся по сторонам.
– Только давай не здесь, здесь некрасиво. Иностранцы сидят!
Он поднялся, пошатываясь. Направился к выходу. Я за ним.
На Набережно-Крещатицкой было уже темно. Мы остановились перед входом во дворик ресторана.
– Только ты так ударь, чтобы сразу об этом забыть и больше не вспоминать! Не бойся, меня не раз били, я – устойчивый! Подожди. – Он показал на вынырнувшую из ресторанного дворика пару.
Парень и девушка прошли к черному BMW. Мы подождали, пока машина не уехала.
– Давай! – сказал он, еще разок оглянувшись по сторонам.
Я ударил его в лицо со всей силы. Он отлетел назад, упал навзничь на асфальт и остался там лежать.
Несколько секунд я спокойно ждал. Потом стал нервничать. Неужели убил? Ведь он мог сильно удариться затылком, а это пострашнее, чем удар кулаком в лицо. Что будет? Дурак я! Какая теперь Швейцария, какие роды? В "Киевских ведомостях" вынесут на первую страницу заголовок большими красными буквами: "Замминистра экономики убил дагестанского бизнесмена!".
Я не знаю, сколько страхов посетили мою голову за эти пару минут, но в какой-то момент я заметил, что Гусейнов пошевелился. Приподнялся на локтях. Уселся на асфальте. Посидел молча. Потом встал на ноги.
– Знал бы – джинсы надел, – сказал он, прикрывая ладонью правой руки свой орлиный нос. – А так думал: старого друга встречу, надо одеться получше! Костюм "Версаче", рубашка "Хьюго Босс"…
Левой рукой он прошелся по штанам и пиджаку.
– Кажется, не порвалось…
Я обошел его, отряхнул пиджак и брюки.
– Да нет, все целое! – успокоил его я и заметил, что вся моя копившаяся, как проценты в банке, злость к нему прошла.
– Ты мне нос разбил, – спокойно сказал он. Его влажные глаза блестели над прикрытым ладонью носом. Его глаза были наполнены жалостью к себе.