– Пойдем! – Я взял его под руку.
Зашли в туалет. У него из левой ноздри шла кровь. Он умылся холодной водой. Стоял теперь перед зеркалом над умывальником и смотрел, как из ноздри продолжала капать кровь. Капала и тут же смешивалась с тонкой струйкой воды.
Я протянул ему несколько бумажных салфеток для лица. Из одной салфетки он скрутил что-то вроде пробки и заткнул ею ноздрю.
– Смотри, получилось! – обрадовался Гусейнов. – Пошли за стол!
Официантка Вита как раз стояла возле нашего стола.
– Ой, что-то случилось? – с беспокойством в глазах спросила она, обратив внимание на грязные брюки Гусейнова.
– Да нет, – сказал он. – Вышли покурить, и я споткнулся…
– Можете курить здесь, я вам сейчас пепельницу принесу! – затараторила официантка.
– Нет, спасибо! Уже накурился! Больше не хочу. Ты нам лучше десерт принеси! Что у вас самое сладкое?
Вита назвала несколько видов десертов. Гусейнов выбрал нам по яблочно-медовому пирогу. Потом, когда официантка отошла, наполнил мой бокал и свою рюмку, и по его настоянию мы выпили стоя на брудершафт.
Выпить бокал красного чилийского вина практически залпом до дна было, конечно, кощунством, но этого хотел Гусейнов. Это было его желание, и я его уважил, как десятью минутами раньше он уважил мое желание дать ему по морде. Одна из неотмщенных обид была вычеркнута из моей памяти и биографии.
111
Киев. Декабрь 2015 года.
Как только начались народные гулянья, о новом святом великомученике Владимире забыли. Страсти поутихли, но я понимал, что затишье это временное. Перед бурей. Только вот какая будет буря и с какой стороны она грянет? Об этом наши метеорологи вряд ли скажут.
В честь католического Рождества я принял посла Ватикана нунция Григория. В тихой, почти скорбной обстановке мы обменялись подарками. Происходило это в Мариинском дворце, в зале приемов возле украшенной голубой ели.
Нунций неплохо говорил по-русски и, улучив момент, когда помощник и официальный переводчик на секунду отвернулись, прошептал: "Берегитесь волхвов, дары приносящих!"
Я кивнул. Только потом, когда он уже ушел, задумался: кого он имел в виду? Сегодня никто кроме него мне даров не приносил. Да и его дар был символическим и совершенно не личным: картина шестнадцатого века с изображением площади святого Петра в Риме.
К двенадцати я вернулся на Банковую и вызвал Колю Львовича. Тот зашел пружинящей походкой, наполненный до макушки чувством собственного достоинства и значительности. В руках – коричневая кожаная папка.
Я кивнул ему на диван майора Мельниченко. Он плюхнулся туда задницей, закинул ногу за ногу.
– Пока тихо, – произнес он, раскрывая папку. – Вот то, что вы просили!
Он поднялся, положил передо мной цветной листик и снова уселся на диван.
– Что это?
– Цветная ксерокопия фотографии из спальни Майи Владимировны.
– Ага, а по существу?
– По существу? Я все понял. Россия решает свои проблемы. У них ведь скоро президентские выборы. Вот они и раскололи левую оппозицию. Хитрейший ход! Хотите иметь святого вождя, идите в христианские партии, входящие в пропрезидентское большинство, не хотите – идите на хер! Потому что вождь легализован церковью и уже объявлен "заступником сирых, убогих и заключенных". Кстати, иконописные мастерские Печерской лавры получили вчера вечером заказ из Загорска на двадцать тысяч икон святого великомученика Владимира! А у нас все тихо. Праздники закончатся под конец января, к тому времени люди попривыкнут к новому святому и не будут обращать на него внимания.
– Так что, никаких проблем? – с недоверием поинтересовался я у самодовольного главы Администрации.
– Нет, что вы, господин президент! Без проблем не бывает!
"Конечно, – подумал я. – Если не будет проблем, то на хер ты мне тут нужен?!"
– Украинская православная церковь выступила с заявлением, в котором не признает нового святого и запрещает своим прихожанам касаться мыслью или губами его ликов.
– И чем это чревато?
– Дальнейшим расколом православия. Но для страны в этом ничего страшного! Чем больше будет у церкви внутренних проблем, тем меньше она будет вмешиваться в дела государственные.
– Мудрый ты парень, – вздохнул я. – А что у нас происходит с экспериментом по выдаче паспортов?
– Все нормально. Эксперимент расширили на пять областей и республику Крым. Будущий гражданин сам определяет, в какой из предложенных церквей он хочет стать полноценным гражданином Украины. Только одна загвоздка с татарами. Мы не утвердили текст клятвы гражданина на крымско-татарском языке. А они не хотят его переделывать.
– А что там не в порядке?
– В клятве нет ни слова об Украине, а только обещание быть хорошим мусульманином и жить по Корану.
– Пускай этим Мыкола занимается!
– А он в санатории, – усмехнулся Коля Львович.
– Я тоже хочу в санаторий, – признался я, подтягивая к себе с середины стола ксерокопию цветного снимка сердца в распахнутой груди. – В кардиологический…
Я оставил цветной снимок под настольной лампой и щелкнул выключателем. Лампа вспыхнула и тут же замигала. И от этого мигания у меня действительно заболело сердце. Я перевел вопросительный взгляд на главу администрации. Вся сегодняшняя спесь слетела с него враз.
– Я думал, ты решил эту проблему? – Я кивнул на лампу.
– Я решил… Это что-то другое! Наверно, контакты.
– А ну включи свет в кабинете! – попросил я его холодно.
Коля Львович поднялся, потянулся рукой к стене. Щелчок, и под потолком тоже задрожало дешевое электричество.
– Ты что, хочешь меня до инфаркта довести? – Я медленно поднялся из-за стола. – А ну быстро к Казимиру, и чтобы через полчаса все было в порядке, или я на пять минут отменю демократию и Конституцию, чтобы навести в этом бардаке порядок силой!
От Коли Львовича осталась только вмятина на диване майора Мельниченко. У меня действительно болело сердце. Я смотрел на ксерокопию фото, смотрел на это бедное и не такое уж и здоровое с виду сердце, сфотографированное, должно быть, на память перед тем, как грудь закроют и зашьют наглухо.
Вызвал помощника. Попросил разыскать мне хирурга, делавшего операцию по пересадке сердца. Разыскать и привести.
После этого прилег на диван майора Мельниченко и задремал.
112
Киев. Июнь 1987 года.
Сессия еще гудит в голове. Гудит по-настоящему. Потому что до сессии я столько не пил. А тут днюю и ночую в общежитии, отмечаем то "четверку", то "пятерку". И даже не понимаю уже, кому это так легко удается сдавать экзамены на "хорошо" и "отлично". Мне, во всяком случае, не удается. Но меня и "тройки" устраивают.
С матерью я теперь обмениваюсь записками. Заезжаю домой, когда ее нет. Пишу: "Извини, ночевать снова не приду! Готовлюсь к экзаменам и зачетам в общаге". Когда появляюсь в следующий раз дома, получаю ответ: "Сволочь! Когда у тебя будут дети, ты все поймешь! Сейчас же возвращайся домой! В общежитиях – антисанитария и сифилис!" Я пишу в ответ следующую записку: "Не беспокойся, у меня никогда не будет ни детей, ни сифилиса! Закончится сессия, тогда и вернусь".
Нет, я чувствую свою вину. Я, конечно, свинья. Но от общежития до дома ехать больше часа. Туда и обратно – больше двух с половиной. А я уже втянулся в студенческий бардак. Я и не знал, что учиться так весело! А ведь мог и не узнать, ведь я самый старый студент на курсе! Двадцать шесть лет! Вот ведь вроде бы случайность, а какая счастливая! И опять же надо благодарить маму, которая подсуетилась, рекомендацию из военкома выдавила! Надо бы как-то ее отблагодарить, думаю я.
И в очередной заезд домой оставляю на столе букет цветов – семь красных гвоздик по пятьдесят копеек и тюбик крема для рук. Просто мои переживания совпали с получением от Давида Исааковича подарка. Десять рубликов он мне выложил, когда я к нему на днях заглянул.
– Стали лишние деньги оставаться, – жаловался мне он, попивая чай. – Врачи сказали, что водки мне больше нельзя, вина тоже. А на что же еще деньги тратить. Вот тебе же можно! Возьми, купишь! За мое здоровье выпьешь!
Десять рубликов хватило на бутылку красного портвейна. Водки мне не хотелось, да и не любим мы, студенты, водки. Студенческий напиток – портвейн или "Солнце в бокале". Ну а на сдачу купил я гвоздики и крем, еще и мелочь осталась. Интересно, что теперь напишет мне мама, получив неожиданные подарки?
113
Воздушное пространство. Сентябрь 2004 года.
Стрелки на своих часах я перевел еще в самолете. Стюардесса каждые десять минут подходила, спрашивала с опаской в голосе: не нужно ли чего-нибудь. И посматривала на живот спящей в кресле Светланы. Еще до посадки, несмотря на то что проходили мы через VIP-зал, попросили нас написать что-то вроде расписки. Мол, Светлана отправляется в очень беременном состоянии в полет на свой страх и риск и в случае чего никаких претензий к авиалиниям предъявлять не будет.
– В случае чего? – попытался уточнить я.
– В случае, если роды начнутся в полете, – мягко объяснила представительница МАУ. – Вы поймите, среди пассажиров может не оказаться врача или акушера, а искать ближайший аэродром будет очень дорого для нас.
Я объяснил ей, что до родов еще целых три недели, но это ее, представительницу авиалиний, не успокоило. Однако, получив на руки расписку, больше она к нам не подходила. К самолету нас подвезли на микроавтобусе, и мы вольготно расположились себе в "бизнесе". Сидели минут десять одни на весь самолет, пока не подъехал автобус с "экономистами", то бишь с владельцами билетов в "эконом-классе".
Взлет Светлана перенесла легко. Самолет вырвался из сумрачного киевского полудня, разрезал крыльями тучи и тут же, видимо, обсох на ярком солнце.
Нам предложили апельсиновый сок и шампанское. Я взял шампанское, Светлана – сок, и мы чокнулись.
– За удачу! – произнес я.
– За счастье! – добавила Светлана.
Потом Светлана задремала. А я сидел и листал в памяти вчерашний день. Вспоминал, как заехал к маме. Как она мне навязывала какой-то свитер для Димы. "Если у него нет свитера, я ему там куплю!" – говорил я, а она продолжала настаивать. В конце концов, я привез этот свитер домой, но в чемодан его не положил.
– Вы же потом назад прилетите, – говорила мама, сдерживая в глазах слезы. – Вы же там не останетесь! Я буду вам помогать, буду внуков нянчить! Ты и Диме скажи, пускай они уже возвращаются! Мне скучно одной! Тебя я раз в три месяца вижу, и то только на пять минут заезжаешь! А Дима. Раз на ребенка решились, значит, выздоровел он уже! Да и тебе его лечение в копеечку влетает!
В этом она была совершенно права. Сбережения мои были на исходе. После запланированных трат на проживание и клинику на моем счету в родном "Укрэксимбанке" останется тысяч пятнадцать долларов. А следующий "инвойс" от клиники Димы и Вали потянет тысяч на тридцать. В этот момент по западным стандартам я стану банкротом, а Валю с Димой отправят на улицу.
Размышления мои не были особенно жизнерадостными. Я слушал гудение двигателей "боинга" и думал о том, что еще перед родами мне предстоит нелегкий разговор с Димой. Все, что мог, я для него сделал. Даже больше. Но теперь он становится нормальным человеком, у него будет семья и ребенок. У него есть жилье в Киеве. Квартира у мамы, слава богу, трехкомнатная. В Киеве, если что, он всегда может рассчитывать на мою помощь.
Светлана все дремала. Снова подошла стюардесса. Шепотом спросила, просмотрел ли я меню. Я прошептал в ответ:
– Да, просмотрел. Лосось с рисом.
– А пить? – спросила она.
– Минеральную, без газа.
Вчера утром, когда я заехал на службу, Нилочка подарила мне крестик из бирюзы на красном шнурке. "На счастье!" – сказала она, а я чуть не рассмеялся. Поцеловал ее в губы, как-то легко и естественно.
Я пришел, чтобы последний раз перед отъездом просмотреть бумаги на столе. Бумаг было множество. Самые важные, касающиеся дел, против которых у меня не было возражений, я завизировал и положил в папку с надписью "Министру". Остальные лежали стопкой на левом краю стола, и у меня не было ни малейшего желания с ними разбираться.
– Я их аккуратно сложу! – заметив мое беспокойство, пообещала Нилочка.
– Ты их сложи так, чтобы больше их никто никогда не видел, в том числе и я! – попросил я полушутливо.
– Ой, – встрепенулась она вдруг. – Я же забыла сказать, вам Догмазов вчера звонил, просил разыскать его!
– Вернусь – разыщу! – кивнул я.
Она стояла одетая в зауженную в коленях черную юбку. Белая блузка с кружевным воротничком придавала ей свежести, подчеркивала молодость и намекала на невинность. Она и в этот момент казалась мне удивительно привлекательной. Во влажных глазах я прочитал просьбу не забывать ее. Я крепко обнял ее на прощанье и пообещал звонить.
114
Киев. Декабрь 2015 года.
К вечеру мое сердце успокоилось. Но душевное беспокойство осталось. Оно даже усилилось после того, как Светлов сообщил, что Казимир летал в Москву и встречался с высшими чиновниками российского правительства.
"А почему я никуда не летаю? – задумался я. – Почему ни одного визита за рубеж за последние месяцы, если не считать Монголии?"
Я приказал соединить меня с министром иностранных дел. Он испуганно залопотал, что до моей операции было нельзя, а сейчас, после операции, еще рано. Что государственные визиты – штука тяжелая для президентского здоровья. Что нужно окрепнуть. "Мы готовим визит в Албанию, – под конец рассказал он. – На начало марта следующего года!"
"Албания? – задумался я, опуская телефонную трубку. – Зачем нам Албания? Устраивал бы сразу визит в Гондурас!"
К девяти вечера овладевшая мной тоска стала почти нестерпимой. Захотелось прекрасного. Но Майи в ее квартире за стенкой не оказалось. И я приказал помощнику организовать поездку в музей.
– В какой? – испуганно спросил он, кося взглядом на настенные часы.
– А в каком у нас что-нибудь прекрасное есть?
Он пожал плечами.
– Я был только в Музее Отечественной войны, "под бабой".
– "Под бабу" будешь сам ездить. Я хочу увидеть картины.
– Русский музей?
– Давай в русский!
Минут через сорок под моими ногами уже поскрипывал старинный паркет Музея русского искусства. Перепуганные директор и научные сотрудники музея остались стоять у лестницы вместе с моей охраной. Я хотел одиночества, я хотел уединиться с чем-то прекрасным. Я уходил все глубже и глубже в русское искусство и оказался в тупиковом зале, на стенах которого висели огромные и действительно прекрасные лесные пейзажи Шишкина. Шишкина я любил. Один из его пейзажей охранял мой сон, украшая стену над президентской кроватью.
"Вот, – подумал я, присаживаясь на деревянную скамью для созерцания картин. – Вот куда я хотел! Туда, на эти солнечные поляны. Хрен с ним, что это русский лес. Наверняка рисовал Шишкин с натуры где-нибудь тут, в украинских лесах. Или между украинскими и русскими лесами нет никакой разницы!"
115
Киев. Июль 1987 года.
Жизнь прекрасна и вкусна. Это я понял в первый же день практики. Меня и Викторию Козельник отправили на месяц в столовую ЦК комсомола. Правда, было бы логичнее, если бы сюда приставили кого-нибудь из кулинарного училища, но тогда мы с Викой пролетели бы, как фанера над Парижем. И оказались бы в какой-нибудь заводской столовой или на мясокомбинате.
А так мы оба, как ангелы, в белом. Раскладываем готовые продукты питания по тарелочкам, украшаем, следим за соблюдением порционности, делаем контрольные взвешивания котлеток и мясной нарезки. И при этом успеваем бросить себе в рот то колбаски, то сыра.
Время проходит быстро. Основной напряг – в обед. Комсомольские вожди – народ веселый, задорный. С аппетитом и деньгами у них проблем нет. Да и откуда этим проблемам взяться, если бутерброд с красной икрой стоит тридцать две копейки, а с черной – сорок три?
Вчера ко мне подходил один из вождей, Георгий Степанович, которого все называют Жорой. "Ты как, парень надежный?" – спросил он меня. Я кивнул. "Тогда голодным не останешься!" – усмехнулся он и, доверительно похлопав меня по плечу, ушел.
Вика тоже довольна, но у нее другой повод для радости. Под конец работы она потихоньку снимает с непроданных бутербродов сыр и колбасу, заворачивает их в салфетки и распихивает по отделениям своей объемистой женской сумочки. Она живет в общежитии, так что, видимо, и про свой завтрак думает, и о подругах не забывает. У меня такой нужды нет. После недели пребывания дома я опять поссорился с мамой. Надоело мне к Диме ездить. "Раз в месяц и не чаще!" – сказал я ей в ультимативной форме. "Когда у тебя будут дети, ты поймешь!" – затянула она свою волынку. "Не будет у меня детей, не беспокойся!" – ответил я и хлопнул дверью.
И теперь живу у Давида Исааковича. Хожу ему в аптеку за лекарством, жарю картошку на коммунальной кухне, где все соседи меня уже знают и шепчутся, что я дальний родственник старика, которого подселили свои, чтобы успеть прописать на жилплощади до того, как Давид Исаакович отдаст Богу душу.
Душа у него, у старика, точно есть. Так обрадовался, когда получил письмо от жены и Миры! На цветные поляроидные снимки насмотреться не мог. Вот Мира с мамой на фоне какого-то магазина, вот они возле фонтана, а сбоку классный автомобиль выглядывает.
– Ну вот, устроились! – облегченно вздыхает старик, поворачивая голову ко мне. – Не зря я на развод согласился. Теперь им хорошо.
– И нам хорошо, – поддакиваю я.
А сам наминаю пережаренную картошку. Она скрипит, трещит, хрустит на зубах, но все-таки поддается. А виноват сосед по коммуналке, по просьбе которого я отвлекся от сковороды, чтобы поменять в туалете его лампочку. Там, вверху, на стенке под потолком семь лампочек торчит – по количеству соседей. И вот надо было сначала все включить, чтобы понять, какая перегорела. А потом выкрутить ее и вставить новую. Пока все это делал, картошка моя ужарилась, потеряла привычную сочность. Но за доброту надо платить. Кто его знает, если б я отказал соседу, он мог бы мне в следующий раз в сковородку с картошкой какую-нибудь гадость подсыпать. Кухня-то общая, даже холодильники – и те общие. Три штуки на семерых соседей. Тут нужно все просчитывать, чтобы никто на тебя зуб не имел. Потому что соседский "зуб" может оказаться опаснее ножа.