6
Когда помощник удалился, генерал не стал возвращаться к вопросу о возможном аресте наших директоров.
- А знаешь, о чем я в последние дни думаю? - заговорил он, интимно понижая голос. - Если у вас деньги отнять, хоть один человек рядом с вами останется или все разбегутся? Как ты сам-то разумеешь?
Должно быть, он хотел уколоть меня этим вопросом. Во всяком случае, в его улыбке появилось что-то недоброе. Между тем я даже заскучал, ибо в нашем кругу это была излюбленная тема для долгих однообразных дискуссий во время застолий.
- Вы считаете, что все с нами дружат только из-за денег? - предположил я.
Это утверждение являлось краеугольным камнем в мировоззрении Виктора и Пономаря. Плохиш, если очистить его речь от нецензурных выражений, и вовсе высказывался в том пессимистическом духе, что люди есть законченные мрази и, как плохо о них ни думай, они все равно ухитрятся поступить еще подлее, чем ожидаешь. Храповицкий дипломатично допускал, что оба тезиса вполне справедливы, особенно в отношении Виктора, Пономаря, Плохиша и еще, возможно, Васи. Для себя самого он, разумеется, делал исключение.
- Это не я считаю, - ответил генерал. - Объективная картина как раз такой и получается. Кого ни вызовешь, все вас сдают.
- Преувеличиваете, - примирительно отозвался я.
- Ну, кое-кто пока еще молчит, - великодушно признал генерал. - Виляет. Но не из преданности, а из страха, что вы его прибьете или взорвете, как того же Сыр-цова. У постороннего человека впечатление складывается, что вокруг вас - одни шкуры продажные. Кабанкова - это еще цветочки, а есть и ягодки. Стой! - спохватился он. - Тебе, может быть, неприятно об этом рассуждать? Если не хочешь, не отвечай. Я ведь с тобой не как полицейский общаюсь, не по службе, а просто так, по-человечески. Мне твое мнение интересно.
Насчет простого человеческого общения он, конечно же, загнул. Им здесь и не пахло. Думаю, что люди вроде него даже в постели с женщинами играют какую-то роль и не бывают до конца искренними. Сейчас он пытался исподволь внушить мне, что все кончено и пора капитулировать.
- Даже когда большинство сбежит, кто-то все равно останется, - заметил я. - Жены, например.
- Жены не в счет! - отмахнулся Лихачев. - Им деваться некуда! Кому они нужны, да еще с вашими детьми? Иное дело - любовницы. Те сразу отчалят.
- Так уж и сразу? - усомнился я.
- Моргнуть не успеешь! - заверил он. - А ты надеялся, что ждать вас будут? У них же годы идут, им жизнь устраивать надо. Что они еще умеют, кроме как богатых мужиков ублажать? А жить они привыкли шикарно. - Он подмигнул: - Вот увидишь, как они на допросах вас топить начнут!
Это тоже было давлением, и очень грубым. Он давал понять, что если мы упремся, то он возьмется за наших женщин и сделает их фигурантами уголовных дел. Я вспомнил про Ларису Храповицкую, прилетевшую, как бабочка на огонь, и ощутил противный привкус во рту. Я поспешно глотнул чай, обжегся кипятком и закашлялся. Лихачев с любопытством наблюдал за мной, и в глубине его глаз мелькало что-то плотоядное. Мысленно я поклялся, что мы с Виктором любыми способами отправим отсюда Ларису и Данилу в ближайшие же дни.
- Если вы их ломать будете, ордера на арест под нос совать да камерами угрожать, то допускаю, что они не выдержат, сдадут, - пожал я плечами, злясь, но сдерживаясь. - Они ведь и впрямь создания хрупкие, декоративные. А, может, и устоят. Авось кто-то из них сильнее окажется, чем мы думаем? С женщинами подобное случается: умеют они в критических ситуациях преподносить сюрпризы. Но, так или иначе, этот пример не показательный. Мы женились рано, в бедности, жены наши многое повидали и ко многому готовы. А своих поздних подруг мы заводили уже в роскоши и обещали им роскошь, а не лишения и страдания. Чего же с них требовать? Останутся они нам верными в беде - будем считать, что случилось чудо. Повезло нам, клад нашли. Сдадут нас - что ж, обидно конечно, но в целом это было предсказуемо. Спасибо, девчонки, за то, что дарили нам праздник.
Мой ответ явно пришелся ему не по вкусу. Наверное, он ожидал, что я нанесу упреждающий удар нашим неблагодарным подругам; поведаю, какие они, в сущности, суки, дам телефоны клиник, где им закачивали в грудь и зад силикон, и расскажу, где они прячут драгоценности.
- Философом прикидываешься? - усмехнулся он. - Ну валяй, философствуй. А я так, по-простому рассуждаю, что вы людей себе подбираете, на вас похожих. Для вас самих деньги - это смысл жизни. И подчиненные ваши так же думают. И женщин вы находите, которые за деньги на все готовы. Я вообще в отношении вас одно очень интересное подозрение имею, можно сказать, психологическое открытие. Ну, как вы - пустые внутри? Как барабан, а? Нет, ты не обижайся, ты вдумайся. Я, кстати, не про тебя лично говорю, а про твоих друзей. Это уж ты зачем-то взялся за всех отвечать, потому я к тебе и пристаю. Так вот, барабан - самый громкий инструмент. Снаружи - шум, гром. А внутри - нет ничего. Полость. Так и вы. Ни любить не умеете, ни дружить, ни сочувствовать. Нету у вас человеческих эмоций, высушили вы их давно. Со стороны-то не видно, тем более что такой грохот от вас идет, страх! Но сами про себя вы это знаете, а потому и прячетесь за свои бабки, как за броню, чтобы, не дай бог, кто не догадался. Что, прав я или нет?
А вот это уже было неприкрытым хамством. Он пил чай, поглядывал на меня и снисходительно посмеивался, словно мы обменивались мнениями по поводу персонажей в каком-то кино. Я не собирался ему это спускать, несмотря на все его угрозы. Тоже отхлебнув чаю, я постарался улыбнуться в ответ.
- А разве чиновничья или полицейская власть не такая же броня? - возразил я. - Кто-то свое ничтожество за деньги прячет, а кто-то за должности или звания. Оглянитесь вокруг, много ли в нашем губернском бомонде великодушных или глубоких людей? А в Кремле? Если в широком смысле говорить, то нет разницы между генеральским мундиром или пиджаком от Китона. И то, и другое - обертка, в которой и страх, и любовь внушать легче. Недаром женщинам по сей день военные нравятся, хотя уж сколько анекдотов сложено о солдафонской тупости. Так всегда было, во всем мире, просто у нас, у русских, с колыбели особое отношение к власти. То ли тяжкое наследие Орды, то ли врожденный вывих национального сознания. Чем наглее власть себя ведет, тем мы почтительнее. Зато никто не топчет бывших кумиров с таким остервенением, как мы. Тут уж не Храповицкий виноват, а наш национальный характер. Упал Храповицкий? Дави Храповицкого. Другой поскользнется - мы его затопчем. Вот вы уверены, что между вами и Храповицким - ничего общего. А сними с вас мундир, сколько любящих и преданных душ с вами останется?
По мере того как я говорил, улыбка сползала с лица Лихачева, он начал хмуриться. Я ждал, что он вот-вот вспылит.
- Вон ты к чему подвел! - откликнулся он с сарказмом. - Значит, у нас в России лишь на богатство смотрят да на звания? А что там у человека за душой - всем наплевать, да?
Это было не вполне то, что я хотел сказать, но он нарочно искажал.
- Если мы такие трусливые да продажные, - продолжал Лихачев, повышая голос, - как же мы Гитлера с Наполеоном расколотили да ту же Орду скинули?
- Вопрос не в том, как мы ее скинули, а в том, как мы ее триста лет терпели, - попробовал было вставить я, но он не дал мне договорить.
- А я надеялся, что ты - патриот! - с укором бросил он. - А ты, оказывается, Родину презираешь! По-твоему, нам безразлично, кому поклоны бить, хоть Храповицкому, хоть черту черному? Кто на трон влезет - тот и царь, а скинь с трона - никто и не вспомнит, так? - он отрицательно покачал головой: - Нет. Не согласен я с этим. Бывших кумиров, как ты выражаешься, повсюду оплевывают, не только у нас. В той же Англии еще хуже нашего народ зверел. Был там Кромвель диктатором, все на карачках перед ним ползали, а после его труп выкопали да повесили. А во Франции во время революции что творили? И дворцы грабили, и головы всем подряд рубили: то королю, то Дантону с Робеспьером, даже королевским статуям каменным. Да я тебе тыщу таких примеров приведу по всей Европе. Это толпа бесчинствует, а у толпы нет национальности. Не разберешь в ней, кто француз, кто еврей, а кто татарин. Запомни мои слова: в России не всех подряд с грязью смешивают, а лишь тех, кто того заслуживает!
Он помолчал, чтобы до меня лучше дошло, сумрачно усмехнулся и прибавил:
- И знаешь, в чем тебе не повезло? Ты свое мнение доказать не можешь, а я свое - запросто! Потому как вы с меня погоны не сдерете, хоть Храповицкий твой этим похвалялся. А я его в камеру уже засунул! И еще дальше отправлю. А заодно и погляжу, как его бывшие прихвостни помоями его обливать будут.
Последнюю фразу он произнес с каким-то жгучим удовольствием.
- Валентин Сергеевич, - спросил я, - за что вы его так ненавидите?
Он даже удивился моему вопросу.
- А за что клопа не любят? - отозвался он. - За то, что кровь сосет, да еще и надувается.
- Значит, когда вы к нам на конкурс красавиц приходили, вы уже знали, что его арестуете?
- А я всегда это знал, - ответил он спокойно. - С первой минуты, как его увидел. Никогда он мне не нравился. Конечно, не надо было мне тогда к вам ехать: уж слишком риск был велик, что вы мне провокацию какую-нибудь учините. Мы ведь с моими замами все заранее рассчитали, план действий на разные случаи разработали. По этому вопросу, ключевому, мнение у нас было одно: до ареста избегать всяких контактов. Но уж больно мне хотелось посмотреть, как Храповицкий напоследок куражиться станет, короля из себя изображать. Не устоял я. А Ваня-то, Ваня Вихров! - вспомнил он, хлопнув себя по коленке. - Обниматься ко мне кинулся. Решил, что я по его приказу прискакал! Вот дурак набитый, прости господи. Весь в отца. Эх, как посмотришь порой, кто нами управляет, за страну обидно становится! Зато какой концерт друг твой закатил! И по сцене прыгал, и призами дорогими швырялся, и красоток назначал, кого на первое место, кого - на второе. Все глядят на него и млеют от восторга: сущий Аполлон, только чернявый. А я один знаю, что король у нас голый! - Лихачев тряхнул головой и сверкнул глазами. - Голый король-то! - повторил он мстительно. - Зад прикрыть ему, красавцу, нечем. И как только подумаю, что нашего голозадого короля ожидает, сразу на душе у меня хорошо становится, веришь, нет?
- Верю, - кивнул я. - Вижу. Значит, этот фокус с часами вы заранее придумали?
- Экспромт! - самодовольно объявил он. - Неплохо вышло, правда? Все до одного поверили, даже Лисецкий. Видел бы ты в ту минуту со стороны вашу компанию! И смех, и грех! Правильно ты про них давеча выразился - грош им цена, баранам трусливым! Одно название, что первые лица губернии. Стоят бледные, трясутся, не знают, чью сторону принять: мою или Храповицкого. Кто из двух победит? Кого размажут? И ведь не угадаешь, а промахнуться нельзя! Вот цирк!
Мне ужасно хотелось сказать ему резкость, но я скрепился.
- Валентин Сергеевич, можно узнать, за что вы Храповицкого арестовали?
Я даже не старался говорить небрежно, у меня все равно не получилось бы. Этот вопрос был для меня исключительно важен. Ни я, ни кто другой из нас все еще не имели понятия, в чем именно обвинялся Храповицкий: Лихачев держал это в секрете.
Он сделал вид, что не понял.
- То есть как за что? - притворно поднял он брови, возвращаясь к привычному своему образу. - Воровал много, за то и взяли. А ты решил, что я его к той косоглазой красавице на вашем конкурсе приревновал, ха-ха?
- Я имею в виду официальное обвинение, - не сдавался я. - Ведь оно существует? Ведь не для выяснения личности вы его задержали?
Лихачев сощурился. Некоторое время он молчал, что-то обдумывая, и в его глазах плясали задорные огоньки.
- Конечно, существует, - наконец не спеша заверил он. - Обязательно.
- А можно с ним ознакомиться? - очень осторожно произнес я, понимая, что он меня дразнит, и опасаясь раздразнить его в ответ.
- Ишь, какой любопытный! - развеселился Лихачев. - Сколько я тебе уже секретов поведал, а тебе все мало! Ну ладно, - вздохнул он. - Раз уж у нас такой откровенный разговор получился, так и быть! Покажу тебе. Все-таки мы с тобой старые боевые товарищи, вместе когда-то с коррупцией воевали. Только гляди, никому не слова! - он погрозил мне пальцем. - Это - тайна следствия. За ее разглашение голову оторвут и тебе и мне!
Я с чувством прижал руку к груди, выражая благодарность и полную готовность унести тайну следствия с собою в могилу. Он обогнул письменный стол, сел на свое обычное место, нацепил на нос очки в стальной оправе и открыл дверцу тумбы.
- Это не то, - бормотал он, поочередно выдвигая ящики и копаясь в них. - Это - тоже не то. Где же оно? Куда подевалось? Вот черт! Я же собственными руками его сюда клал. Не мог я перепутать.
Я ждал, затаив дыхание. Он наскоро проверил все ящики сверху вниз и двинулся в обратном порядке, порой выкладывая на стол ворох бумаг и заглядывая в каждую. Мое нетерпение нарастало с каждой минутой, я ерзал и прикуривал сигарету от сигареты. Наконец он с шумом задвинул последний ящик и захлопнул дверцу.
- Нету! - растеряно объявил он, поднимая на меня бледное лицо и снимая очки. - Выкрали...
Я опешил:
- Кто же его выкрал?! Когда?
С минуту Лихачев сидел неподвижно. И вдруг по его лицу пробежала страшная судорога.
- Ты! - взревел он. - Ты его украл!
Я вскочил с места и, вытаращив глаза, уставился на Лихачева. Он тоже вскочил, отвечая мне ненавидящим взглядом. Но уже в следующее мгновение упал в кресло и расхохотался.
- Поверил! - в восторге кричал он, давясь от смеха и раскачиваясь из стороны в сторону. - Опять купился!
Ой, не могу! Да что ж ты такой простодушный, а? Мамочка родная! Кто же из моего кабинета документы украдет, ты сам подумай! Ой, держите меня, а то сейчас помру!
Глядя, как он заливается, я закусил губы и стиснул кулаки.
- Да ладно, ладно, не обижайся, - замахал он руками, всхлипывая и вытирая навернувшиеся слезы. - Ну, люблю я, грешник, пошутить, что ж тут плохого? В нашей работе без чувства юмора пропадешь. Ох, ну надо же так попасться! Аж до потолка подпрыгнул! Кто, кричит, украл?! Ох, ну все, не буду! Показывать я тебе, конечно, ничего не покажу, права не имею. Но своими словами расскажу. Значит, примерно так у нас это выглядит, - он, все еще смеясь, попытался сосредоточиться, даже наморщил лоб. - Статья сто пятьдесят девять, пункт четвертый, мошенничество, совершенное группой лиц по предварительному сговору в особо крупном размере. Статья сто девяносто девятая, пункт два, уклонение от уплаты налогов, опять-таки в группе лиц по предварительному сговору. Дальше двести восемьдесят пятая, это, стало быть, злоупотребление служебным положением, тут у нас, само собой, пункт три. Впрочем, у нас все пункты - последние, размер-то - особо крупный. Потом еще сто семьдесят четвертая. Отмывание денег. И сто семьдесят первая, тоже второй пункт, незаконное предпринимательство. В общем, приличный букет получился. Мало не покажется. Все, что ли, я перечислил? - он посмотрел в потолок и потеребил мочку уха. - Ах да! Чуть не забыл! Еще сто девяносто девятая.
- А это еще что такое?
- Сто девяносто девятая статья. Угроза убийством, - пояснил он как нечто само собой разумеющееся.
- Храповицкий обвиняется в угрозе убийством? - переспросил я в полном недоумении. - Да ведь это статья какая-то несерьезная. И наказание за нее, насколько я помню, максимум два года.
Лихачев хитро улыбнулся.
- Статья действительно мертвая, - подтвердил он. - Чтобы ее доказать, нужно, чтобы ты, к примеру, гнался за мной с ножом на глазах у свидетелей и к тому же еще кричал, что меня зарежешь. И чем громче кричал, тем лучше. Честно говоря, не помню даже, чтобы по ней кого-нибудь сажали. Но в нашем случае - он лукаво поднял брови, - в нашем исключительном случае, она особое значение имеет. Ведь по подозрению в экономических преступлениях Храповицкого на нары не отправишь, прокуратура на дыбы встанет. Скажет, расследуй, Лихачев, на здоровье, в рамках отведенных тебе полномочий, но сажать не смей. Он не бомж подзаборный, а известный человек, имеет работу, прописку и постоянное место жительства, от следствия не скрывается, на всех праздниках рядом с губернатором сидит. И что тогда прикажешь мне предпринимать? Как доказательства собирать? На допросы он являться не станет: то болезнь у него обнаружится, то в командировку улетит. Свидетелей тут же обрабатывать начнет, пугать, покупать - значит, про показания и не мечтай. В Москве кому-нибудь денег сунет, оттуда такое давление пойдет - караул! Полгода промаешься, а потом дело развалится за недоказанностью, и он же меня на посмешище выставит. Я весь в дерьме, а Аполлон чернявый - на коне! А с этой никчемной статьей - совсем другой коленкор. Понимаешь меня?
- Арестовать легче? - догадался я.
- Ну конечно! Выходит, что наш Храповицкий - никакой он не уважаемый гражданин, а социально опасный тип. Буквально головорез. Чуть что - за нож. Кстати, там у него при обыске полно ножей-то нашли. Видать, многих он резать собирался. Такой подозреваемый нуждается в срочной изоляции, иначе пырнет кого-нибудь. Уж больно он неуравновешенный.
Я был шокирован его цинизмом.
- То есть вы эту статью ему пришили без всяких оснований?! - воскликнул я.
- Как тебе не стыдно! - притворно возмутился Лихачев. - Еще раз такие слова произнесешь - выгоню вон и руки не подам! Пришили! У нас есть заявления свидетелей о том, как он им угрожал, запугивал, вынуждал к преступным действиям!
- Да ведь это выдумки! Вы сами в это не верите!
- Как же я могу не верить свидетелям? - с укором возразил мне Лихачев. - Кому же мне тогда верить? Храповицкому, что ли? Да ты же сам недавно слышал, как Кабанкова жаловалась на него. Плакала даже. Неужто тебе не жаль женщину?
Спорить дальше не имело смысла. Лихачев явно наслаждался этим фарсом и своей ролью, тогда как у меня внутри все прыгало. Не отвечая ему, я закинул ногу на ногу и принялся пускать в потолок кольца дыма, демонстрируя, что не намерен впредь развлекать его своим участием в его интермедиях.
- Значит, не доверяешь ты Кабанковой, - сокрушался между тем Лихачев, пытаясь вывести меня из оцепенения. - Почему, спрашивается? Как тебя убеждать - ума не приложу!
Он подождал еще, но я не реагировал. Лихачев задумчиво побарабанил пальцами по столу.
- Что ж, только одно остается, - обреченно заявил он. - Последнее средство. Ультима рацио, как в народе говорится. Придется ехать к Сырцову!
- Куда ехать? - ахнул я. Все мое показное безразличие разом слетело. Мне показалось, что я ослышался.
- К Сырцову. К Пал Николаичу! - ответил Лихачев как ни в чем не бывало. Он торжествовал,понимая, что опять сумел меня поразить. - Куда ж еще! Знаешь такого?