Котя-Коток не заметил меня или сделал вид, что не замечает. А Галка, оттолкнув Анатолия, сразу направилась ко мне. Подошла почти вплотную, сощурила глаза и прошипела зло-презло: "А-а… И ты, курва, тут! Я так и думала, что мы когда-нибудь встретимся. Что, продалась легавым?.." Еще бы немного, и мы, наверное, сцепились бы. Но Анатолий и Котя потащили ее к столу, где уже были откупорены бутылки, а я присела на диван: голова кружилась, в висках стучало.
Так вот, оказывается, что случилось с Анатолием! Теперь мне стало все совершенно ясно. Старые сети, в которых чуть-чуть не запуталась я. Но теперь я была умнее. Теперь на диване сидела не девочка, которой можно было рассказывать басни о рабочих ночной смены.
Вскоре пришел еще один парень - маленький, бледный, с гитарой. Его я никогда не видела. Он подошел ко мне. Я сделала вид, что не замечаю ни его, ни протянутой руки с черными ногтями. Тогда парень с силой ударил по струнам гитары и, подойдя к столу, спросил громко: "Что за краля?" - "Моя!" - ответил Анатолий. Он уже изрядно добавил к выпитому раньше, и ему было море по колено. "Хороша? - закричал он, пытаясь подняться со стула. - Во баба! Это у меня восемнадцатая, ха!"
Не знаю, как я очутилась около него. Я готова была его растерзать. "Перестань! - закричала я. - Сию же минуту перестань, слышишь?" Но он уже вошел в раж, "Не бойся, она так, она хорошая… Вот только беременна от меня, сама говорила…"
Если б ты знала, Зоя, с каким наслаждением я ударила его по щеке. Я вложила в этот удар всю злобу, которая накопилась во мне за последнее время, всю свою ненависть.
Он вскочил, но я была уже у двери.
Через минуту я бежала по улице. Я даже не плакала. Кажется, теперь я знала, что буду делать: мне нужно было избавиться от всего, связывающего меня с этим человеком. Я убедилась в его полной бесхарактерности, трусости, подлости. Этот вечер показал мне все. Больше всего на свете, кажется, я ненавижу человека-тряпку. А мужчина-тряпка вызывает чувство омерзения. Я сама поддавалась слабости, шла на сделку с гордостью, честью, падала все ниже ради того, чтобы хоть как-нибудь вытянуть Анатолия. Я видела в нем какие-то крохотные, глубоко спрятанные задатки хорошего. Я жалела его, да и сейчас жалею. И может быть, следовало не отступаться. Но терпеть муки унижения, позора, находиться в вечном страхе, быть рабой - это гнусно.
Когда я пришла в общежитие, все уже спали. Я попробовала растолкать Зинку: мне нужны были деньги, а она была мне должна 120 рублей. У меня же, как на грех, в сумочке лежало только несколько гривенников. Зинка разворчалась и сказала, что отдаст только в конце месяца. Меня это не устраивало. Мне нужно было их раздобыть в крайнем случае завтра. Решив, я уже не могла ждать ни минуты.
Утром Зинка еще раз сказала, что денег у нее нет. Она даже возмутилась, что я требую у нее долг.
На занятия я не пошла. Я и так много пропустила, и мне предстояло еще пропустить. Да я и не задумывалась над этим. Надо было действовать, и как можно скорее.
Но что было делать с деньгами? Я перебрала в уме все варианты, однако ничего подходящего в голову не приходило. Продать? Что? Я пересмотрела все свои вещи. Всё мелочь. Единственное, что можно было продать, - это платье, которое подарил мне дядя Паша. Но я не могла решиться на это, я перестала бы себя уважать окончательно.
И вдруг я вспомнила о ломбарде. Через полчаса я была уже там, отстояла очередь. Но платье не взяли: сказали, что шелковые вещи временно не принимают. Я к заведующему. Упрашивала, упрашивала, - нет, взять не могут.
Вернулась в комнату - у нас никого дома не было - и снова принялась за поиски. И тут я вспомнила, что у Зинки есть новые туфли с переплетиками и пряжечками. Очень симпатичные. Я решила их заложить. Достану же я в конце концов где-нибудь деньги, думала я, а Зинке объясню. Так и сделала.
Вечером я забежала на минутку в общежитие. А Зинка на танцы собирается. Налетела на меня: "Ты туфли взяла, признавайся?" Я говорю: "Я". Она как завопит на все общежитие: "Воровка!! Я так и знала, что это ты!" Попыталась ее убедить, а она как глухарь: орет и ничего не слышит. А у меня ни минуты в запасе. Врач ждет. И настроения, сама понимаешь, ругаться нет никакого. Не до этого. Я махнула рукой и побежала. Потом, думаю, разберемся.
Через три дня я прихожу обратно, а мне со всех сторон говорят: "Хорошо, что пришла, сегодня на собрании тебя обсуждать будут". Я думала - за пропуски, а оказалось, что Зинка заявление написала, будто я кражами занимаюсь. Господи, почему так получается, что я или среди воров, или меня в воровстве упрекают? Я в жизни чужого пятака не взяла и не собираюсь.
Пришла на собрание, хотела объяснить, в чем дело. Где там! Зинка меня стала грязью обливать. Я взяла и ушла. Ну их всех к черту.
Наверное, события последних дней на мне отразились. Я совершенно отупела. Иду и чувствую, что-ничего не хочу, все опротивело, от всего я устала. А мысли лезут: зачем жить, для кого?..
На Неве, у Литейнего моста, мне показалось, что из машины вышел дядя Паша. Побежала навстречу и поняла, что обозналась.
Когда машина уехала и я опять осталась одна, я поняла, что должна увидеть дядю Пашу во что бы то ни стало! Даже не должна, а обязана! И помчалась к нему. А в голове одно: "Только бы он был дома! Только бы не в командировке!"
Ты представляешь, как я была счастлива, когда он появился в дверях. А он, наверное, сразу почувствовал, что со мной что-то происходит. Потому что, встав из-за стола, когда мы уже попили чаю, сказал: "Что ж, Маришка, пойдем покурим". Он всегда так делал, когда нам надо было поговорить.
Мы прошли в его кабинет. Я взяла и рассказала все "до тютельки", как мы говорили в детстве. Он хмурился, курил папиросу за папиросой и молчал. Когда я кончила, он стукнул кулачищем по столу и воскликнул: "Как ты могла?! Как ты все это допустила?! Бить тебя некому". И зашагал по комнате, думая о чем-то. Таким разъяренным я его никогда не видела.
Так он ходил несколько минут, которые показались мне часами, и молчал. Потом подошел ко мне и обнял своими крепкими руками. "Ну, ничего, - сказал он, - что-нибудь придумаем. Ах ты моя Маришка, Маришка. Вот видишь, что получается? Нарушила наш уговор. Разве я враг тебе? Почему не сказала об Анатолии? Я-то его знаю лучше тебя. Почему не взяла у меня денег? Ах, ну что говорить, - дело сделано".
Ночевала я у Быковых. Кажется, впервые за последние месяцы спала так крепко и так спокойно. Я стала опять человеком, очищенным от всех грехов. По крайней мере, совесть у меня была совершенно чиста перед дядей Пашей, а для меня это - главное.
Рано утром он подсел ко мне на кровать и спросил, как обычно, весело: "Ну что, красавица, будем делать? Ты, я вижу, хорошо ночью все продумала". Я усмехнулась, а он заметил: "Тебя самое можно было спокойно в ломбард закладывать". И добавил серьезно, вытащив из кармана деньги: "Возьми это, сегодня же выкупи туфли и отдай своей соседке. Думаю, на этом все разговоры и кончатся".
Я попробовала заартачиться, но он рассердился и сказал, что не просит меня, а приказывает, и вообще, чтобы я "эти штучки бросила".
Затем он сказал, что "для порядка" зайдет к директору ФЗУ и объяснит ему "мои причуды". Я стала упрашивать не ходить: не маленькая ведь, сама могу ответ держать, если надо. Но, Зойка, ты представляешь, как мне было противно в ФЗУ показываться! Мне казалось, что после того собрания все на меня пальцем тыкать будут, как на воровку. Дядя Паша с улыбкой этакой ехидной заметил: "На кусочки тебя стоило бы разрезать, чтоб не вытворяла всякие фортели без спросу". Ну и стал меня ругать за то, что, мол, считаю, будто все виноваты, а я одна хорошая. Закладывать чужие вещи без разрешения хозяина нельзя, даже на короткий срок. Как, дескать, ты, умная голова, не можешь этого в толк взять? Я ответила, что все понимаю, но у меня положение безвыходное было, я же рассказывала, как все произошло. А он мне: "Я-то хорошо знаю, но другие не знают. Расскажи им…"
Так спорили мы, спорили, а он вдруг посмотрел на меня в упор и спрашивает: "А как думаешь быть с Анатолием?" Этот вопрос застал меня врасплох, и я ничего не ответила…
Знаешь, Зоенька, может быть, со стороны покажется странным, но я до сих пор все-таки не могу отказаться от мысли снова увидеть Анатолия, хоть одним глазком. Не думай, я не простила его, нет, ни в коем случае, но я испытываю все то же чувство, которое было у меня в дни, когда он только что пришел в общежитие. И стань он снова таким, я бы простила его.
И до сих пор мне не верится, что это он был в тот последний вечер. И я, наверное, все-таки что-то не сумела сделать, чтобы вытянуть Анатолия из болота, в которое он попал.
Обо всем этом я, конечно, не сказала дяде Паше ни слова. А он, наверное, читал мои мысли, потому что сказал: "Ладно, все ясно… Знаешь, у меня есть предложение. Хочешь поехать в один большой-большой город на берегу Оби? Какие на Оби города существуют, помнишь?" - "Барнаул, - сказала я, точно на уроке географии. - Новосибирск…"
Новосибирск и имел в виду дядя Паша. Сейчас в Ленинграде находится один его хороший друг - Григорий Афанасьевич Завьялов, парторг тамошнего нового завода. На этот завод и хочет меня устроить Быков.
Сразу я, конечно, ничего не могла сказать в ответ на его предложение, а он и не торопил.
Вот, Зойка, какой у меня дядя Паша. Умница. Я его за это люблю, моего доброго, замечательного дядю. Он всегда все обдумает, разберет по косточкам, а потом решит, да так просто, будто и голову ломать не нужно было. Он не стал мне говорить, почему следовало бы переехать в другое место, но я поняла, что он уже об этом думал, наверное, ночью, а не сейчас вдруг предложил. И недаром он спросил об Анатолии, точно проверял себя. Да, мне лучше уехать!
Вечером я сказала дяде Паше, что решила ехать. Он как-то грустно вздохнул, но тут же объявил, что завтра же мы пойдем к Григорию Афанасьевичу.
Сегодня я выкупила туфли и принесла в общежитие. Зинка не удержалась, чтобы не подцепить: "Что, не успела продать?" Вот ведь какая. Она и в самом деле была уверена, что я их украла. Гадина. А я не удержалась и сказала, что пять дней стояла на рынке, но на такую дрянь никто и смотреть не хочет, даже утильщики. Она чуть в обморок не упала и захныкала, утирая сухие глаза платочком. Когда увидела, что я собираю вещи, притихла. Девчонки стали меня уговаривать остаться, не обращать внимания на психа, то есть на Зинку, но я сказала, что заявление уже подписано и я ухожу.
Вот, кажется, и все пока, Зоенька. Не письмо тебе написала, а целый роман. Ответ от тебя буду ждать. Если сразу напишешь, успею наверняка получить. Напиши о себе. Ты ведь скоро кончаешь школу. Не передумала ли ты поступать в театральное училище? Может, я сумею проездом повидать тебя! А ты хочешь меня видеть? Ну, целую тебя, моя дорогая.
Марина.
Зоя Бакеева - Марине Гречановой
Оренбург, 5 мая 1936 года
Марина! Твое толстое письмо от 21-го получила и спешу ответить, чтобы мое послание застало тебя. Как ты понимаешь, я рада, что у тебя все так обошлось, что ты наконец сама поняла, где добро и где зло. Я как-то попыталась на минутку представить себя на твоем месте и поняла, что у меня наверняка не хватило бы решимости так рвать со всем. Ты все-таки сильная. И дядя Паша твой умница, - я и мама всегда говорили это.
Да, дорогая, я лишь теперь поняла: мы повзрослели и, конечно, поумнели. Самой всегда трудно заметить мужание, - годы бегут как будто исподволь. Твое же письмо меня заставило задуматься об этом. И стало как-то грустно. Помнишь, как мы с тобой играли в вечную детскую игру - в классы, как пекли песочные пироги, а Владька (не помню, слюнявый такой мальчишка, вечно со спущенными чулками, - кажется, Владька) "продавал" их и кричал на весь двор: "А ну, кому, кому с пылу, с зару!" - "ж" он так и не мог выговорить, как мы с тобой ни учили его. Я часто почему-то вспоминаю это "с пылу, с зару". Милое, чудесное детство. И вот мы выросли, дорожки наши расползлись, разбрелись, перепутались, как железные дороги на карте. Их уже не соберешь в один узелок.
И мне очень грустно было, когда я читала твое последнее письмо. Вот тогда-то я и подумала об этих дорожках. Они у нас с тобой тоже разбежались в разные стороны. Не сердись за откровенность, но то, что происходило у тебя в последнее время, меня волновало гораздо меньше, чем раньше. Ведь тогда, когда ты девчонкой попала в воровскую шайку и мы получили от тебя письмо, в доме все ходуном ходило. Я ревела белугой. Мама чуть в обморок не упала. Папа метался из стороны в сторону, куда-то звонил, с кем-то консультировался. Даже Нина и Василек и те расплакались.
Сейчас я понимаю тебя по-человечески. Но если тогда ты была глупым ребенком, несмышленышем, то сейчас ты вполне взрослый человек.
То ли время, то ли расстояние сыграло свою роль, но я слишком далека от "дна", от воров, с которыми ты, слава богу, распрощалась. Мне хочется знать о твоих стремлениях, о моем дорогом Ленинграде, о культурных новостях. Вот и получается: ты занята своим, я - своим, а это "свое" у каждого такое разное! Ты, наверное, заметила, я в последнее время перестала тебе писать о своих делах. Кроме разве того, что хочу стать актрисой. И не случайно. Тебя мои дела так же мало интересовали, как твои меня. Я это чувствовала, но не сознавалась даже себе.
Не обижайся на меня, Маришка. Я ни капли не хочу обидеть тебя. Может быть, я несу околесицу. Я сама чувствую, что стала эгоисткой до невозможности. Знаю это, но не могу себя переломить. Хочу уехать скорее в Ленинград в училище, подальше от маменькиной опеки. Это тоже бывает изнурительно.
Вот видишь, как случается: ты страдаешь без семьи, а я - наоборот. Поистине, мы всегда стремимся к тому, чего не имеем.
Ах, скорей бы сдать экзамены, скорей бы уехать. Не знаю, как мама переживет этот удар. Хорошо, что Нина идет нынче в школу, будут новые заботы. Папа, так тот вообще заработался, и, кроме своего завода, у него, кажется, ничего нет на свете. С каждым годом он становится молчаливее и угрюмее.
Вообще, Маринка, я бы очень хотела встретиться с тобой. Вот будет чудо, если ты нагрянешь к нам! А пока целую. Не обижайся, еще раз прошу тебя. Я иногда думаю, думаю и в конце концов сама запутываюсь в своих суждениях. До скорой встречи, да?
Зоя.
Марина Гречанова - Павлу Евгеньевичу Быкову
Новосибирск, 12 июня 1936 года
Здравствуйте, дорогие мои дядя Паша, тетя Сима, Сережа и Володенька! Вот я и добралась до далекого Новосибирска. Вместо телеграммы посылаю эту открыточку. В первые дни я жила у Григория Афанасьевича, а сейчас устроилась в заводском общежитии, работаю токарем 3-го разряда. Ну, ничего, буду разряд повышать. Здесь курсы есть по повышению квалификации. Питаюсь в столовой.
Впечатлений много. Иногда вспоминаю Ленинград и немного грущу, но, думаю, пройдет.
Так что обо мне не беспокойтесь, пожалуйста. Я жива и здорова, у меня все есть и всего хватает. Завод очень большой, целый городок. Постепенно знакомлюсь с девчатами, ребятами.
Дядя Паша! Я еще раз хочу тебя поблагодарить за все-все, что ты для меня сделал. Желаю вам всем самого наилучшего. Может быть, когда-нибудь увидимся. Целую всех от всего сердца.
Ваша Марина.
Марина Гречанова - Зое Бакеевой
Новосибирск, 23 июня 1936 года
Зоя! Я, кажется, первый раз в жизни наврала тебе и, верно, последний: я твое письмо от 5 мая успела получить в Ленинграде, перед самым отъездом в Новосибирск. Расстроилась несказанно, прочитав его, и еще больше оттого, что я тебя, кажется, полностью поняла.
Но все же мне очень, очень хотелось тебя увидеть. И билет уже был куплен до Оренбурга. Я и решила не говорить тебе о письме, а самой посмотреть, так ли то, о чем ты пишешь.
Да, Зойка, я убедилась в твоей правоте. Выросли мы обе, изменились. Как ни говори, а не виделись мы с тобой пять лет. Я тебя даже не узнала бы, если б встретила где-нибудь. Мне почему-то казалось, что ты будешь маленькая ростом и худенькая, а ты вон какая солидная стала, на голову выше меня. Но не в этом, конечно, дело.
Я заметила в тебе черточки, которых раньше совсем не было, а может быть, я их не замечала или они просто не бросались в глаза. Некоторые мне понравились. Ты очень добрая, отзывчивая.
Но мне не понравилось, как ты разговариваешь с родителями. Минутами у меня было такое чувство, будто я попала в барский дом, где все вертится вокруг куколки-барышни. Ты в письме написала, что тебя-де избаловали и ты сама сознаешь это, а потому хочешь уехать. По-моему, здесь бегством не спасешься.
Впрочем, зачем я тебе это пишу? Не подумай, я нравоучений читать не хочу, не могу и не имею на это никакого права.
Дело, Зойка, не в наших характерах. Мы с тобой разошлись в интересах. Я думала у тебя провести пять дней, но пробыла лишь два. К концу второго дня мы, кажется, обо всем переговорили. Я знаю - отстала от тебя. Ты много читала, я - гораздо меньше; ты можешь разговаривать лишь об искусстве, я же в системе Станиславского не только не разбираюсь, но впервые от тебя услышала о ней, точно так, как ты о суппорте. Когда я говорила о ФЗУ и заводе, ты позевывала, а мне хотелось спать, слушая о платьях, которые носила Комиссаржевская.
В общем, наша встреча не была такой, какой я себе ее представляла. Но я рада и ей, так как она меня кое-чему научила, дала пищу уму. Я ведь привыкла учиться у людей. Мне, как ты понимаешь, не очень легко признаваться тебе в своем отставании. Но я ведь не старуха. Думаю нагнать тебя в знаниях вообще и в искусстве особо, хотя мы с тобой, наверное, больше и не встретимся. Я сейчас чувствую себя как-то крепче стоящей на ногах. Я поставила перед собой цель, которой буду добиваться.
Больше мне сказать, кажется, нечего. Тебе я желаю самого наилучшего, и, само собой разумеется, стать хорошей актрисой. Прощай.
Марина.
Марина Гречанова - Павлу Евгеньевичу Быкову
Новосибирск, 15 июля 1936 года
П о ч т о в ы й п е р е в о д н а 8 0 р у б л е й.
Милый, дорогой дядя Паша! Сегодня я получила первую зарплату. Спешу вернуть долг, который меня порядком мучил. Хоть мы и договорились, что вышлю тебе деньги после того, как получу долг от Стрельниковой, но боюсь, я осталась бы тогда перед тобой вечной должницей. Бог с ней, она бедная девочка. А я перед тобой должна быть чиста во всех отношениях. Спасибо тебе, родной дядя. Обо мне не беспокойся. Я устроилась замечательно. Целую всех крепко.
Мариша.
Зоя Бакеева - Марине Гречановой
Ленинград, 4 октября 1936 года
Маринка, хорошая моя! Не знаю, как ты отнесешься к моему письму после того, что между нами было. Но я все же решилась на этот шаг. Может быть, хорошо, что мы честно писали обо всем друг другу. Это, наверное, и толкнуло меня на письмо, все может статься, последнее. За тобой решающее слово.
И еще одна причина моего послания, чисто эгоистическая. Я должна поделиться своим горем. Я пережила ужасную драму, увы, не на сцене, а в жизни: не прошла по конкурсу в театральное училище. Ты понимаешь, что это для меня значит? Это был удар, нанесенный в самое сердце.