Постепенно я прихожу в себя: двигаюсь, ем, выхожу на улицу и сижу на лавочке. В больнице меня побаиваются. Прошел слушок, что у меня не все дома. Я ни с кем не общаюсь, гляжу на всех исподлобья, молчу…
Вечером в палате, как всегда, сумрачно. С моей психикой явно что-то не в порядке. Кто знает, может, это отец наградил меня какой-нибудь психической болезнью, а может, мое окружение, – ненавидящее и презирающее, сделало свое дело. Разве я виновата, что моя психика не справляется с реальностью этого мира?
Скрываясь от врачей, выкуриваю по пачке сигарет в день, роняя пепел на колени. Глотаю дым, в ожидании спасительницы-ночи, с ее тишиной и отчужденностью. Главное, отмолчаться, отвернувшись к стене.
Все спят. Стоя у окна, я встречаю рассвет. Вижу кусок серого неба с примесью грязи от выхлопных труб.
Мысли путаются в воспаленном мозгу. Я прощаюсь с моим безвозвратным прошлым, пребываю в гнусном настоящем, будущего страшусь.
Сражаюсь с собственной тенью, что причиняет боль, и мне так тяжело ей сопротивляться. Тени прошлого… Ностальгия по несуществующему…
Денис исчез, предав меня. Соскочил. Его больше нет рядом. Учусь жить без него…
* * *
Для проведения экспертизы меня перевели в областную психиатрическую клинику.
Проходя экспертизу, я узнала о себе столько интересного: у меня склонность к саморазрушению, суицидальные наклонности, вытекающие из желания саму себя наказать за какой-то вымышленный проступок.
За что я хочу себя наказать, мне известно. Все детство мать ставила мне в вину мое уродство, и эта вина глубоко въелась в сознание, в память, в кровь, в душу.
От этого агрессия, отчужденность, замкнутость, садизм. И по сей день мне никак не избавиться от комплекса неполноценности.
Мое сердце – цветок, что пророс в расщелине асфальта, пинаемый прохожими и никому не нужный, но не так легко его уничтожить, он живет без любви, без участия, питаясь человеческой ненавистью и равнодушием. Что еще, кроме садизма и агрессии могло в нем расцвести?
Каждый день жду сама не знаю чего? Возвращения к прошлой жизни нет, и я вычеркнула из памяти всех.
Странно, что скучаю и волнуюсь только за кота. Где он? Наверное, его выкинули на улицу. Мать никогда не заберет этого урода – слишком он похож на меня. Денис всегда его боялся, да и зачем ему память обо мне?..
Сегодня мне сообщили:
– На днях будет собрана комиссия, где удостоверят ваше состояние официально. Если все присутствующие психиатры придут к единому мнению, что вы нуждаетесь в лечении, то вас поместят в клинику.
* * *
Экспертиза определила диагноз: шизофрения, гебоидная симптоматика, садизм, сексуальные аберрации, психопатия, уход от реальности. Не слишком ли много для одного человека?
И я представляю опасность для окружающих. Как мне объяснили: у болезни слишком глубокие корни, уходящие в раннее детство. Я нуждаюсь в интенсивном курсе лечения.
Мне даже и имитировать не пришлось, и без этого целый букет неврозов.
Поначалу я была удивлена – клиника совсем не походила на психушку, какой она была в моем представлении, составленном по фильмам. Да и пациенты внешне выглядели не менее нормальными, чем сотрудницы нашего офиса.
Наш офис – это, точно, сборище психов. Не мешало бы проверить их всех на диагноз. Уверена, что их бы отсюда не выпустили.
При более пристальном рассмотрении я заметила, что не такие уж они и нормальные, какими показались вначале.
Одна женщина, с усталым понурым лицом, целый день говорит сама с собой. Иногда она начинает ругаться, тоже сама с собой, разговаривая на два голоса: один голос – жалостливый, постоянно оправдывающийся, а другой – жесткий, грубый, упрекающий.
В такой момент я старалась подойти ближе и узнать, о чем тут спор? О чем не могут договориться две личности, находящиеся в ней? Но санитары уводили ее в палату.
Другая – полная кретинка с большой квадратной головой на слабом чахоточном теле, с рыбьими пустыми глазами и слюнявой пастью. Она совсем не умеет говорить, лишь мычит.
Еще одна – молодая и красивая, молча сидит всегда одна, склонив голову. Так она сидит до тех пор, пока ее не уведут. У нее затяжная депрессия, и здесь она уже два года.
Всюду не люди, а тени. Психиатрическая клиника – это мир теней.
Мне страшно, что однажды стану одной из них, угасающей тенью…
Я делаю все, чтобы не пошатнуться. Предписала себе правила и не отступаю ни от одного из них. Никому не смотрю в глаза, в особенности персоналу. Ведь в глазах можно прочесть так много. Однако, и не опускаю их, научилась смотреть в лицо, но не в глаза – на переносицу или лоб, это срабатывает. Не улыбаюсь, но делаю дружелюбное лицо. Молчу, потому что так легче. Когда молчишь, к тебе нет вопросов. Чувство заточения угнетает меня, а я не поддаюсь.
Внушаю себе, что все временно. Как призывник, зачеркиваю каждый день в календаре. Только в отличие от него я не знаю свой срок.
Беседа с психиатром. Напротив сидит маленький, тщедушный мужчина, с бегающими глазками. Левый уголок рта у него слегка дергается. Такое ощущение, что ему самому нужна помощь психиатра.
– Расскажите, пожалуйста, о своих родителях, – просит он.
– Зачем? Вы уже мне поставили диагноз. Что изменится, если я расскажу о них?
– Мы не только ставим диагноз, но и должны вас лечить. Для этого нам важно знать: с чего все началось? Где, в каком месте произошла поломка? Лишь после этого мы сможем назначить правильное лечение.
– Отца я своего и в глаза не видела. Он присутствовал лишь при зачатии. Не знаю, когда он свалил от нас: сразу же, в момент моего рождения, или после Я пыталась выведать сей секрет у матери, но увы, не удалось.
Когда я говорила, то он все записывал. Мне следует не раз подумать прежде, чем что-то сказать. Ведь каждое мое слово может обернуться против меня.
– Какие у вас отношения с матерью?
– Никаких.
– Поясните, – попросил он.
– Я не соответствовала материнским представлениям об идеальной дочери. Мое уродство было позором, вызовом общественному мнению. Она не хотела принять это, и мы отдалились друг от друга. У нее своя жизнь, у меня своя.
Он и это записал.
– Когда меня выпишут? – спросила я.
– Вы еще не излечились полностью. Понимаете, если б мы выписали вас, прежде, чем вылечили, а вы, выйдя из клиники, опять кого-нибудь ударили во время вспышки агрессии…
– Нет! Клянусь! Такого больше не произойдет, – заверила я.
– Чтобы этого не произошло, мы вас выпишем лишь после того, как будем уверены, что вы полностью выздоровели. Вы со мной согласны?
Я не стала спорить, мне его не переубедить.
– Теперь продолжим наш разговор, – он опять принялся записывать. – У вас был партнер?
– Да, – кивнула головой я.
Он внимательно посмотрел на меня.
– И у вас была с ним половая связь?
– Да.
– Как долго это продолжалось? – спросил он, и в его глазах я приметила похотливый блеск.
Старый онанист! Сейчас начнет выспрашивать: как часто и в каких позициях, а вечером придет домой и подрочит на мои рассказы.
Интересно, кто-нибудь обследует самих психиатров? Если этого пингвина обследовать в этой клинике, то койко-место ему, точно, обеспечено.
– Наши отношения длились около четырех месяцев, – ответила я.
– Расскажите подробнее.
– Я должна рассказать подробности моей интимной жизни? – спросила я невинным голоском.
– Вкратце.
Держу себя в руках, мне и так припаяли сексуальные аберрации. До сих пор я не поняла: в чем это выражается? Сказано: любое сексуальное поведение, отклоняющееся от того, что считается нормой. Интересно, а кто придумал эту норму? Вот такие пингвины, как мой психиатр?
Рассказываю, стыдливо потупив глазки, а он старательно все за мной записывает.
– Вы занимались сексом в течение часа или более? – неожиданно спрашивает психиатр.
Я отрицательно качаю головой. Дальше дебильные вопросы пошли по нарастающей:
– Хвалил кто-нибудь вашу сексуальную технику?
– Доставляли ли вы мужчине удовольствие оральным способом?
– Занимались анальным сексом (сексуальные игрушки тоже считаются)?
– Участвовали в групповом сексе?
– Мастурбировали в чьем-либо присутствии?
"Нет," – я отвечала на все вопросы, чем сильно разочаровывала врача.
В заключении он сказал:
– Сейчас пройдем тест Роршаха.
– Зачем? Ведь я уже проходила, – попробовала возразить я.
– В кляксах я увижу особенности, присущие только вашей личности, – пояснил он.
Передо мной появились листочки с кляксами. Самое главное, что я усекла – не видеть в этих кляксах половые органы, не то вас диагностируют как сексуального маньяка, или оружие, иначе диагноз – садизм и агрессия. Буду видеть в кляксах зайчиков, солнышко, облачка.
И такие долбаные беседы по несколько раз в неделю. Поверьте, только от этого можно слететь с катушек.
Самым трудным и разрушающим было отсутствие надежды. Никакой гарантии, что тебя когда-нибудь выпустят, и от этого серьезно съезжает крыша. Многие на этом ломались, и санитары утаскивали их на другой этаж. Меня тоже в любой момент могут переместить туда, где лежат хроники, которых держат пожизненно. Здесь не приветствуются депрессии, ночные кошмары, истерики, отказ от пищи, ссоры между пациентами, неподчинение правилам клиники, ночное недержание мочи. Часто казалось, что эти дебильные правила придуманы самими психами, но уж никак не нормальными людьми. Но я буду прикидываться пай-девочкой, буду следовать их долбаным правилам, иначе могут применить шоковую терапию. У меня аж дыхание сперло от страха, когда я услышала об этом в первый раз. Врач пояснил: "для этого нужно разрешение родственников или мужа…" Мужа у меня нет, а вот мать разрешение даст с легкостью, не задумываясь. Даже не сомневаюсь в этом.
Я видела больных, получивших такую процедуру, после нее это уже не люди: дрожащие, слюнявые, угасающие.
Кабинет шоковой терапии – это комбинат по производству "овощей", узаконенный концлагерь.
Нужно держаться! Часто я абстрагируюсь, цепляясь взглядом за что-то. Например, за облака, что равнодушно плывут по небу. Я – одно из них, легкое, беспроблемное, весело плывущее в синеве, то я – мотылек, бьющийся о стекло. Бьюсь, не в силах вырваться на волю. Вот сейчас подойдет один из кретинов нашей клиники и откроет окно, а там – воля. Самое главное – не зацикливаться на жизни здесь, или спятишь по полной. Важно научиться заполнять чем-нибудь долгие дни и бессонные ночи. А чем их заполнить? Тоской? Отчаянием? Смирением?
* * *
Я совсем не собиралась знакомиться ни с кем из психов. Она сама подошла ко мне, заговорив так, будто мы всю жизнь знали друг друга. Поначалу мелькнула мысль, что она меня с кем-то перепутала, но это невозможно. Найди-ка вторую такую, как я…
Потом я поняла, что здесь не нужно представляться друг другу, обмениваться визитными карточками.
Как на детской площадке: встретились два ребенка и играют вместе, будто не первый день знакомы. Все эти правила, придуманные обществом, и не всегда подходящие конкретному человеку, но которым все равно приходится неизбежно следовать, чтобы не попасть в тюрьму или в дурку – эти правила остаются за дверью этого здания.
Она зовет меня Катей. Как ни пыталась ей доказать, что я не та, за кого она меня принимает, что у меня другое имя – ничего не получалось.
Она живет в своем мире, что так не похож на действительность. Мне понадобилось время, чтобы привыкнуть к ее вопросам:
– Ты когда-нибудь была птицей?
– Птицей? Нет…
– Тебе что, никогда не хотелось летать?
– Хотелось, наверное, когда я была маленькой, – неуверенно ответила я.
Как ни старалась я вспомнить мою тягу к полетам, так и не смогла. Наверное, уже в детстве я была слишком приземленной.
– Разве ты была маленькой?
Она так удивилась этому, что даже я засомневалась: была ли я на самом деле маленькой? Было ли у меня детство?
– И у тебя была мама?
В этом я тоже засомневалась, но она ждала ответа, и мне пришлось кивнуть головой в знак согласия.
– У меня тоже. Она такая добрая и красивая. И я ее люблю.
Как я потом узнала, она была детдомовская и свою мать никогда не видела. Та оставила ее в роддоме через неделю после рождения.
– Ты любила парня?
– Да, – ответила я.
– Вы с ним были вместе?
– Да, какое-то время.
Ей понравился мой ответ. Она заулыбалась и спросила дальше:
– Он был красивый?
– Очень.
Она и этому не удивилась, продолжая вопросы. Я представила реакцию "нормальных" людей на этот ответ. Почему ее не удивило то, что мой парень был красивый? По логике у такой уродины не могло быть красивого парня.
– У меня тоже был красивый парень. Такой красивый! Знаешь, как принц из книжки.
Парня у нее тоже никакого не было, так как с четырнадцати лет она лежит в психушке.
Все же я привязалась к этой девочке. Я, которая на дух не выносила людей. Впервые мне было кого-то жаль.
У нее диагноз – прогрессирующая параноидальная шизофрения, и похоже ей никогда не покинуть клинику.
Пытаюсь на досуге разобраться в диагнозе шизофрения. Что это? Быстрая смена настроений, способность совмещать в себе несколько личностей.
Почему жизнь в придуманном мире считается болезнью? Например, дети делают это, и мы не считаем их больными.
В детстве, с помощью тюлевой занавески и короны из фольги, можно легко превратиться в Золушку, всю ночь танцуя на балу. Можно слышать звуки лютни и даже чувствовать руку принца в своей руке, и убегать в полночь, теряя туфельку.
И эта вера не считается патологией. Почему детский мир простой и понятный, в нем все разрешается, а в мире взрослых одни запреты? Запреты на подлинные чувства, на фантазии, на смех в тот момент, когда тебе хочется смеяться, а не когда это можно или ты должен, в стиле тупейших ситкомов.
Ребенок открыт всему новому, ему все интересно. Но мы взрослые с малых лет его ограждаем и запрещаем: нельзя, подожди, ты еще маленький, не твоего ума дело, подрастешь – узнаешь.
Дети тычутся во все углы, как слепые котята, ничего не понимая. Сотни раз изранившись о них, наконец понимают что к чему и становятся взрослыми, переполненными комплексами и страхами.
Мы взрослеем, теряя так много и ничего не приобретая.
В "нормальной" жизни потеряв себя или что-то в себе, мы никогда уже не вернемся в мир подлинных чувств, а будем лгать, изворачиваться, подстраиваться.
Человек, страдающий шизофренией, на всю жизнь остается ребенком, поэтому он и не может жить в "нормальном" обществе, где столько табу.
И кто болен в итоге?
– Ответь мне, а где все то, что мы видели?
Я вопросительно смотрю на нее, не понимая:
– Наши глаза столько видели. Где все это?
– Что "все"? – мне не уловить ход ее мысли.
– Все то, что глаза видели. Где-то же это должно быть?
Я задумалась: что-то в этом есть. В ее словах какая-то правда, настолько понятная, что становится страшно.
– Знаешь, когда я вижу что-то красивое, мне хочется чтобы это навсегда сохранилось в глазах. Ведь когда мне будет грустно, это может развеселить меня. Почему я не могу снова это посмотреть…
Она пристально смотрит на меня и ждет ответа, но я не знаю, что ответить. У меня не так много воспоминаний, которые могли бы развеселить меня, больше тех, что я хотела навсегда забыть.
Мне вспомнилась Оленька, лежащая в пене; шеф, распластанный на полу, Денис с лицом, красным от пощечин. Я так рада, что ничего не сохраняется в глазах, мне хватает моей памяти, которую ничем не стереть.
Она продолжает:
– И рот… он так много говорит. Где все слова?
В ее вопросах, как и в вопросах детей есть правда, которую мы, "нормальные" взрослые, не хотим слышать. Потому, что мы выросли и стали "нормальными", а это значит, мы научились идеально врать не только окружающим, но и себе. И правда нам только мешает. Чтобы выжить в таком мире, нужно врать с самого детства.
И все начинается с какой-нибудь ерунды. Тут мне припомнилось.
Мне пять лет. Сижу за столом и не могу доесть суп. Мать кричит на меня. Я не хочу, чтобы она на меня кричала, и в тоже время не могу больше проглотить ни ложки ненавистного мне супа. Вдруг раздается телефонный звонок, и мать уходит в комнату. Я хватаю тарелку и бегом в туалет. Суп выбрасываю и на место. Когда мать возвращается, то я сижу и скребу ложкой по дну тарелки.
– Молодец, а говорила "не хочу", – потрепала меня по плечу мать.
Моя первая победа. Я так мала, но уже понимаю, чтобы тебя хоть немного любили следует делать то, что от тебя требуют, а если не можешь, нужно соврать. С малого все и начинается. Чем мы старше, тем изощренней становится ложь.
Проснувшись, я узнала, что сегодня с ней произошел рецидив. Это случилось ранним утром, поэтому я ничего не слышала и не видела.
Одна из сиделок рассказала мне, что ей приснился страшный сон и вызвал прошлые фобии и неврозы. Она обмочилась, и после этого с ней случилась истерика. Когда подошли сестры, то она оказала яростное сопротивление – зверски пинала и кусала их. И эта милая хрупкая девочка ругалась так грязно, как матрос.
Ее перевели на другой этаж. Сиделка добавила, что вряд ли она когда-нибудь покинет клинику.
Что с ней случилось? Очередной раз внутри нее что-то сломалось и не подлежит починке? Никто и не станет разбираться, где поломка. Назначат лечение шокотерапией и через месяц она вялая и слюнявая будет тупо сидеть на лавке, пока ее не уведут спать санитары.
Я тосковала по ней. Мне не хватало ее вопросов, ее непосредственности.
Когда привязываешься к людям, становишься очень уязвимым. Больше не хочу ни к кому привыкать! Буду жить без чьей-либо поддержки! Как жила раньше.
Сегодня особенно нестерпимо пахло дезинфекцией, мочой, хлоркой, тухлым запахом немытых ежедневно тел.
Не знаю от чего – то ли от запаха, то ли от тоски по той девочке, крыша у меня съехала капитально. Мне хотелось что-нибудь разбить или кого-нибудь ударить. Зубами я впилась в руку с такой силой, что вскоре почувствовала на языке солоноватый вкус крови. Я должна выдержать – не заорать и не затопать ногами. Достаточно одного рецидива и я на другом этаже, откуда уже не выпускают.
Отбой. Не могу заснуть. Лежу, прислушиваясь к ровному дыханию спящих рядом. Одной снятся кошмары, она негромко стонет и мечется во сне.