- А любовь, Борис Николаевич? Или вы не верите в вечную любовь, из-за которой спиваются, сходят с ума, идут на преступления?
- Не знаю, не пробовал, - лицо его вдруг потемнело. - К чему это вы подбираетесь, а?
- Да вот хотелось бы знать, на что вы истратили деньги, скопленные на машину. Деньги немалые, правда?
- Что вы знаете? - тихо спросил математик.
- Кое-что.
- Ничего вы не знаете и не узнаете! Это абсолютно мое дело. Или спрашивайте по существу, или я уйду.
- Деньги, к сожалению, нечто весьма существенное. Ну ладно. У вас в институте есть какой-нибудь график работ на ЭВМ?
- Есть.
- Шестого июля три года назад была ваша очередь?
- Нет. Но почти весь отдел был в отпуске. Я работал на машине два дня подряд.
- Это где-то отмечалось?
- Утром и вечером я расписывался в журнале.
- Вы в помещении работали один?
- Одинешенек, - Борис улыбнулся язвительно. - Имел возможность съездить в Отраду, задушить Марусю, закопать ее на вашей полянке с лилиями и вернуться на машину. Никто б и не заметил.
- Напрасно иронизируете. Полянка себя не оправдала, а в остальном… может, так все и было.
- Доказательств у вас нет и не будет.
- Вы допустили несколько промахов, Борис Николаевич. Во-первых, скрыли от меня свои занятия с Марусей: сказали, что у вас с ней не было ничего общего. Во-вторых, потратили несколько тысяч и не смеете признаться на что. И в-третьих, соврали, будто провели дома ночь с десятого на одиннадцатое июля, то есть ту самую ночь на понедельник, когда Павел Матвеевич ездил в Отраду.
- Но я действительно был дома, - сказал Борис тревожно.
- Вот как? - отозвался я многозначительно. - А соседка?
- Какая соседка?
- По площадке. Она не только видела, как вы возвращались уже утром - вы даже разговаривали с ней.
- Разговаривал? - переспросил Борис.
- Вы сказали ей: "Все умерли, все кончено".
- Писатель, не выдумывайте!
- И вид у вас при этом был странный. Она испугалась. Вы объяснили, что пришли с похорон тещи. Всю ночь шли?
- Не было никакой соседки!
- А вы вспомните: соседка, которая по утрам выгуливает свою собачку. Существует такая?
- Существует. Болонка. Но вы что-то путаете и хотите меня запутать.
- Борис Николаевич, вы, конечно, не предполагали, что я докопаюсь до этой самой болонки, и многие детали не продумали.
- Вы, значит, воображаете… вы уверены, что я в ту ночь ездил в Отраду?
- Да.
- И у вас есть свидетели?
- У меня все есть, - туманно ответил я, взглянув на блокнот.
- А зачем я туда ездил? - как-то боязливо спросил Борис. (Не думал, что он так легко сдастся.)
- Вот я и жду ваших объяснений. Как человек разумный, что вы неоднократно подчеркивали, логичный и обладающий уникальной памятью, объясните три пункта: математика, деньги, ночь после похорон.
Но он уже собрался с силами - игра продолжается! - поднялся и сказал с вызовом:
- К черту! Я и без вас знаю, что не все поддается логике. Но объясняться не намерен. И вам никогда не доказать, что я способен на преступление.
Он вышел из беседки, я спросил вдогонку:
- Что значит ваша фраза о жене и художнике: "Эта любовь им бы недешево обошлась"? Что вы тогда задумали?
- Убийство! - крикнул он из кустов.
Я расслабился и какое-то время наблюдал за водяными пауками, потом вспомнил по Петину пуговицу, редчайшую, чуть ли не шотландскую пуговицу с фланелевой рубашки, которая, надо полагать, осталась на месте давешнего ночного приключения и о которой сокрушался Вертер на станции. Вышел из беседки, миновал пруд, кладбище, перелез через изгородь. С краю поляны трава была еще слегка примята, и кусочек перламутра блеснул мне навстречу. Я положил пуговицу в карман джинсов и проделал обратный путь. Сколько я отсутствовал? Минут пять, не больше. Но уже издали заметно было, что блокнот из беседки исчез.
Я недаром выбрал это место для допросов, глухое и уединенное. Никто сюда не наведывался: ни медперсонал, ни больные - далеко, а возле флигелей удобные скамейки и расчищенная аллея. К тому же - я взглянул на часы - сейчас время обеда. Нет, тут явно прошелся кто-то свой, кому этот блокнот нужен позарез. Теперь предстояло выяснить - кто?
Я пробежал в густой траве, выскочил на кленовую аллею, ведущую к шоссе. Там, на автобусной остановке, обычно томились те, кому было лень или тяжело идти в поселок пешком. Там стоял Борис, сосредоточенный и напряженный. Через плечо кожаная коричневая сумка на узком ремешке - наверняка в ней мой чистенький блокнот. Вот закурил, глубоко затянулся три раза подряд, отшвырнул сигарету в сторону. Ага, подходит автобус. Математик сел и укатил.
Проще всего провести проверку методом исключения. В нашем коридоре шла обеденная суета, я поймал Верочку и шепотом осведомился, где Ирина Евгеньевна. У главврача, каждую минуту может вернуться. Я проскользнул в кабинет и заказал срочный разговор с Дмитрием Алексеевичем. Он тотчас отозвался:
- Иван Арсеньевич! Я беспокоился и звонил вам вчера и сегодня. Никто не отвечает. Что за больница! Что у вас случилось?
- Ничего особенного, Дмитрий Алексеевич. Просто хотел у вас спросить (о чем спросить? Я не подготовился!)… вот о чем: где вы обычно храните ключи от машины?
- Вообще-то я человек безалаберный и вечно их ищу. Но чаще всего ношу в пиджаке, во внутреннем кармане. А что там с моей машиной?
- Вам случалось забывать в ней ключи?
- Сколько угодно. А в чем дело?
- Так, кое-какие соображения. Дмитрий Алексеевич, вы не могли бы прямо сейчас позвонить Вертеру? Пусть вечером ждет моего звонка.
- Ну, разумеется.
Я продиктовал Петин телефон.
- И еще Николаю Ильичу. Узнайте, собирается он ко мне…
- То есть как это собирается? Разве он не у вас?
- Вроде нет.
- Ведь он выехал к вам в больницу часа два назад. Проконсультировался со мной и отбыл.
- О чем же он консультировался?
- Волнуется человек. Это у него первый допрос.
- Ну-ну. Дайте-ка мне его телефон… на всякий случай… Значит, в отношении звонков я на вас надеюсь? А вы, кажется, в понедельник переселяетесь к Анюте?
- Да. Я завтра должен кончить один срочный заказ, у меня тут народ в мастерской. А то бы я еще сегодня к вам подъехал. - Он помолчал и добавил, понизив голос: - Странные дела, Иван Арсеньевич, творятся в Москве.
- Что за дела?
- Странные и непонятные. Расскажу в понедельник.
Когда я увидел в палате Отелло, поившего Павла Матвеевича "какавой" - так называл этот местный напиток бухгалтер, - сразу заломило левый висок. После Бориса трудно сосредоточиться на актерских тонкостях и выкрутасах.
Ника, цветущий, загорелый, красивый, в изысканном белом костюме, казался и здесь, в деревенской унылой палате, человеком на своем месте. Ловкость и обходительность и незаурядный талант. У ног его валялась сумка - точно такая же, как у Бориса, только черная (а блокнот-то не в этой сумочке?).
- Добрый день! - я сел на койку, прислонившись спиной к подоконнику - обычная поза сыщика. - Давно меня ждете?
С полчаса. Иван Арсеньевич, вас окружает атмосфера тайны.
- Даже так?
- Еще как! Вы пригласили на допрос в беседку. Я явился, подхожу, наслаждаясь природой, - благодать, летний сон. Вдруг из кустов доносится жуткий голос - одно слово: "Убийство!" Я похолодел. Сейчас мы туда пойдем?
- Необязательно. У нас с вами предварительное знакомство. Учтите - ничего, кроме правды. Итак, вы женаты?
- Неоднократно - истинная правда. Но в данный момент одинок.
- Жены небось были актрисы?
- Боже сохрани! На семью больше чем достаточно одного гения, то есть меня.
- Однако вы категоричны. А если б влюбились в актрису?
- Случалось, но вскоре и кончалось.
- И с каких пор вы одиноки?
- Да уж года три, - Ника задумался. - Да, четвертый год. "Где ты, моя юность, моя свежесть?" Гамлета уже не сыграть.
- Я вас видел в роли Отелло. Пушкин считал его не ревнивым, а доверчивым…
- Пушкин в этих делах понимал толк, я уверен.
- А как вы думаете, идея преступления в нем созревала постепенно или явилась вдруг - безумным порывом, вспышкой?
- Вас интересует трактовка образа или мой подход к проблеме вообще?
- И то и другое.
- Для Отелло убийство жены было не преступлением, а возмездием: воин, покаравший предателя. И раскаяние наступило позже, когда он понял, что погорячился: она любила только его. А что касается порывов, то у кого их не бывало… - Ника улыбнулся неопределенно. - Да ведь только единицы идут до конца. Порыв порывом, а внутренняя готовность к преступлению должна быть. Сила, свобода и раскованность. Я кое-что в этом понимаю, - он опять улыбнулся. - Специализируюсь в основном на злодеях.
- Сильное ощущение?
- Да как вам сказать… Игра - это всего лишь игра.
- В жизни не приходилось испытывать?
- Не убивал, - коротко отозвался Ника, прозрачные глаза его сияли, он наслаждался беседой.
- Когда вы узнали о трагедии Черкасских?
- Сразу же. От Мити.
- А чем вы сами в это время занимались?
- Лежал в больнице, - после паузы неохотно ответил актер. - Предынфарктное состояние.
- С чего бы это?
- Перенапрягся. И жара. Когда меня слегка откачали, позвонил Мите пожаловаться - и вдруг! Какая тайна! И какая актриса!
- Вы ведь видели ее в роли Наташи Ростовой?
- Имел счастье. Конечно, алмаз нуждался в шлифовке, но великолепные данные.
- Она там плясала в пунцовой шали, да? В которой потом исчезла…
- Да, пляска, конечно… гитара, русский дух - прекрасно! Зажгла всю публику. Но там еще были такие тонкости. Например, ночная сцена у раскрытого окна. Господи, от кого я только этот монолог не слыхал - совсем заездили… Когда на вступительных какая-нибудь душечка восклицает: "Ах, я полетела бы!" - я всегда думаю: "Шалишь, голубка!" А тут - да, вот, сейчас - полетит! Хотелось сказать словами Вольтера: "Целую кончики ваших крыльев!" Ну а приход к раненому князю прелесть! Эта девочка как будто знала любовь и умела любить - вот что поразительно, вот что такое талант.
- И вы бы взялись отшлифовать этот алмаз?
- Я - да. Но она передумала.
- Странно, правда?
- Да уж… Поглядел я на Петеньку: славный юноша, красавчик. пижон - но ведь ничего особенного! Кстати, насколько я осведомлен, этот Петя был на даче во время убийства, да?
- Он ничего не знает, ждал сестер на крыльце.
- Удивительное дело! Сидит на крыльце юноша и ничего не знает. А в доме черт знает что творится… Вам не кажется это подозрительным?
- Юноша тут сбоку припека… тут не юноша, тут кто-то другой, постарше да поинтереснее. Она любила человека, "до которого всем, как до неба". Какого числа вы попали в больницу?
- Одиннадцатого июля.
- То есть в понедельник?
- Именно в понедельник.
Мы помолчали, Ника вдруг рассмеялся.
- Иван Арсеньевич, это не я. "Как до неба" - сильно сказано, но не про меня: грешник… и даже не великий грешник, а так, по мелочам.
- Вы хорошо помните неделю, предшествующую вашей внезапной болезни? Например, в среду, шестого июля, что вы делали?
Ничего не помню. Состояние смутное, странное, предынфарктное.
- Так. А вы раньше бывали в Отраде?
- Позавчера впервые.
- И не побоялись заблудиться ночью в роще?
- Я не покидал вашу тропинку.
- Чем вы занимались там два часа?
- Тишиной и покоем.
- И подслушиванием?
- Уловил только концовку.
- Из которой, однако, узнали, что у нас с Борисом встреча сегодня в двенадцать в беседке?
- Так ведь, извините, вы заорали на весь лес.
- И приехали продолжать подслушивать? Можно взглянуть, что у вас в сумке?
- Пожалуйста. Ничего. Пустая, видите?
- Я извиняюсь, - вдруг вмешался бухгалтер. - В первый раз вы сюда заявились без сумочки.
- Вы наблюдательны. Я пришел на разведку, узнать, где сыщик. Потом беседку поискал, понял, что сыщик занят, и вернулся к машине забрать апельсины для доктора. И в этой моей сумочке…
- У вас есть машина?
- "Жигули".
- И давно?
- Давненько, - актер пристально поглядел на меня и внезапно захохотал. - Великолепно! "Господа присяжные! - заговорил он мрачно и торжественно. - Подсудимый сознается, что у него есть машина, зато нет алиби на среду, шестое июля, на четыре часа пополудни!" - "Я не виновен!" - "Убийца! Вас ждет электрический стул!.."
Актер обращался к Василию Васильевичу и Игорьку, с мольбой протягивая руки. Я наблюдал, наши взгляды встретились, Ника осекся.
- Иван Арсеньевич, вы прирожденный сыщик и буквально из ничего умеете сплести удавку. Я восхищен.
- К сожалению, в этой истории мало забавного. Вы узнали сегодня Павла Матвеевича?
- Доктора? Нет. Не ожидал. Мы встречались несколько раз у Мити. Он мне очень нравился, к нему я бы лег под нож. Я привык… все у нас привыкли к словам, словам, словам. А в нем чувствовалась сила и смелость. Знаете, чем он меня встретил? "Была полная тьма. Полевые лилии пахнут, их закопали. Только никому не говори".
Я даже вздрогнул: глуховатый голос, интонация задумчивая и в то же время страстная, жалобная - смиренный зов Павла Матвеевича. Больной напряженно, приподняв голову, следил за актером, повторил последние слова "никому не говори", откинулся на подушку и безразлично уставился в потолок.
- Не скажу. Не скажу, бедняга. А может, скажу. Надо подумать. Над этими словами стоит подумать.
- Он впервые произнес их в погребе, куда отправился прямо с поминок жены.
- А вы уверены, что впервые? Вы уверены, что он не принес их из прошлой своей, нормальной жизни? Ничто не возникает на пустом месте - все эти, как вы называете, порывы. А уж тем более помешательство - нужен толчок, неподвижная идея и подходящие обстоятельства.
- Смерть любимой жены - для некоторых обстоятельства подходящие.
- Согласен. Бывает. Человек теряет рассудок с горя… Какое горе? Смерть. Куда бы понесло его? На могилу жены, правда? Заметьте, Митя с Анютой именно на кладбище отправились его искать. А он сидел в погребе. Значит, был какой-то другой толчок, какое-то другое потрясающее впечатление - последнее, что осталось в его душе навсегда. Эти самые лилии.
- Да, если б не лилии, все более или менее объяснимо. В Отраде исчезла его дочь, он что-то не довел до конца, например, не успел осмотреть погреб - вот вам последнее впечатление из прошлой нормальной жизни. А лилии - так, безумный бред, но - я помолчал. - Но дело в том, что вы правы: впервые он упомянул о них не в погребе, а перед бегством в Отраду и повторяет до сих пор.
- А по какому поводу он упомянул о лилиях?
- Безо всякого повода. На поминках один человек сообщил ему новость… неприятную в обычных обстоятельствах, но в тот момент она вряд ли произвела на Павла Матвеевича такое уж потрясающее впечатление. И новость эта не имеет никакой связи с лилиями.
- А может быть, для Павла Матвеевича с ними как-то связан этот "один человек", выбравший подходящий момент для своей новости? Этот человек для вас вне подозрений?
- Не сказал бы. Не знаю. Главное, я не понимаю, что значат "полевые лилии" в данном контексте.
- Не ищите цветочки, Иван Арсеньевич. Это наверняка какой-то символ, какой-то знак.
- Ну понятно. С древнейших времен белые лилии олицетворяют чистоту и смирение. Но они "пахнут"! Вы понимаете? Нечто совершенно конкретное: цветы пахнут.
- Но кто ж закапывает цветы! - воскликнул Ника.
- А символ? Который еще и пахнет?
- Ну, это как сказать… Вот подумайте. Символ - условное выражение какой-то идеи, например, знамя - символ воинской чести. Для вас, Иван Арсеньевич, да и для меня, в силу специфики наших профессий, идея выражается обычно в словах. Слова закопать нельзя, а рукопись можно. То есть символ может быть воплощен в конкретном материале: мрамор, ткань, краски на холсте. Впрочем, это абстрактное рассуждение. Никакой статуи или картины Павел Матвеевич, конечно, не закапывал.
- Он ничего не закапывал, а вот убийца где-то надежно спрятал труп. Кстати, о картинах. Вы ведь присутствовали на сеансах Дмитрия Алексеевича?
- Раза два.
- Случайно попали?
- Да нет. Меня заинтересовала эта девочка.
- А теперь заинтересовала ее смерть?
- Очень. Я игрок по натуре, на этом мы с Митей и сошлись.
…Вечером я имел интересный разговор с Вертером:
- Тебе звонил сегодня Дмитрий Алексеевич?
- Да.
- Мне хотелось бы дать тебе одно поручение.
- Я сейчас очень занят, тяжелая сессия.
- Сколько экзаменов осталось?
- Два. Но сразу уеду.
- Значит, ко мне ты больше не заглянешь?
- Нет.
- Ну что ж, спокойного отдыха.
- Погодите! - тихо и отчаянно закричал Петя. - Не вешайте трубку. Я не могу к вам приехать… за мной, кажется, следят. Что мне делать, Иван Арсеньевич?
- Надо подумать. Когда у тебя следующий экзамен?
- Через два дня, во вторник.
- Надо подумать. Не отлучайся сейчас никуда, жди моего звонка.