2
Расследование убийства на перекрестке возле губчека было поручено сотруднику особых поручений Михаилу Ягунину. Хотя Михаил был ровесником уполномоченному Кузьмину, чекистом он был против него менее опытным. Меньше месяца назад пришел он в ЧК из Красной Армии, вернее, из госпиталя, где провалялся больше полугода после польского похода. Панская пуля, пройдя через легкое, совсем было отправила красноармейца Ягунина на тот свет. Выздоравливал он трудно, рана не хотела заживать. Когда же здоровье пошло на лад, Михаил, как бы насмехаясь над судьбой, схватил двустороннее воспаление легких.
Удивив госпитальных врачей, Ягунин, однако, выжил, хотя исхудал, стал сутулиться и частенько с надрывом кашлял.
Этот невысокий, курносенький паренек с толстыми губами и светлым чубом был единственным в Самгубчека обладателем черной кожаной куртки. Ни уполномоченные, ни начальники отделов, ни сам председатель товарищ Вирн - о рядовых сотрудниках и говорить не стоило - не имели традиционных, ставших почти символическими, кожаных курток, поскольку в конце прошлого года приказом по Самарскому губчека всему наличному персоналу было предписано "сдать кожаное обмундирование для направления красноармейцам на фронт". У Ягунина же кожанка появилась нынешней весной - ее подарил Михаилу питерский чекист, которому отрезали в госпитале ногу. Теперь Ягунин был щеголем среди чекистов и не раз уже отклонял предложения сменять ее, хотя вещи предлагали взамен отменные: новенькие английские не дошедшие до Врангеля ботинки с толстой подметкой, маузер в полированной деревянной кобуре с неясной монограммой и к нему в придачу подбитая ватой шинель.
Несмотря на сухое и ясное утро, которое предвещало, что и день нынче будет точно такой же, как вчера, как позавчера и как уже подряд третий месяц - без капли дождя, знойный и пыльный, - на Михаиле была надета кожанка. Товарищам, которые подначивали на этот счет, Ягунин объяснял свое несезонное пристрастие к ней боязнью застудить легкие. Каждый сквознячок был для них опасен. Это была чистая правда, но не вся: у Ягунина просто-напросто не было приличной рубахи, а давно побелевшая гимнастерка расползалась на спине и плечах Михаила и чинить ее было бесполезно. Все-таки он ее чинил ежевечерне, шепотом ругаясь и чуть не плача от ярости. Приходилось быть щеголем поневоле, потеть, но терпеть.
Стирая со лба первую за сегодня испарину, сотрудник ЧК Ягунин шагал по грязным, голым - ни деревца - улицам Самары.
В кармане кожаной куртки у него лежал влажный пакет из газетной бумаги с фотографическими снимками, которые всего полчаса назад отпечатал с пластинок фотограф губотдела Ботойогов. Идти было недалеко, кварталов шесть: Самарский угрозыск был расположен рядом с синагогой на Садовой, занимая довольно необычный дом - с улицы приземистый, одноэтажный, а со двора двухэтажный, в нем прежде располагалось жандармское управление.
Показав удостоверение дежурному, Ягунин поднялся на второй этаж по лестнице, сохранившей от былой своей беломраморности сливочные полоски возле стены и вдоль перил, безо всякого интереса прошествовал мимо мелкой уголовной сошки, что сидела на скамьях и на полу в круглом проходном зальце, и, остановившись возле одной из дверей, сильно постучал костяшками пальцев.
- Занят! - отозвался резкий голос, но Михаил, и секунды не поколебавшись, вошел.
- Занят же! - недовольно крикнул худой человек в синей косоворотке, поднимая от протокола изможденное желтое лицо с острыми скулами, над которыми в черных окружьях, как у енота, прятались глаза.
Это был знаменитый Рыжих, человек, знавший в лицо не только воров и бандитов, но и всю самарскую шпану. Он и сам вышел из запанских горчишников, и, не произойди революция, наверняка была бы и у Рыжих неправедная судьба. Этот человек все делал со страстью, а революционному пролетариату был верен до такой степени, что даже любимую жену свою Виолетту переназвал Варварой, дабы и духом буржуазным не пахло в их доме.
- А, Миша! - на миг раздвинул тонкие губы Рыжих и, повернувшись к невероятно грязному пацану, одетому в огромные штаны из мешковины и жилетку на голое тело, недобро проговорил:
- А ты погодь за дверью…
Пацана словно ветром сдуло.
- Посмотри, Макар, может, признаешь? Дай-ка газетку.
Ягунин солидно вынул из кармана пакет и принялся раскладывать на свежем номере "Коммуны" фотоснимки убитых нынешней ночью людей - того, что возле ЧК, и другого, подстреленного часовым.
Увидев первый же снимок, Рыжих присвистнул.
- Шлык! - воскликнул он.
- Чего? - недоуменно спросил Ягунин, решив, что Макар употребил блатное словечко: сам он "по фене" понимал мало.
- Венька Шлык, говорю, - досадливо повторил Макар. - Вор. С рецидивами. Сидел и при царе, и при Керенском, и при нас. Вышел… погоди… Вышел на рождество. Тьфу!..
Рыжих засопел и зло сжал челюсти, поймав себя на религиозной терминологии. Ягунин хмыкнул про себя, но виду не подал.
- Зимой ныне вышел, - продолжал Макар, неприязненно поглядывая на карточки. - Снюхался со Стригуном, с его шайкой-лейкой, в "Паласе" их видели вместе, в бывшем "Аквариуме". Так что этот гусь наш… А другого - нет, другого не знаю.
Он еще раз внимательнейше вгляделся в лицо человека, найденного мертвым посередине улицы Соборной.
- Видать, залетный гусь. Оставь фотку, поспрошаю.
3
Бывший слесарь екатеринбургского завода, а ныне начальник секретно-оперативного отдела и член коллегии Самарской губчека Иван Степанович Белов, тридцатилетний человек небольшого росточка, худой, но ширококостный, светло-русый и мелкозубый, часто мигающий при малейшем волнении, занимался с утра довольно редкостным для себя делом - отпаивал водой из графина молоденькую девицу Марию Адамович. А та заливала покаянными слезами свою белую, в синих горохах кофтенку и хорошего материала юбку и даже на бумаги брызнула горько-соленой влагой. Когда позвонил вернувшийся из угрозыска Ягунин, Иван Степанович велел ему зайти и послушать допрос. Восемнадцатилетняя Мария Адамович, горничная архиерея Петра, была взята с поличным в момент дачи взятки в размере десяти миллионов рублей чекисту Гончаренко. Тремя днями ранее она принесла ему на квартиру задаток - восемьсот тысяч и четыре метра шелковой материи явно из церкви, а к ее следующему визиту Гончаренко приготовил понятых и товарищей по Самгубчека.
- Йой-йой-йо-о-о… - выпятив вишневые губы, дурным голосом завывала сочная барышня Манечка Адамович. - Я же не зна-а-ла… Йой-йой-йо-о-о…
Ягунин сидел в углу мрачноватого - окнами в кирпичную стенку - кабинета Белова и злился: на эту белугу следовало гаркнуть, чтобы она заговорила по-человечьи, а Белов посмеивается, водичку сует, в интеллигенцию играет. С такой-то дурой! Все одно не оценит. А может, Белов на него, на Ягунина работает? Картинничает? Или учит? Ха!
- Чего же он боялся, ты скажи? - допытывался Белов, держа наготове кружку с водой.
- Йой… Што заберут… боялся! - пуча синие, плавающие в соленых водах очи, повизгивала Манечка. - Ой-йой…
- Или грозил ему кто, или как? - добродушным дятлом долбил Белов.
- В Чеку небось всех богатых беру-у-ут… - тоненько плакала девушка.
Допрашивать Манечку стало бесполезно. Белов дал ей полчаса на нервное успокоение, велев посидеть в коридоре напротив двери.
- И чего же тебе прояснил Рыжих? - безо всяких вступлений спросил Белов и протянул руку к фотографиям, которые Михаил выложил веером на стол.
Ягунин ткнул пальцем.
- Вот этого не знает, поспрошает у своих. Навряд самарский. А этот - Венька Шлык, урка. Короче, Иван Степанович, это не наши, пусть расхлебывает уголовка, ихние люди.
- Ишь ты, - быстро заморгав, засмеялся Белов. - Два убийства - это не сажень дров сперли.
Он бросил фотокарточки на стол и принялся сворачивать цигарку. Морщинки сбежались на лбу.
- Слушай… - сказал он и замолчал, кривясь от противного дыма: на кончике самокрутки у него горела бумага. Гася пламя клешнятыми пальцами, покрытыми не кожей - скорлупой, он продолжил: - А ты не соображал, Миша, такое не могло статься, что парень-то шел к нам, в ЧК?
- Хы! - Ягунин дернул подбородком. - С чего бы? Знаете, кто этот Венька Шлык? Бандюга! Он от нас, как черт от ладана, а не то чтоб… Ему всякая власть не в жилу, вы Рыжих послушайте…
- Анархист, што ль? - иронически пыхнул цигаркой Белов.
Ягунин обиженно отвесил толстую губу.
- Не анархист, а бандюга. До революции сидел, - Михаил загнул палец. - В революцию сидел, - загнул другой. - После революции - тоже, вот сейчас только вышел.
Иван Степанович мигал на него, будто и не слушал. Потом вздрогнул, спросил:
- Постой-ка, ты это к чему?
Ягунина злила невнимательность Белова.
- А все к тому. Ну, около нас его шлепнули, ну и что? Мало ли… Могли где хочешь.
Белов оживился.
- Вот-вот. Резон: могли где хочешь, а кончили возле нас. Са-а-мое, понимаешь, удобное место для убийствов.
Он мелко засмеялся, почти не разжимая губы.
Упрямо бычась, Ягунин стоял на своем:
- Случайность. Шел мимо, напоролся на дружков. У них, бандюг, свои счеты. Урки есть урки. Сами знаете.
- Знаю, знаю… - Белов постучал пальцами по столу, в последний раз с наслаждением затянулся цигаркой.
- Что-то не верится, Миша. Все-таки сейчас не двадцатый год.
Нахальства у них сейчас помене, у твоих урок-то. Отбили им печенки.
Он вздохнул, словно бы жалея обиженных урок, и задавил окурок в бронзовой пепельнице. Она была частью сложного письменного прибора, вершину которого венчал некогда двуглавый, а ныне - стараниями чекистов - одноглавый орел.
- Не двадцатый, Ягунин, и не девятнадцатый, - проговорил он с добродушием и раздумчиво.
Ягунин дерзко усмехнулся.
- А какой? Я вот погляжу-погляжу: шестнадцатый - и все! Или тринадцатый - вот какой год! С голоду бедняки начинают помирать - знаете небось? А тут тебе лихачи скачут, пивные открываются, дым коромыслом… - Он закашлялся. - Вчера вон, Жудин говорит, в "Бристоле" ухарь-купец один… Бутылкой в зеркало - рраз! - и ручкой махает: "В счет клади, гуля-а-м!" Гада проклятая, недобитки самарские…
Говоря все это, Ягунин ходил поперек квадратной, скрипящей паркетом комнате, а Белов сидел за обширным столом, с которого давным-давно содрано было сукно, украсившее, должно быть, зад ушлого белоказака или не менее расторопного красногвардейца. Сукно теперь заменяла хорошо подогнанная фанера. Маленький Белов, тем не менее, смотрелся за столом солидно. Он медленно поворачивал голову, внимательно следя за Ягуниным, будто ожидал, что тот выкинет сейчас нечто интересное. Потом с мягкой досадой в голосе сказал:
- Опять ты за свое, Михаил. Ну что, политграмоте тебя учить, што ль? Ты ведь все резоны не хуже меня понимаешь, а?
- А вы поучите, - окрысился Ягунин и как-то нелепо взмахнул рукой. Его белесый, свисающий надо лбом чуб тоже мотнулся. - Я чегой-то поглупел в последнее время, вот вы меня и поучите. Когда били эту сволочь, я все понимал, а теперь смотри-ка, глупый!
- Жалко, что в апреле тебя не было в Самаре, Миша. Товарищ Куйбышев приезжал и насчет новой экономической политики разъяснил - все чин-чином, как есть. Ты б тогда… Ну да ладно, давай, Ягунин, про работу.
Иван Степанович опять помигал, но уже не добродушно, не по-домашнему, как раньше, а деловито.
- Я вот думаю, есть резон заняться этим самым Шлыком, - сказал он будничным тоном. - И ты, чекистом будучи, должон понять, что тот, другой, шкурой своей рисковал, чтоб только к нам Шлыка не допустить. Меня это соображение очень тревожит, а как тебя - не знаю.
- Как хотите, товарищ Белов. - Ягунин сузил горячие серые глаза, губа подобралась. - Только скажу вам прямо: если мы с вами все ихние каши начнем расхлебывать, нам целой жизни не хватит. Всю контрреволюцию прохлопаем к такой-то матери.
- Не прохлопаем, не прохлопаем, - сухо возразил Белов. - Где, говоришь, он крутился? В "Паласе" што ль? - Белов потер подбородок.
Ягунин кивнул.
- В общем, так, - проговорил Белов убежденно. - Есть резон побывать нам в "Паласе". Есть. Нонче и пойдем…
4
Две большие лампочки, засунутые в разные - круглый и в виде сахарной головы - плафоны, кое-как освещали вывеску "Паласа" - не самого захудалого заведения среди немногих, открывшихся в Самаре к лету 1921 года. Вывеска вполне отражала свое время: она была выполнена броско, но в ярких, толстых буквах еще сквозила неуверенность и оглядка, словно рука художника, дописывала их, пугаясь собственной смелости. Короче, не было еще в вывеске "Паласа" нэповской размашистости, которая пришла двумя-тремя годами позже, и даже слова "ресторан" не было - на всякий случай хозяйка решила не употреблять даже скромное, но красивое слово "кафе", на что отваживались другие. Ну а писать "столовая" или "чайная" было просто глупо.
Звуки чарльстона и шимми рвались, рявкая и приглушаясь, из распахиваемой швейцаром двери. Их издавал жиденький оркестрик, состоящий из трех худощавых, хорошо известных в Самаре евреев, непонятно как не померших с голоду во время военного коммунизма и не расстрелянных при белочехах. Сейчас, с началом нэпа, у них появились и стол, и дом - как раньше, когда они играли в ресторане "Аквариум", располагавшемся, кстати, в этом же модерновом доме с округлыми окнами на Самарской. Несмотря на охватывающий Поволжье голод, у трех музыкантов была перспектива по крайней мере еще разочек выжить. Оттого-то древнее пианино самоотреченно дребезжало, а скрипка и контрабас нисколько не жалели дефицитных струн. И пусть в "Ницце" заезжий "Бристоле" клиентов веселили то цыгане, то и дамский оркестр - в "Паласе" пустых столиков тоже было мало, ибо не каждому по карману люксовые заведения. А здесь… Что ж, здесь тоже музыка, тоже можно поесть, выпить вина, пива и даже… Гм-гм, оглянитесь - никого? Даже не производимой в республике водочки, правда, с явственным сивушным душком.
Только три свои широкие ступени да еще сажень тротуара освещали округлые окна и вывеска "Паласа". А глубже к улице была если не тьма, то полутьма, откуда время от времени выныривали мужские и - реже - женские фигуры. Но если сильный пол, топая сапожищами и шаркая штиблетами, уверенно пер на светлый прямоугольник двери, то туфельки - парусиновые и кожаные на каблуках - прохаживались мимо с расслабленной, интригующей, с такой манящей замедленностью. Голодуха уже выгнала из деревянных слободок и каменных центральных кварталов сотни самарских девиц, молодых и не очень молодых женщин. Работы не было, хлеба - тоже, а инстинкт самосохранения требовал: как хочешь, а живи. Вопрос о росте проституции в городе уже дважды рассматривался в губорганах власти, но поскольку накормить или хотя бы обеспечить сносным пайком всех женщин все равно было невозможно, то правильные, гуманные решения оставались служить истории - как свидетельства бессильного участия и сострадания, проявленного к людям этого кризисного для Советской Республики года.
Ягунин подходил к "Паласу", когда шагах в десяти от широких ступеней подрались две проститутки.
Нет, впрочем, это ему показалось, что они подрались. На самом же деле мосластая женщина с отчаянно накрашенными скулами била дрянной своей сумочкой из фальшивого крокодила по белокурой голове и по рукам, закрывающим эту белокурую голову, молоденькую девицу, которая сидела на лавочке.
- Говорила я тебе, падаль, говорила, сучка, не ходи! - хрипло выкрикивала нападавшая. Видать, она вошла в азарт; подхватив рукой узкую байковую юбку грязно-зеленого цвета и отставив для упора ногу, все пыталась попасть девице сумкой в лицо, но та успевала отворачиваться и, даже не делая попытки встать, причитала:
- Мамочка ро-о-дная… Да что же это, мамочка, ой, да за что же это, что же это…
Мосластая никак не была похожа на родную мамочку, и поскольку голосок избиваемой звучал жалобно, а никого, кроме швейцара, вытянувшего гусаком шею, вокруг не было, Ягунин решил вмешаться.
- А ну, отзынь! - гаркнул он баском на вошедшую в раж проститутку. Та от неожиданности ахнула, отскочила, чуть не упав, и немедленно разразилась такой сочной матерщиной, что швейцар от удовольствия захохотал, а Ягунин опешил.
- Вали отсюда! - Он с угрозой шагнул, и дама самарского полусвета тотчас отпрянула в темноту.
- Урка паршивый! Недомерок! - раздалась оттуда ее хрипотца. - А ты, тварь, только еще появись тута, я тебе… - И опять раздалась грязная, постепенно затихающая брань.
Михаил мельком взглянул в сторону лавочки и хотел было подняться на ступеньки, но вместо этого, воровато оглядевшись, нет ли поблизости своих, подошел к плачущей девушке. Плакала она по-детски горько, взахлеб, острые плечи под розовым ситчиком кофты дергались.
- Больно, да? - негромко спросил Ягунин и дернул ее за рукав. - Ты не реви, слышишь?!
Девушка, всхлипывая, подняла голову, и Михаил увидел миловидное свежее деревенское лицо, на котором был нарисован - куда крупнее натурального - алый, теперь уже размазанный рот. Краска, а может быть, и сажа, с мокрых ресниц была тоже смазана, и этим белобрысая девица напомнила Ягунину сестренку Шурку - вечно перемазанную то в копоти, то в лесной клубнике.
- За что она тебя?
- Го-о-нит… - всхлипнула девушка, все-таки успокаиваясь. - Третьеводни побила… И сенни… Второй раз я пришла. А она дере-е-тся…
Она захлюпала, а Ягунин сердито прикрикнул:
- Не ходи сюда! Из деревни небось? Откуда?..
- Есть охота. - Девушка вытерла глаза ладошкой, с удивлением посмотрела на черные от краски пальцы. - Новобуянские мы… Неделю у дядьки живу.
- Йех ты-ы, - изумился Ягунин. - Дак я же старобуянский! Зовут-то как?
- Нинкой, - слабо улыбнулась девушка.
- А меня Михаил.
Он подумал немного.
- Вот что, Нинка, как найти тебя завтра? Сюда больше не ходи, слышь?! Где дядька твой живет?
- На этой… Уральской, сто восемьдесят, наверху.
- А кого спросить?
- Ковалева… Что ль, придешь?
Ягунин досадливо крякнул:
- Сказал - приду!
Он еще подумал и сунул руку в карман.
- Держи, Нинка. Дядьке, слышь, скажи, что заработала с клиентом. Запомнила?!
Синие вытаращенные глаза на черном фоне размазанной акварели, открытый от изумления пухлогубый рот…
- День…ги?..
- Иди домой, говорю! - страшно зашипел Ягунин, боковым зрением заметив поднимающегося на ступеньки "Паласа" Белова.
"Как же без денег-то я?" - запоздало думал Ягунин, пережидая, когда Иван Степанович пройдет внутрь заведения. Вместе им появляться, как говорит Белов, не резон.
Швейцар - при галстуке, в фуражке - откуда все только взялось! - с приветливостью в позе потянул на себя тяжелую дверь, пропуская невысокого чернявого мужчину в мелко полосатой "тройке", с цепочкой на жилете и в шляпе с круглыми полями.
- Пжалста, гражданин, пжалста! - В голосе швейцара пролилась патока, и "гражданин" в усатых устах прозвучало "господином". Какие уж тут товарищи!
Белов скрылся в глубине вестибюля, а Михаилу все еще было не срок. Снова и снова распахивались двери "Паласа", обдавая Михаила волнами визгливой музыки. Вот и еще. Швейцар и дюжий… этот… как их теперь зовут? Лакей не лакей, официант не официант… м-м… услужающий выволокли наружу пьяного. Тычок - и тот повалился со ступенек в пыль, глухо бормоча про свое. "Пора", - сказал себе Ягунин.