- Господи, я совсем забыла: я ведь тоже приглашена! Один из спонсоров гастролей - муж моей покойной двоюродной сестры… Впрочем, это неважно. Вы будете моим кавалером на этом вечере, месье Рудольф?
В отель вернулись около шести вечера. До начала банкета оставалось еще полтора часа личного времени, и Ракель задремал на диване перед телевизором. А открыв глаза, с удивлением обнаружил в комнате мадам Гортензию. Мадам ожесточенно трясла Рудика за плечо.
- Месье Рудольф! Вставайте же, месье Рудольф! Где у вас пульт к телевизору? Ее обокрали, представляете?
- Лауру? - почему-то спросил Ракель.
- Какую Лауру? Анику! Анику обокрали полтора часа назад!!! Точнее, не ее саму, а ее квартиру.
- Полтора часа? - Рудик вздохнул. - Тогда у меня алиби: я находился с вами в автобусе…
- Никто не говорит о вас… Где же пульт, черт возьми?
Пульт отыскался на диване под подушкой. Гортензия надавила на кнопку, телевизор ожил, и на экране возникла миловидная ведущая, что-то возбужденно тараторящая в микрофон. Справа от нее бронзовым монументом высился мужчина в мятой шляпе и с квадратной нижней челюстью. Либо высокопоставленный бандюхай, решил Рудик, либо полицейский. Скорее, полицейский, учитывая обстоятельства…
- Инспектор Меран из уголовной полиции, - подтвердила Гортензия его догадку. - Сейчас будет давать интервью… Пресвятая дева, Аника ведь только что вернулась из пригорода. Я звонила ей, она в трансе, бедняжка…
- Много денег забрали? - из вежливости поинтересовался Рудик.
- Если бы деньги, - отмахнулась Гортензия. - Пропал медальон императора! Помните, я рассказывала, что Аника хранит у себя дома некоторые вещи наполеоновской эпохи? Так вот, среди них был золотой медальон, принадлежавший самому Бонапарту.
- Тот, с которым его похоронили?
Гортензия кивнула.
- Кто-то из предков Аники привез его с острова. Потом эта вещь передавалась в ее семье из поколения в поколение. А теперь… Даже боюсь представить, что будет, - мадам Гортензия непритворно всхлипнула и прижала к глазам кружевной платочек.
- Не расстраивайтесь, - ободряюще сказал Ракель. - Всплывет ваш медальон через пару лет на каком-нибудь аукционе…
- Что вы, месье Рудольф! Этот медальон никогда не всплывет ни на одном аукционе. Он будет лежать в сейфе, под замком, у какого-нибудь коллекционера, и никто, кроме этого коллекционера, не будет о нем знать. Но однажды… Однажды медальон императора выберется наружу и отправится путешествовать, потому что ему надоест взаперти. И еще - он будет убивать. О, он убьет многих, помяните мое слово.
На банкете Рудик Изельман напился. Самым вульгарным образом, до поросячьего визга. До состояния трупа. До изумления, как сказал бы сволочной Владик, сам никогда не бывавший даже навеселе. Кое-как он сумел добраться до своего номера, после чего улегся под дверью на коврике и моментально уснул.
Он открыл глаза, когда почувствовал легкую тошноту. И спросил:
- Где мы?
- В самолете, - как ни в чем не бывало ответил Владик. - К Москве подлетаем.
- Черт… - Рудик ожесточенно взлохматил остатки шевелюры. - Стыд-то какой…
- Да бросьте, шеф. Все мы люди, все мы человеки, - сволочной маэстро прямо-таки источал благодушие. Еще бы, подумал Рудик. За те сутки, в течение которых он бы исключен из мирового прогресса, Владик успел от души посмеяться над напившимся импресарио…
От Москвы добирались поездом. Ракель, не выходя из затяжного анабиоза, рисовал на стекле невидимые узоры, и даже не оглянулся, когда маэстро выразил желание пройтись до вагона-ресторана. Он вспомнил о своем долге спустя часа три - после того, как поезд остановился на каком-то крошечном полустанке. Ракель нахмурился. Уже хренову тучу времени Владик находился вне поля зрения, и это был вопиющий непорядок. Рудик вылез из купе и отправился вдоль вагона.
В ресторане маэстро не оказалось. Стараясь не поддаваться панике, Рудик на рысях пробежал весь поезд, заглядывая в каждое купе.
Вот почему гастроли прошли так гладко, подумал Рудик. Вот почему Владик ни разу не заставил своего импресарио покрываться холодным потом и глотать таблетки - он просто усыплял его бдительность. И усыпил, черт возьми, исчезнув, как всегда, эффектно, по-цирковому, прихватив лишь свою знаменитую скрипку в черном фибровом чехле. Оставив Рудика с носом и невеселой перспективой объясняться с журналистами на перроне…
Представительский "Мерседес" темным болидом несся по разделительной полосе, отражаясь в мокром после дождя асфальте, прохладный сиреневый вечер, расцвеченный рекламным неоном, врывался в приоткрытые окна - Юлий с великолепным пренебрежением относился к собственной безопасности.
- Мы ищем, ищем, - беспомощно пробормотал Рудик, глядя в пол. - Изо всех сил стараемся. Все, что я прошу - еще сутки. Клянусь…
- Сутки у тебя уже были, - перебил Цезарь. - Теперь все, лимит исчерпан. Я обещал взять с тебя неустойку, но брать деньги с друга детства… - он поморщился. - Однако дружба вовсе не мешает мне разорвать наш контракт. Так что, считай, ты на меня больше не работаешь.
- Слушай, побойся Бога, - пробормотал Ракель. - Я такого не заслужил. В конце концов, можно взять другого скрипача, на Владике свет клином не сошелся. Что такое этот Владик - раскрученное имя, и ничего больше. У меня на примете есть парочка ребят, выпускников Гнесинки…
Юлий живо обернулся и пребольно ткнул Ракеля указательным пальцем в грудь.
- Никаких твоих ребят, - проговорил он с расстановкой. - Никаких дел с тобой и твоей убогой конторой. И скрипача я найду сам, без твоей помощи. Толик, дай сигарету.
Литая спина за рулем колыхнулась: Толик похлопал себя по карманам и виновато сказал:
- Кончились, босс.
- Так остановись и сгоняй в киоск. Работнички…
Однако табачные киоски, круглосуточные в обычной жизни, почему-то оказались закрыты. Лишь минут через десять слева мелькнуло некое световое пятно, и Толик затормозил.
Световое пятно при ближайшем рассмотрении оказалось подземным пешеходным переходом. Толик резво выскочил из машины и потрусил к лестнице. Отсутствовал он подозрительно долго. А когда вышел из перехода, то лицо у него было… Трудно описать его выражение. Ракелю понадобилась целая минута, прежде чем он нашел определение: обалдевше-одухотворенное.
- Где сигареты? - раздраженно спросил Юлий.
- Босс, по-моему, вам надо на это взглянуть.
- Ты что, не можешь толком объяснить?
Толик отчаянно помотал головой. Юлий вздохнул ("Ну и денек сегодня…") и вышел из машины. Ракель привычно поплелся следом.
Подземный переход, тускло освещенный люминесцентными лампами, был почти пуст, только две древние бабки - торговки редиской, луком и семечками - споро собирались домой. Словно некий театральный режиссер обставил заключительную сцену своего спектакля-абсурда: ничего лишнего, ничего, что могло бы отвлечь зрителя от главного. Никаких пышных декораций - лишь голая стена, заплеванный пол и безжизненное нутро коммерческого ларька. Нищета, грязь и убожество, доведенное до абсолюта, а посередине - неясный, почти эфемерный луч света. И одинокая человеческая фигура в центре…
Но главным действующим лицом в этом спектакле все-таки были звуки. Иногда мягкие, иногда пронзительные, волнующие и удивительно живые. Это была не классика - скорее, очень искусная композиция в стиле блюз, тонкая, как луч, в пятнышке от которого на полу лежал раскрытый футляр. В футляре были деньги - совсем немного, несколько смятых десяток и маленькая горстка медяков: все, что набросали за день вечно спешащие прохожие. Те две бабульки-торговки наверняка презрительно скривились бы, увидев такую выручку.
Юлий Милушевич не глядя протянул Рудику деньги и тихо проговорил:
- Быстро смотайся на рынок, купи букет цветов. Самый большой.
Ракелю понадобилось несколько секунд, чтобы осознать смысл приказания и резонно ответить:
- Рынок-то сейчас закрыт, шеф…
- Тогда нарви с клумбы, тебе не привыкать.
- Да, - сказал Ракель, и не двинулся с места.
Возле стены, под тусклой лампой, стояла девушка и играла на скрипке.
Глава 3. Егор
Это был блюз. Джек Тигарден, "Осенний вечер в Валенсии" - Егор услышал первый пассаж еще снаружи, подходя к лестнице со стороны улицы Планерной, что примыкала к автовокзалу. Отец рассказывал, что название улица получила благодаря "Обществу красных планеристов", которое заседало когда-то в полуподвале углового дома. Он сам много лет был активным членом этого клуба - наверное, именно благодаря ему Егор заразился небом. И даже стал посещать парашютную секцию, которая действовала на аэродроме. Парашюты нравились Егору больше, чем планеры.
Правда, сам Егор успешно делил свою любовь между небом, рисованием и музыкой. Мама настаивала, чтобы сын занимался фортепиано, хотя он предпочитал модный по тем временам рок-н-ролл и бухающую басами электрогитару - на пленках Элвиса Пресли, Майлза Дэвиса и Гвена Садовски.
В конце концов Егор выбрал живопись. Точнее, живопись выбрали они вдвоем: он и его друг Ромка Заялов. Они вообще класса с третьего все делали вместе: сидели за одной партой, играли в футбол на пустыре позади школы, бегали в музыкалку (отделение фортепиано у Егора, народные инструменты - у Романа) и изостудию. И даже влюбились одновременно в одну девочку из параллельного класса. И по очереди таскали за ней портфель…
"Художку" они тоже выбрали вместе.
Студенческая жизнь закрутила обоих. Это был свой, совершенно особый мир - мир ленивой свободы, ленивого сленга и насмешливого взгляда из-под полуопущенных ресниц. Кто не испытал на себе - тот не поймет. Ромка на втором курсе засел за фундаментальный труд под названием "Влияние художников Возрождения на творчество Фрагонара", а Егор…
Егор продолжал рисовать небо. Во всех его проявлениях: в белых облачках, похожих на кусочки ваты и в жутковатых свинцовых тучах, похожих на рассерженных людскими прегрешениями богов. Бархатно-черное, с ярко-белым кругом луны посередине - и бездонное, пронзительно-синее, которое Егор видел во время поездки в Таллин, небо над городами, и города с высоты птичьего полета…
Таллин поразил его своей готической романтикой архитектуры, яркими куполами в небе и томным сексом с Кайе Милинейе, девушкой из местной команды по воздушной акробатике. Кайе была длиннонога, светловолоса и меланхолична. Она меланхолично поздравила Егора с третьим местом по прыжкам на точность приземления, поцеловала его в щеку, когда он уезжал, и меланхолично пропела "Приедешь домой - позвони", забыв, однако, оставить номер телефона.
Родной город встретил Егора неласково. Небо хмурилось, где-то далеко грохотало, и прохожие, поглядывая вверх, хмурились в ответ, переходя с шага на собранную рысь. Егор вышел из автобуса у Фонтанной площади. Ему хотелось встретиться с Ромкой - тот время от времени крутился здесь, что-то выменивая, с кем-то о чем-то договариваясь и помогая художникам продавать картины. Однако на этот раз Романа на месте не оказалось.
Сверкнуло где-то совсем рядом. Воздух пожелтел, запахло озоном, сверху, наконец, пролилось, да так, что Егор нахлобучил на голову капюшон и проворно юркнул в подземный переход. Отсижусь, подумал он. А там до дома рукой подать. Свой зонтик он безалаберно оставил в гостинице в Таллине.
Он услышал скрипку уже на лестнице. Точнее, услышал-то он ее раньше, но осознал - только что. И это осознание заставило его остановиться.
Играла девушка.
Она была красива - мягкой, почти домашней красотой, и в то же время очень необычной, какую нечасто встретишь. У нее были изящные кисти рук - это первое, что бросалось в глаза. Тонкие музыкальные пальцы, длинные черные волосы, перехваченные бархатной ленточкой. Большие выразительные глаза светло-голубого оттенка, и какое-то совсем простенькое темное платье с белым кружевным воротничком - Егор вдруг очень ясно представил, как она стоит в этом платье на сцене перед строгой комиссией: несколькими скрипичными гранд-дамами и престарелым маэстро с седой гривой и замашками Мефистофеля. Егор неловко полез в карман, вытащил несколько смятых десяток и положил в футляр. Девушка улыбнулась и едва заметно кивнула в знак благодарности. Он отвернулся и преувеличенно торопливо пошел прочь, словно вспомнил о совершенно неотложном деле.
C того дня Егор изменил маршрут: теперь от родной Планерной до художественного училища он добирался исключительно через подземный переход, хотя дорога стала длиннее на квартал. Он спускался в этот переход, останавливался возле девушки со скрипкой, и клал в футляр деньги. Иногда десять рублей, иногда пятнадцать, - в зависимости от того, сколько удавалось сэкономить на обедах в столовке. А потом она сказала:
- Вы так разоритесь. Я заметила: вы за неделю оставили здесь пятьдесят рублей. Не жалко?
Егор усмехнулся.
- А может, я нефтяной магнат? Или владелец автостоянки?
Она рассмеялась, приняв игру.
- Ага, а вашего дядюшку зовут Березовский. Вообще-то я вас знаю. Вы художник, я видела вас с этюдником.
- Скажете тоже, художник… - кашлянул Егор в кулак. - А вы сами? Вы ведь наверняка в консерватории учитесь, не меньше.
- Уже не учусь, - возразила она. - Пришлось уйти с после третьего курса.
И вдруг спросила:
- Вы не торопитесь? Подождете меня? Я скоро.
Охота была спрашивать. Он готов был ждать ее до утра. Или до первого снега. Или до конца жизни - он бы и с места не тронулся…
…Как же было здорово идти с ней под руку - в никуда, без всякой конкретной цели, в некое путешествие по знакомому и незнакомому городу… Мимо строгого здания театра драмы с белыми колоннами, вдоль Лермонтовского сквера, где бронзовый поэт грустно взирал с постамента, сквозь сильно окультуренный парк с древним колесом обозрения и маленькой кафешкой, притаившейся в некоем подобии каменного грота…
Кафе называлось "Разбитая амфора". Внутри было тихо и почти пусто. С потолка свисали неяркие светильники в виде закопченных латунных плошек. Еле слышно тренькала музыка - будто кто-то лениво пощипывал струны у лютни. Они сели за столик у дальней стены, взяв мороженое в стеклянной вазочке, кофе и два бокала вина.
- Напиток прекрасный, но коварный, - предупредил их официант. - Недаром греки разбавляли вино водой. И вам советую…
Они, однако, не удержались и глотнули неразбавленного.
Ее звали чудесным именем Мария. Машенька Беркутова. Мышонок - ласковое мамино-папино прозвище - не от серой шкурки, а просто от имени. Единственный ребенок в семье, в меру обласканный, к восьми годам уже имевший несколько дипломов за участие в скрипичных конкурсах.
Престижная музыкальная школа, училище, оконченное с медалью, поступление в консерваторию (тут маме с папой пришлось поднапрячься: талант талантом, но плату за обучение никто не отменял… Впрочем, они были людьми небедными). Однажды город посетил известный маэстро из Голландии, послушал "госпожу Марию", пришел в полнейший восторг и стал зазывать к себе на стажировку. Мария согласилась. Снова потребовались деньги - да такие, что родители схватились за голову. Однако - для любимого чада чего не пожалеешь. Стали собирать по друзьям-знакомым, безбожно влезая в долги. Собрали половину нужной суммы, когда погибла мама.
Глупо, нелепо, страшно - под колесами грузовика. Ничего, шептал папа на сыром промозглом кладбище, прижимая к себе дочку и слушая, как комья земли стучат о гроб. Ничего, мышонок, мы выдержим. Надо только держаться вместе, слышишь? Мама бы этого хотела, ты ведь знаешь, как она тебя любила, мой мышонок, мой единственный, родной, любимый, папочка все сделает для тебя, нужно только держаться, только держаться…
Он не удержался. Начал спиваться - тихо и незаметно, будто стесняясь. А через год так же тихо и незаметно ушел вслед за мамой - наверное, он ждал этого, даже просил Господа по ночам, когда дочка не слышала, чтобы отпустил его поскорее… И Маша осталась одна.
Сначала пришлось уйти из консерватории. Потом, чтобы расплатиться с долгами - из квартиры и перебраться в общежитие, к подруге по училищу Ляле Верховцевой. Пробовала податься в "челноки", гонять в ближнее зарубежье за шмотками, но однажды на вокзале кто-то увел сумки с товаром. То ли фартовый вор со стороны, то ли свои же "коллеги" по бизнесу. В линейном отделении только усмехнулись: вы, девушка, знаете, сколько здесь крадут ежедневно?
Она приподняла пустой бокал и посмотрела на Егора сквозь стекло.
- Вот так я и пришла к тому, с чего начинала. К игре на скрипке. В консерватории, правда, было потеплее, и публика другая… Зато в переходе акустика хорошая. И гаммами никто не мучает.
Она знакомо, летяще улыбнулась, а потом, снова став серьезной, попросила:
- Только не жалей меня, ладно? Не люблю этого.
- Бог мой, я и не жалею, - растерялся он. - То есть жалею, конечно, но… Я ведь и сам, в некотором роде…
Он окончательно сбился и нахмурился (хмель толкнулся в виски, но несильно, не так, как "паленка" во времена оные… Да он и забыл почти те времена). Хотел что-то сказать, но она накрыла его руку своей и тихо попросила:
- Поздно уже. Проводи меня, ладно?
…До общежития добрались уже в темноте. Оно располагалось на окраине города, в самом конце какого-то Богом забытого Ручейкового проезда, оказавшегося на проверку не проездом, а тупиком. Здание представляло из себя вытянутую и изогнутую букву "П" с сильно обветшавшим фасадом. Разбитая асфальтовая дорожка вела к подъезду под узким козырьком. На старом кирпичном крыльце, между ступеньками, торчали головки одуванчиков.
- Вон там, справа, мое окошко, - сказала Мария.
Егор задрал голову и посмотрел. Окошко горело: уютный и нежный оранжевый свет просачивался из-за занавесок.
- Тебя кто-то ждет?
- Ляля Верховцева. Моя подруга по училищу, я тебе рассказывала…
Мысли активно заплетались: вино и впрямь оказалось коварной штукой. Егор потряс головой, надеясь вернуть им стройность, но получил обратный эффект. И, отчего-то хмурясь, спросил:
- Может, пригласишь на кофе?
Мария чуть виновато покачала головой.
- Прости, Егорушка. У нас на входе вахтерша - очень уж строгая дама… В другой раз, хорошо?
- Ладно, - вздохнул он. И вдруг выпалил - ни к селу ни к городу: - Я тебе картину подарю. Хочешь?
- Картину? А про что она будет?
Он зажмурился.
- Про город. Старинный город, много-много черепичных крыш и флюгеров, с высоты птичьего полета. И парашют в небе.
Она улыбнулась и посмотрела на него. И Егор снова почувствовал смущение - как давеча, в их первую встречу. Эта девчонка, кажется, имела способность вводить его в ступор одним своим взглядом. Он неловко потоптался с ноги на ногу и буркнул:
- Ну, я пошел. Встретимся, да? На старом месте?
Она приподнялась на носочки, притянула его к себе и поцеловала в губы - крепко, до соленого привкуса.