В школьном подвале собрали тридцать пять замостских девчат. Через день привезли ламповских, орлинских. Вокруг школы день и ночь толпились матери, пытались передать еду, теплую одежду, слышались рыдания, окрики часовых, ругань. Потом все стихло - перед отправкой немцы огородили школу колючей проволокой, выставили усиленную охрану. Время от времени слышались выстрелы. Вера с Ниной тряслись от страха за мать - как бы чего не случилось с нею, когда она будет пытаться пройти к ним.
Все эти давно, казалось, забытые картины живой явью пронеслись в голове Веры, едва увидела она высокого мужчину с буханкой хлеба.
"Боже мой, боже мой! - шептала она. - И ходит он до сих пор по деревне живой-здоровый? И ни от кого не прячется? А что же люди-то? Слепые? Все позабыли? Мама, старухи… Все же помнят…" - Она слышала тяжелые, твердые шаги сзади.
- Никак Верка Богункова объявилась! - сказал Криворотов, поравнявшись с нею. - А мы-то уж крест на тебе поставили. Думали, напрочь забыла…
- Здравствуйте, Николай Григорич, - выдавила из себя Вера, чуть покосившись на Криворотова. - Приехала вот с мужем погостить. И с сыном.
- Ну и как, хлеба заморские слаще наших?
Вере хотелось крикнуть ему: "Да ведь это ты, ты, дьявол, отправил меня на заморские хлеба, а теперь еще издеваешься!" Но она сдержалась, только втянула голову в плечи, сжалась вся.
- Ладно, не обижайся, - примирительно сказал Криворотое. - Долго ли гостевать будете?
- Три недели. Мужу на работу пора.
- Он у тебя в каких чинах-то ходит?
- На кране работает. В порту.
"Скоро ли он отцепится от меня?" - думала Вера, машинально отвечая на вопросы.
- Ага… - многозначительно хмыкнул Криворотов, и Вере почудилось в его голосе удовлетворение. Некоторое время он шел молча, словно собирался с мыслями. Наконец снова спросил: - Ты что ж, и помирать в своей Италии будешь? Или домой соберешься?
Вера вздрогнула от этого холодного, прямого и точного вопроса. От вопроса, который никто еще не задавал ей и который сама себе она задать боялась.
- Корявый вопрос я тебе, Верка, задал? Не серчай. Я и сам-то корявый. - Он остановился. - Прощевай, Семеновна. Я дошагал. Эвон какую избу себе справил! - Криворотов показал рукой на большой, в четыре окна, свежерубленый дом с зеленым палисадником. Перед домом широко раскинула ветви рябина, усыпанная рдеющими гроздьями. Он свернул к дому. Глухо хлопнула калитка.
"Подлец, подлец! - зло шептала Вера, с ненавистью глядя на новенький дом. - Хоть бы сгорел ты вместе со своим домом".
Рядом со школой она свернула в проулок между заборами. Мягкая полевая дорога вилась к леску, стоящему особняком, словно остров среди золотого моря жнивья. Это и было деревенское кладбище. Большая стая ворон с карканьем кружила над могучими деревьями. Чуть поодаль бродили по полю несколько черно-белых коров. Прохладный ветерок тянул с полей. Вера наконец успокоилась. Такая знакомая, такая родная картина открылась перед ней, что она забыла про жалостливых старух, и про Криворотова с его беспощадным вопросом. Она замедлила шаги и смотрела, смотрела сквозь слезы на эти желтые поля и вьющуюся вдоль дорогу, на синий лес у горизонта и вызолоченные осенним солнцем кручи белых облаков. И все тот же легкий запах дыма, который она почувствовала, выйдя из дому, носился в воздухе, только теперь к нему примешался густой, теплый запах жнивья.
Вера вдруг вспомнила сладковатый запах, неистребимый и въедливый, к которому она так и не смогла привыкнуть в Неаполе. Он всегда стоял в городе, особенно в узких улочках, там, где много тратторий, где на жаровнях пекут колбаски и каштаны.
"Как хорошо, как хорошо", - шептала Вера. Ей было легко и спокойно в этой осенней прозрачности и только одного хотелось, чтобы это продолжалось бесконечно.
У кладбища она свернула с мягкого проселка на тропу. Кое-где еще цвели поздние ромашки с ломкими, задеревеневшими стебельками. Вера нарвала небольшой букетик. Она вспоминала, как в детстве собирала вместе с сестрами на этом лугу огромные букетищи ромашек и васильков, как отыскивали в густой траве возле кладбища крупную розовую землянику. Вера и узнавала и не узнавала эти места. Ей казалось, что именно такими и помнила она и дальний темный лес, и деревню в низинке, спрятавшуюся среди яблонь и лип, и кладбище под сенью могучих тополей. И в то же время на каждом шагу ее подстерегали неожиданности. Сразу за деревней виднелась высокая насыпь железной дороги, и паровоз неспешно тащил по ней несколько товарных вагонов. "Ну это уж после войны построили, без меня, - подумала Вера, но тут же обнаружила рядом с кладбищем глубокий овраг и узкую - перепрыгнуть можно - речку среди кустов тальника. И про эту речку, как ни пыталась она вспомнить, не вспомнила. Не вспомнила и про то, что это за дом, от которого остался один кирпичный фундамент, стоял рядом с кладбищем. Да и много другого не могла вспомнить…
Вера перешла по ветхому мостику через речку и увидела Мохова. Он сидел на огромной поваленной березе, перегородившей вход на кладбище. Дерево упало, видать, недавно - тронутые желтизной листья еще не осыпались.
- Привет итальянцам! - негромко сказал Павел. - Без провожатых ходишь? Не забыла дорогу?
- Здравствуйте, Павел. - Вера остановилась рядом. - А что вы тут делаете?
- К тебе на свидание пришел, - сказал Мохов, и Вера увидела, как он вдруг покраснел. Ей стало неловко от этого, и она поспешно спросила:
- А как вы нашли меня здесь?
- Неудобно получается - я ей "ты", а она меня на "вы". Вот что значит Европа… - Мохов волновался.
"Чего это он? - подумала Вера. - Как мальчик…" Она села рядом с ним на березу, провела рукой по шершавой коре.
- Я домой к вам заглянул. Надежда Федоровна рассказала, куда вы пошли, - он сделал на "вы" ударение. - А у меня сегодня занятий мало. Сел на велосипед-
Тут только Вера заметила, что на ветках упавшей березы лежит велосипед.
- Давай, Павлуша, и правда на "ты", - сказала Вера. - Я просто отвыкла. Позабывала все… И про эту речку забыла. Как она называется-то?
- Орлинка.
- Орлинка! - повторила Вера. - Орлинка… Вот видишь, а я забыла.
- А помнишь, мы на этой Орлинке налимов ловили?
- Нет, не помню.
Мохов потускнел, насупился.
- А я, Верунька, все-все помню, - тихо сказал он, и у Веры вдруг екнуло сердце от этой давным- давно забытой "Веруньки". - Я тебя никогда не забывал, все ждал, что вернешься. Я тебя, Вера, всю жизнь ждал…
Это признание было так неожиданно для Веры, что она долго не могла найтись, что сказать. "О господи, неужто это он всерьез? - волнуясь, думала она. - Детскую любовь вспомнил. Ну что я ему скажу - столько лет прошло".
- Павел, Павел… - наконец сказала она с укоризной. - Зачем ты так? Тридцать лет ведь утекло. Даже тридцать два. Кто же так долго, Павлуша, ждать может? Шутишь ты, что ли?..
Мохов молчал и только с какой-то мрачной сосредоточенностью отдирал от ствола куски потемневшей толстой бересты. Дерево, видать, было очень старым, и береста отдиралась с трудом и совсем не скручивалась. Под ней обнажалась нежная и белая, как снег, молодая кожица.
- Это такой срок, Павлуша… - задумчиво глядя куда-то вдаль, продолжала Вера. - Такой срок… Целая жизнь. Ниночка наша столько на своем веку натерпелась, а до тридцати и не дожила.
- А я ждал, Вера, ждал, - упрямо сказал Мохов.
- И не женился ни разу? - неожиданно улыбнувшись, спросила Вера.
- И не женился.
- Пав-лу-ша! Неужто всю жизнь в холостяках проходил? - В голосе Веры теперь уже чувствовалось неподдельное удивление, смешанное с любопытством.
- Вера… - сказал Мохов с укоризной. Она вдруг совсем по-новому увидела человека, сидящего рядом. Увидела большую седую голову, высокий, без единой морщинки лоб, добрые, но какие-то стылые, неподвижные глаза. И поняла, сердцем поняла: какими бы неправдоподобными ни казались бы ей слова Павла, он говорит правду.
- Ой, мамочки! - растерянно, как-то совсем по- бабьи выдохнула Вера и, закрыв Глаза, замотала головой. Она вдруг представила себе, сколько горечи, сколько страданий принесла Павлу эта непонятно затянувшаяся на долгие годы любовь, и чувство безысходности захлестнуло ее. Вера вспомнила несколько писем, которые она получила после войны от Мохова. Она лишь улыбнулась, прочитав их. Такими далекими были тогда и Замостье, и Павел Мохов - друг детства, первая любовь, - со своими наивными письмами. "Неужели и теперь я ему нужна? - думала Вера. - Видит ведь - старая баба… Пятьдесят лет".
Некоторое время они сидели молча. Наконец Павел поднялся:
- Мне пора, Вера. Сейчас в школе перемена, а потом мой урок.
Он достал велосипед, развернул его.
- Не сердись на меня, Павел, - сказала Вера.
- Да разве в этом дело, в этом дело? - горячо заговорилМохов.- Неужели опять от нас уедешь? Дом-то твой где? В Италии, что ли?
- В Италии, - грустно покачала головой Вера.
- Здесь твой дом, в Замостье. В Ленинграде, черт возьми! - он все больше распалялся. - Мать у тебя здесь, сестра. Вон родни сколько набежало! Неужели и помирать на чужбине останешься? - Он понизил голос: - Ты хоть и не веришь мне, а ждал я тебя. Ждал, понимаешь?
Павел с размаху вскочил на велосипед и погнал, не оглядываясь.
"Ловко он ездит", - машинально отметила Вера, глядя на удаляющегося Мохова.
Легкие облачка пыли остались висеть над дорогой и после того, как Павел Георгиевич скрылся за домами.
"Боже мой, боже мой! Как все сложно… Думала, приеду, погощу три недельки, порадуюсь вместе с родными и спокойно домой, а тут одни расстройства…" Вера стала думать о Павле, о том, как приехал он сейчас в школу и пришел в класс. Дети его, наверное, любят. Он добрый, красивый. Как-то он начнет урок? Она представила его в классе, у географической карты.
"Это, ребята, Аппенинский полуостров, - говорит Павел Георгиевич, ведя указкой по маленькому сапожку. - Здесь, в Италии, в городе Неаполе, живет наша односельчанка Вера Семеновна Богункова, дочка тети Нади Богунковой. Вера Семеновна, ее фамилия по мужу Руффо, обрела в Италии свою вторую родину".
"О господи, бред какой-то!.. - отмахнулась она от своих мыслей. - И чего это я Павла все жалею? Не себя ли мне жалеть надо?"
Вера поднялась с дерева и тихонько пошла по заросшей тропинке в глубь кладбища. Где-то высоко над головой, в гуще деревьев хрипло каркали вороны. Здесь было сумрачно, сыро. Большинство могил заросло высокой травой, кустарником. Особенно много было бузины. Красные ее ягоды уже переспели и осыпались. Вера вспомнила, как до войны они с матерью чистили бузиной самовар и широкий медный таз для варки варенья. Вспомнила и грустно улыбнулась: шагу тут не шагнешь без воспоминаний.
Тропинка вела все дальше и дальше, становилась уже, подлесок сплетался над головой, образуя зеленый шатер. Но Вера не сомневалась, что идет по верной дороге- могилы отца и бабки с дедом, а теперь и могила Ниночки были в самом дальнем углу кладбища, у красного песчаного обрыва. Велико же было ее изумление, когда тропинка уткнулась в забор из колючей проволоки. "Неужели я ошиблась? - подумала Вера и тут же отогнала сомнения. - Нет, я шла правильно. От входа все время прямо, и у красного обрыва направо. Но здесь никакого обрыва нет… Значит, это не та тропинка".
Она вернулась к поваленной березе и долго стояла, вспоминая. Ошибки быть не могло. "Может быть, просто перегородили кладбище и теперь подход с другой стороны?"- подумала Вера. Спросить было не у кого, и она решилась пойти по другой тропинке, рядом. Здесь ей попалось много свежих могил с крестами, со звездочками, с увядшими и свежими цветами. Она шла, машинально читая надписи, и вдруг словно споткнулась. "Незабвенной памяти нашей жены и матери Татьяны Ивановны Соленой…" - было написано на пластинке, прикрепленной к кресту под фотографией совсем молодой и красивой Таньки Соленой, ее лучшей школьной подружки. И цифры: "1926–1975".
"В прошлом году умерла, - прошептала Вера. - А мама мне ничего не сказала…"
Эта тропинка тоже привела ее к колючей проволоке. Расстроенная, усталая, Вера бродила по кладбищу, уже не разбирая дороги, и только шептала: "Да ведь я так хорошо помнила эту тропинку, ведь она у меня как наяву перед глазами всегда стояла". Совсем выбившись из сил, она всплакнула и опять долго сидела на поваленной березе, стыдясь показаться в деревне с заплаканными глазами. Успокоившись, решила: завтра с мамой приду.
Маленький букетик осенних ромашек она положила на могилу Тани Соленой.
По деревне она прошлась быстро, не поднимая глаз. Когда вошла в дом, мать сидела на кухне, готовила пельмени. Нарезала рюмкой кружки из раскатанного теста и негнущимися пальцами медленно заворачивала в тесто мясной фарш. Не отрываясь от дела, сказала:
- А твои с Иваном теперь в Батово поехали. На мотоцикле. Места тамошние посмотреть. К обеду, сказали, не ждать. Да ты никак расстроилась, дочка? - встревожилась мать, не услышав ответа, и подняла голову: - Чего молчишь-то?
Вера провела рукой по лицу и всхлипнула. Она медленно подошла к диванчику, стоявшему в углу, медленно села, сложив на коленях вдруг ослабевшие руки. Мать поднялась из-за стола, села рядом.
- Не нашла я могилки, - сказала Вера.
- Так и мудрено найти-то, - успокоила ее мать. - За тридцать лет-то сколько переносили туда. Не сосчитать… Да и позарастало все. Ох, позарастало! Свои блукают…
Вера опять всхлипнула и вдруг громко, в голос, зарыдала, привалившись к матери, обняв ее колени. Надежда Федоровна не успокаивала ее, а только молча гладила по спине, по голове, не замечая, что руки у нее в муке, и мука останется на кофточке, белой пудрой засыпает волосы. Она чувствовала, какая печаль засела в душе у дочери, но молчала. Не всякое горе можно утешить.
Выплакавшись, Вера наконец оторвалась от матери. Лицо у нее припухло, стало совсем некрасивым. Шмыгнув носом, она совсем по-детски оттопырила губы и виновато посмотрела на мать. Надежда Федоровна улыбнулась ей.
- Пойду пельмешки доделаю. Небось на плите вся вода выкипела. - Она тяжело поднялась с диванчика. Добавила из ковшика воды в кастрюлю, уронив несколько капель на раскаленную плиту. Кухня наполнилась паром.
- Мам, я на улице Криворотова встретила, - сказала Вера.
- Николку?
- Да, Николая Григорича, - удивляясь материнскому спокойствию, ответила Вера.
- Признал он тебя?
- Мама, а как же он по нашей деревне спокойно ходит, предатель?! Разве можно такое прощать? Да еще дом себе отгрохал. Лучше нашего. И не боится?
- На всяку беду страху не напасешься, - сказала мать. - Старый-то дом у него спалили. После войны. Он, когда с отсидки-то пришел, в бане жил с детьми и с Лушей, с женкой, - мать задумалась, машинально разминая в руках пельмешку. - Десять лет он в Воркуте уголек тюкал. День в день отсидел за свои грехи. И не посади его судья - может, и живому не быть. Сгорел бы вместе с домом… А простили его люди, нет ли - им об этом лучше знать.
И Вера почувствовала вдруг, что она лишь гостья в этом доме, в этой деревне. Родная, любимая, но гостья. Поживет здесь свой срок и уедет, а все ее родные и близкие останутся со своими делами, горестями и радостями.
На следующий день они вместе с матерью и с Настей сходили на кладбище. Посидели на старенькой лавочке в ограде возле могил отца и младшей сестренки, поплакали. Вера подивилась, что не смогла накануне отыскать могилы - совсем, кажется, рядом ходила.
Время летело незаметно. Несколько раз ездили в Ленинград, ходили по музеям, пешком обошли все набережные.
- Боже! - сказал после одной из поездок Луиджи. -
Я думал, что краше Рима нет ничего на свете!
* * *
Дни стояли ясные и тихие. Рано утром, полусонная, еще не освободившаяся от сладкой полудремы, Вера накидывала халат и шла в огород. Там, под яблонями, возле старой прокопченной баньки, был врыт в землю дощатый круглый стол и маленькая скамеечка. Вера садилась на нее и, кутаясь в халат, подставляла лицо первым лучам солнца, с трудом пробивающимся сквозь плотный туман. И стол, и скамейка, и темные стволы яблонь были пропитаны влагой, словно только что пролился дождь. Время от времени по стволам тонкой змейкой стекали крохотные ручейки, а с пожухлой листвы гулко падали тяжелые капли. Воздух был насыщен терпким запахом прелых яблок, подсыхающей картофельной ботвы.
По утрам деревню окутывал туман. Иногда Вере казалось, что совсем рядом, за туманом скрывается Неаполь. Вот-вот набежит ветер с залива, растреплет, разнесет туман по узким улочкам, и откроются ряды темных плоских крыш, спускающихся уступами к морю. Справа старая крепость и унылая серая громада морского вокзала, белые нарядные теплоходы у стенки. Сколько раз они ходили с Луиджи и с ребятами на пирс, встречать советских! Поглядеть, послушать русскую речь, а если удастся - поговорить. Хоть несколько минут. Да разве поговоришь по-настоящему? Туристы вечно торопятся. Удивятся, услышав, что к ним обращаются по-русски, ответят что-нибудь невпопад, сунут открытку или значок на память. Но по глазам видно - не до тебя. Скорей в большие красивые автобусы - и в город. В Помпею, в Рим… А некоторые посмотрят подозрительно - и в сторону.
…Справа, вдоль самого берега, зелень Санта-Лючии. Но туда выбирались редко. Магазинов на набережной нет, а если и есть, то очень дорогие. Слишком шикарны. Даже американские матросы, уж на что разбитные, сторонятся их. Стесняются.
Колька Аверьяныч чудак - вот вымахал парень, когда в Германию угоняли, ползунком еще был - пристал, расскажи ему, как бабы в ресторанах танцуют. Да ее в такой ресторан и силком не затащишь. Кольке со старшим сыном, с Виктором, об этом перемолвиться - тот бы порассказал! А Веру Луиджи лет десять назад привел в одно заведение - насмотрелась на всю жизнь. Нет уж, пусть мужики одни ходят. И Луиджи-то не охотник до ресторанов. С семьей не разгуляешься - разве кто из приятелей пригласит. Господи, да какие рестораны? То-то сам Аверьяныч ходит тут по ресторанам. Как бы не так!
А с Луиджи ей повезло. Добрый мужик - из тысячи небось один такой попадается. Ну а про остальное- кому как на роду написано…
Туман медленно отступал. Выплыл из белого небытия и вспыхнул земным солнцем растущий на меже клен. И сразу сделалось светло и празднично. Стоило прищурить глаз, и клен становился похож на огромный золотой шар. Вера хорошо помнила, как появился этот клен. Раньше росла старая рябина. Мать рассказывала, что сажала рябину еще отцова бабушка - Прасковья.
В тот год летом над деревней промчался ураган, свалил много старых деревьев, сломал и эту одинокую рябину. Отец убрал сучья, распилил ствол на дрова, а осенью принес из лесу тоненький кленок с тремя большими краснеющими листами… Сколько времени прошло, нет отца, нет Ниночки, а клен растет.
"А я-то ни одного деревца здесь не посадила, - подумала Вера и ощутила непонятную тревогу. - Вот уеду домой… - она споткнулась на этом слове и, как бы споря сама с собой, мысленно повторила: - Вот уеду домой - куда же еще? - домой ведь! - на память обо мне ни одного деревца не останется".