Я отдал ему свой больничный наряд и облачился в его потные доспехи: двумя размерами меньше, чем у меня. В кармане джинсов обнаружились деньги: немного заработанных рублей и сотня баксов. Я подвел водителя к багажнику и сказал: "Залезай!"; схватил его за шиворот и подтолкнул. Скрючившись, он кое-как там разместился.
- Сиди тихо, и все будет нормально! - пообещал я и кинул ему зеленую купюру - для успокоения; давно замечено, что в России больше любят не своих, а американских президентов; но не всех подряд, а только тех, чьи портреты нарисованы на деньгах. Я захлопнул крышку багажника и закрыл ее на ключ.
Надо было спешить; времени оставалось в обрез.
* * *
В соседнем городе я остановился невдалеке от вокзальной площади; двери захлопнул и ключи бросил под машину. Конечно, водителя следовало бы убить, чтобы не оставлять никаких следов, но у меня не было ни ножа, ни топора; а оставлять в нем свою пулю - это тоже след, да еще какой!
В общем, я рассудил, что найдут его только утром; пока он заявит в местную милицию, да пока об этом в Энске узнает Пинт, пройдет довольно много времени; значит, у меня в запасе есть десять-двенадцать часов; этого хватит, чтобы доехать до Москвы.
Я нащупал под рубашкой коробочку с перстнем; у незнакомца не должно быть ко мне никаких претензий: ведь я действительно еду в Москву, стало быть, все наши договоренности выполняю. Ну, а то, что его люди не поспевают за мной - это не мои проблемы; я же не обещал, что буду ходить с ними в обнимку. Да он этого и не требовал.
Поезд на Москву подошел к перрону через четырнадцать минут. Еще через две минуты он двинулся дальше. Я не стал брать билет в кассе - сунул деньги прямо проводнице; в случае чего полезно иметь помощника. Я постарался запомнить всех пассажиров, которые сели на поезд вместе со мной: их было трое.
Трое: двое мужчин и одна женщина. Мужчины стояли на перроне довольно далеко от меня и сели куда-то в один из плацкартных вагонов. Женщина появилась на платформе в самый последний момент; она неожиданно вышла из обшарпанного, приземистого здания вокзала; в хрупкой разболтанной рамке старой рассохшейся двери жалобно звякнуло стекло - самое настоящее, не какой-нибудь современный пластик! - и в узком проеме, залитым ровным приглушенным светом, возник ее темный силуэт.
Я бросил быстрый взгляд: женщина была высокой, стройной, но вовсе не худой; черная юбка, доходившая до середины колена, жадно обтягивала ее крутые виолончельные бедра; черный жакет с широким воротником и большими пуговицами украшала серебряная брошь в виде паука; хитросплетения тонких мышц шеи, изменявшие свои соблазнительные очертания при малейшем повороте головы, выгодно подчеркивала неброская, но далеко не простенькая подвеска; остроугольный вырез недвусмысленно указывал направление дальнейшего осмотра; высокие каблучки подтягивали округлые рельефные икры; под нежным прозрачным нейлоном чулок переливалась еще более нежная кожа; изящные подъемы аккуратных ступней были опутаны сетью голубых жилок; тень от широкополой шляпы полностью скрывала лицо женщины.
Она путешествовала налегке: в руке - маленький дорожный чемоданчик, и дамская сумочка через плечо.
Тишину июльской ночи деликатно смял перестук железных колес; сдержанно переводя тяжелое дыхание, поезд осторожно вполз под навес; жесткие лучи фар и головного прожектора выхватили у дальнего семафора прыгающую фигурку коротконогой собачонки - поминутно оглядываясь и поджав хвост, она торопливо перебегала через рельсы.
Передо мной остановился желто-синий вагон СВ. "Чего уж мелочиться?" - подумал я и решительно двинулся к открывшейся двери.
Первой вошла незнакомка; даже вблизи я не смог разглядеть ее лица. Затем и я ухватился за блестящий поручень. "Куда?" - пыталась остановить меня проводница. "Ваш билет?"
- Милая, мне в Москву надо - позарез! А билет купить не успел! - сказал я и сунул ей сто долларов.
Проводница, худая высокая дама лет сорока, с жесткими темно-рыжими волосами, как-то угловато обернулась и быстро выхватила деньги у меня из рук; еще мгновение - и зеленая бумажка исчезла в кармане ее форменной тужурки.
- Поезд стоит здесь две минуты. Подождите в тамбуре: тронемся - тогда я найду для вас место! - глядя мне за спину, сказала она; лицо проводницы было усеяно крупными темными веснушками - такими четкими и выпуклыми, будто бы в него плеснули остывшим чаем, и чаинки прилипли к белой коже.
Откуда-то спереди донесся нетерпеливый посвист; семафор облегченно закрыл воспаленный красный глаз и вытаращил приветливый зеленый; могучий локомотив напряг стальные мускулы и, дрожа от натуги, потащил вагоны в темноту; повинуясь его чудовищной силе, вагоны послушно покатились следом.
Проводница стояла на подножке и, щуря слезящиеся от дыма титанов глаза, крепко держала свернутый флажок, прижимая острый локоть к пологой груди. В узкую щель тамбура ворвался звон колокольчика и мгновенно затих; промелькнул шлагбаум - поджарая зебра с красным фонариком на носу.
Проводница захлопнула дверь и закрыла ее на ключ.
- Пойдем, - сказала она и повторила, - пойдемте, - словно предоставляя на выбор любую форму обращения: "ты" или "вы". Я пошел.
- В третьем купе место свободно до самой Москвы, - сверившись со своими бумагами, сообщила она. - Потребуется чай, кофе, водка или коньяк - я на месте, - на этот раз ей удалось избежать неопределенности в обращении; вообще обращения удалось избежать.
Я промычал что-то неразборчивое и отправился в третье купе.
* * *
Прежде чем войти, я постучал. Купе в СВ, как известно, рассчитаны всего на двух пассажиров: что же, это хорошо - чем меньше посторонних глаз, тем лучше.
- Войдите! - послышался глубокий грудной голос: это не было вежливым приглашением, скорее - снисходительный приказ.
Я дернул хромированную ручку; дверь мягко откатилась в сторону. В купе сидела ЭТА женщина; на чемоданчике лежала шляпа.
- Добрый вечер! - сказал я.
Женщина кивнула в ответ; она внимательно осматривала меня - оценивающе, с ног до головы.
- Я… поеду с вами. Нам… по пути.
- Возможно, - ее пухлые чувственные губы скривила презрительная гримаса: едва уловимая, но все же я успел заметить.
Глупо улыбаясь, я уселся напротив. Конечно, я выглядел по меньшей мере странно: без багажа, в старой грязной одежде, которая к тому же была на два размера меньше; и даже не столько странно, сколько чужеродно, неестественно; мне самому казалось, будто я попал сюда по ошибке.
- Если вы хотите переодеться, - стараясь выглядеть галантным, сказал я, - то я могу выйти. Покурить.
- Если вы собираетесь потакать моим желаниям, - подражая моему тону, произнесла незнакомка, - то рискуете ночевать в тамбуре. Так что уж лучше оставайтесь здесь, и не обращайте на меня внимания. Со своей стороны обещаю оказать вам ту же любезность.
- А-а-а… Ну да, спасибо, - невпопад сказал я и покраснел; к счастью, при ночном освещении этого не было видно, а то бы я смутился еще больше. - Меня зовут Александр… Саша.
- Очень приятно, - отрезала незнакомка и стала глядеть в окно; что она собиралась там увидеть - непонятно: только разноцветные огоньки изредка мелькали в сплошной темноте.
Продолжать разговор было бессмысленно; я хотел забиться в угол и задремать, но никак не мог решить: снимать больничные тапки или нет. Дело в том, что обувь моя не отличалась особенной чистотой, но в то же время я не мог поручиться, что с носками дело обстоит иначе. Поэтому я просто привалился спиной к деревянной перегородке и закрыл глаза.
Внезапный шорох заставил встрепенуться: женщина встала и подняла сиденье, чтобы спрятать под него чемодан. Волна тонкого аромата дорогих духов прокатилась по купе; и еще какой-то волнующий запах: он поднимался снизу и расходился кругами. Я выразительно уставился на ее колени, точнее, на обрез ее юбки: эпицентр этого, второго, запаха был там. Я не мог усидеть на месте: чересчур бодро вскочил и бросился к ней.
- Позвольте? Я помогу!
Мы столкнулись; она меня отстранила - очень резко и нервно.
- Я вас не просила! Сидите на месте! - и она сильно меня толкнула - прямо в левую половину груди. - Я не нуждаюсь в помощниках вроде вас!
Это последнее слово, которое она произнесла… Нет, почти выкрикнула, видимо, желая тем самым придать себе еще больше смелости. Это гневное "ВАС!", оранжево-желтое и искрящееся, раздулось внутри меня до невиданных размеров и неожиданно лопнуло: оглушительно громко, разрывая тело на дрожащие студенистые куски… Но прежде чем провалиться в гулкую черноту обморока, я успел почувствовать сильную боль; жуткую боль: возможно, ее собрали по капле у всех живых существ, населяющих северное полушарие Земли, и мгновенно впрыснули мне в грудь. Я успел почувствовать эту боль и пожалеть, что обморок, с его прохладным безразличием ко всему, на сей раз немного опоздал. Я успел пожалеть об этом и даже успел понять, что, не случись такая боль, и обморока бы тоже не было; что боль - непосредственная причина обморока. Я даже успел подумать, что сам процесс мышления задерживает меня, не дает сознанию ПОТЕРЯТЬСЯ, и поэтому нужно меньше думать…
В общем, я многое успел, кроме одного - добраться до мягкой дерматиновой полки; грохнулся прямо на пол…
* * *
- Саша! Саша! Что с вами?!
"Любопытно, кого это зовут? И голос приятный. Надо открыть глаза, посмотреть, кого это так настойчиво зовут."
Голова кружилась и при этом тихонько гудела. Немного поразмыслив, я пришел к выводу, что если открыть глаза, то это не сильно отразится на самочувствии.
Я открыл глаза и увидел ее, склонившуюся надо мной. Я увидел ее подбородок, ямочку на нем и яркие вздрагивающие губы. Я перевел взгляд чуть пониже; пышная упругая плоть под атласной кожей переливалась в полном соответствии с законом земного притяжения, восхищая своей податливостью и подвижностью; угол выреза на жакете стремился к прямому; я в деталях рассмотрел черное кружево лифчика и пластмассовую застежку - спереди, как я и люблю. И внезапно в расслабленном мозгу огромной занозой прочно засела шальная мысль: "Я расстегну этот замочек. Сам. Я не позволю ей это сделать. Я расстегну его сам."
- Саша! Что с вами?
Я нашел в себе силы подняться и сел на полку.
- Ничего особенного, - и в это мгновение все крамольные мысли отступили на второй план; ко мне потихоньку стали возвращаться силы - ровно настолько, чтобы я снова смог почувствовать эту безумную боль в груди.
- Что с вами? Вы побледнели! Саша! - она опять повысила голос: только бы не кричала - не стоит привлекать внимание. - У вас КРОВЬ!
Я скосил глаза на свое левое плечо; оказывается, все это время я крепко зажимал его правой рукой; между пальцами действительно выступила кровь.
- Послушайте… Помогите мне… Пожалуйста…
- Да! Да, да! - лихорадочно, словно задыхаясь, повторяла она. - Конечно, конечно!
- У вас есть иголка и нитки?
Она уставилась на меня, не мигая. Пришлось повторить:
- Есть?
- Нет. Нет, не думаю.
- Тогда вот что. Сходите к проводнице, купите у нее бутылку водки и бутылку коньяку. И попросите заодно иголку и нитки - самые прочные, которые только сможет найти.
- Да, да! - она послушно закивала. Поднялась и поспешно вышла из купе.
Через несколько минут она вернулась.
- Я все принесла.
- Хорошо. Откройте водку. Откройте коньяк. Разлейте по стаканам.
- Что? Водку? Или коньяк?
- И то, и другое. В стакан с водкой бросьте иголку и нитки, а коньяк давайте сюда, - я в два глотка выпил полстакана и протянул ей. - А теперь вы!
Она осторожно взяла стакан из моих рук, но пить не решалась.
- Ну! Давайте! Надо!
Морщась, она выпила и закашлялась.
- Хорошо. Теперь помогите мне снять рубашку и будьте наготове. Если я потеряю сознание - бейте меня по щекам. Бейте, что есть силы, не жалея. Понятно?
- Ага.
- Ну вот и ладно.
Она помогла мне снять рубашку; ткань уже порядком намокла и больше не впитывала кровь; алые струйки побежали по животу.
Она ахнула.
- Ничего, - успокоил я ее. - Сейчас мы все исправим. Снимайте пластырь. Только не церемоньтесь - снимайте побыстрее.
Она дернула - не слишком уверенно. Я заскрипел зубами от боли.
- Ну! Сильнее!
Она дернула - на этот раз сильней. Разбухший пластырь, весь в ржавых пятнах, с хрустом отвалился. Кровь потекла сильней.
- У вас есть какая-нибудь чистая тряпка? Прижмите ее к ране!
Она бросилась доставать свой чемодан; раскрыла его; достала платок и стала комкать в руках, боясь, очевидно, дотронуться до меня.
- Ну же! Прижимайте!
- Надо позвать доктора! - воскликнула она и уже готова была куда-то бежать, но я крепко сжал ее запястье и медленно проговорил, - смочите платок в водке. Вот так! Теперь прижимайте. Хорошо, - сверху на ее руку я положил свою. - Теперь отпускайте, я сам буду держать. А вы - вденьте нитку в иголку.
Дрожащими руками она кое-как справилась с этой задачей.
Я попытался отрешиться от всего происходящего; потом осторожно вытащил поставленный хирургами дренаж - кусок прозрачной пластиковой трубки; взял у нее иголку и плотно зашил рану; ей приходилось помогать мне - поддерживать кожу, потому что игла была тупая. Я ни разу не потерял сознания и не сломал иглу - в общем, справился с работой блестяще.
- Откуда это у вас? - спросила она.
Я пожал плечами - в основном правым, конечно.
- Вам нужно в больницу, - уверенно сказала она.
- Я там уже был.
- Почему же вам не зашили рану?
- Огнестрельные ранения сразу никогда не ушивают наглухо. В таких случаях всегда бывает воспаление: пуля увлекает за собой кусочки одежды, грязь и так далее. Оставляют отток для гноя. Но сейчас мне надо было остановить кровотечение. Вот и пришлось ушить. А скоро опять придется разрезать.
Ее передернуло.
- Как вы спокойно об этом говорите! Боже мой! Кто вас ранил?
Я усмехнулся. И промолчал. Вместо ответа вытащил пистолет и положил его рядом с собой. Пистолет произвел на нее сильное впечатление.
- Саша! Вы… Преступник? Бандит?! - после недолгого колебания спросила она. Такая откровенность пришлась мне по душе.
- Нет. По крайней мере, вам нечего меня бояться. Я не собираюсь вас грабить или насиловать. У меня есть деньги, - я достал из кармана пачку долларов и небрежно бросил на столик. - И вообще… Кстати, вы не могли бы пожертвовать чем-нибудь из своего белья? Мне нужно наложить повязку.
Чемодан лежал открытым; так, что было видно содержимое. Она вспыхнула, достала белую блузку и захлопнула крышку.
- Пожалуйста.
- Благодарю. Я оплачу все ваши расходы, - я взял две купюры и протянул ей. Она с нарочитой небрежностью бросила деньги обратно на столик.
- Спасибо. В этом нет нужды. Тем более, я сама виновата в том, что у вас открылась рана.
Я не стал возражать. Я сидел молча и не торопил события. Я знал, что все должно идти своим чередом. Сначала она разыгрывала гордость и неприступность. Затем настала очередь жалости и сострадания. Женщины, конечно, во многом не знают меры, но в жалости и сострадании - особенно. Теперь же, полностью удовлетворив природную потребность в этих благородных чувствах, она решила дать волю своему любопытству. Вот тут можно бить наверняка - потому что женское любопытство куда сильнее гордости и гораздо крепче жалости; как человек на восемьдесят процентов состоит из воды, так женщина на девяносто - из любопытства; это пламя постоянно жжет все ее естество, отражаясь бесовскими язычками в расширенных зрачках; чтобы не сгореть заживо, женщины подчас вынуждены сами находить (а чаще - придумывать) ответы на волнующие их вопросы; а мы бываем несправедливы - мы ворчим: "дуры бабы, вечно напридумывают чего-нибудь", а ведь они не нарочно - они просто таким образом спасаются от страшной и неминуемой гибели.
Я молчал. Но для пущей верности - делал задумчивое лицо и изредка улыбался: будто бы неким сокровенным мыслям, а на самом деле - примитивности и безотказности своих ловушек, в которые она непременно должна была попасться.
Кстати, я давно заметил: все мужчины говорят, что женщины - непредсказуемы. Те, кто действительно так считают, говорят это со злобой и раздражением; те же, кто позволяет себе шутить на эту тему - кривят душой; уж можете мне поверить: они видят женщину, как на ладони, просто не хотят, чтобы она об этом знала.
Я сидел и ждал, пока ее природа сама проделает всю подготовительную работу. А тот, кто умеет ждать - пожинает только спелые плоды; любому умному человеку это известно.