* * *
Я сидел, время от времени тихонько морщился от боли и ждал ее вопросов. Конечно же, ждать пришлось недолго. Не прошло и пары минут, как она наклонилась ко мне, положила длинные холодные пальцы на мою руку и, буравя меня пристальным взглядом, спросила:
- Саша! Скажите, кто вас ранил?
Я устало прикрыл глаза:
- Долго объяснять…
- И все же? - она заискивающе склонила голову набок. - Расскажите.
- Нет… Не могу.
- Саша… Ну, пожалуйста, - она нежно взъерошила мои волосы и горячо зашептала. - Ну, поставьте себя на мое место. Молодая, красивая женщина едет в купе с раненым вооруженным мужчиной… А вдруг я тем самым подвергаю себя опасности? Ведь мне страшно, Саша. Пойми.
Некоторое время я колебался; однако затягивать паузу не имело смысла. Я придал лицу значительное выражение и объявил:
- Ну хорошо. Я расскажу ровно столько, чтобы успокоить вас. Но всего, как вы понимаете, я сказать не могу.
Надо было срочно что-то придумать; и чем неправдоподобнее, тем лучше. Я вообще считаю, что женщины созданы для того, чтобы их обманывать. Хорошо, согласен: это звучит несколько грубо. Ну да, я немного не то хотел сказать. Наверное, я просто не совсем правильно выразился. Правильнее было бы вот как: женщины смутно себе представляют, что такое истина. Она им не нужна; эмоции они ставят выше фактов. Интонация для них гораздо важнее, нежели смысл. Поэтому, если женщина тебе не верит, значит, ты был с ней недостаточно ласков. Я взял ее пальцы и нежно их поцеловал. Затем, понизив голос, сказал:
- Я выполняю секретное правительственное поручение. Как видите, - тут настало время горько усмехнуться, - оно не совсем простое. И довольно опасное… Но я не вправе прибегать к чьей-либо помощи - нельзя нарушать конспирацию…
Она слушала меня, затаив дыхание. Затем слабо кивнула и тихо произнесла:
- Да, я понимаю…
Она как-то поникла и опустила глаза. Я еще раз поцеловал ей руку, а потом - слегка коснулся губами ее упругой щеки: мягко и ненастойчиво. Этот легкий поцелуй можно было расценить как осторожное приглашение к чему-то большему, а можно - как простой знак благодарности. Я предоставлял ей возможность самой сделать выбор: говоря откровенно, я ее немного побаивался. Почему - не знаю.
И вдруг - она задрожала, глаза ее наполнились слезами; она прильнула ко мне всем телом и принялась целовать: быстро и страстно.
Я услышал ее слова:
- Если мы оба этого хотим, то какая разница, кто начнет первым?
* * *
Шея! Какая у нее была шея! Я полагаю, что женская красота - это самое наглядное и убедительное доказательство истинности существования Всевышнего. Что, разве нет? Значит, вам просто не доводилось встречать красивых женщин. (Хотя, если говорить откровенно, они все красивы - надо только уметь это видеть.)
Темные блестящие волосы были собраны в тугой узел на затылке; тонкая изящная шея выглядела соблазнительно обнаженной; а те волоски, что выбивались из прически и мягкими колечками обрамляли ее тающие черты, лишь усиливали впечатление наготы и незащищенности. От гладкой загорелой кожи исходил целый букет приятных ароматов: чистоты, свежести, молока и еще чего-то сладкого.
Я покрывал ее шею горячими сухими поцелуями, и слегка покусывал; готов поклясться, что в эти мгновения я чувствовал, как по ее спине разбегаются мурашки.
Мой язык не останавливался ни на секунду: я шептал ей на ушко очаровательные непристойности; вроде того, какими мне представляются ее грудь, живот, бедра, лобок и одно влажное местечко, бесценный дар природы, предмет моего жгучего вожделения; я вылизывал ее ушную раковину и щекотал мочку, осторожно потягивая губами золотую сережку; короткими молниеносными штрихами я пробегал всю шею сверху вниз; останавливался поласкать выпуклую ключицу и прохладную ложбинку над ней; снова возвращался наверх, меняя маршрут - чтобы уделить должное внимание подбородку с восхитительной ямочкой посередине; наконец, самый кончик моего языка осторожно касался ее маленьких белых зубов и проникал дальше, радостно встречаемый гибким извивающимся собратом.
Руки мои тоже не скучали: им было высочайше дозволено приступить к решению самой волнующей из придуманных людьми головоломок. Наверное, каждый играл в "Собери мозаику". Увлекательно, не спорю. Но куда интереснее - "Раздень женщину"! Пуговицы, пуговки, застежки, заколки, крючки, замочки, туфельки, трусики… Но и тут она была лучше прочих! Пробравшись рукой под юбку - строгую, черную, до колена, со скользкой подкладкой - я обнаружил не колготки, а чулки! Воистину королевский подарок: два лишних замочка! Но это же не просто дополнительные препятствия на пути к заветной цели - это игра, целый ритуал! Она все прекрасно понимала: в отличие от тех простушек, что норовят напялить примитивные колготки, вечно провисающие между ногами. Нет, чулочки! С кружевным черным поясом, с туго натянутыми подвязочками. С полным отсутствием крепкого нейлона в Средоточии Всего! Кстати, именно эти конструктивные особенности позволяют изменять порядок разоблачения: всего лишь отстегнув подвязки, можно избавиться от трусиков, не снимая при этом ажурных чулок!
Я не хочу сказать, что одежда может чему-то помешать - вовсе нет; иногда, в зависимости от настроения, можно углядеть особую пикантность, занимаясь любовью одетыми; однако здесь дело совсем в другом: огромное удовольствие мне доставляет раздеть женщину: обнажить ее, как шпагу; разоблачить, как иностранного шпиона; лишить покровов, как белокочанную капусту; убрать все лишнее, как мешки под глазами с фотографии президента-алкоголика, - одним словом, докопаться до сути, ибо суть женщины - в ее теле. Ну, а милые вещицы, вроде замочков на подвязках, делают этот процесс более утонченным и изысканным.
Справедливости ради следует сказать несколько слов в защиту колготок. Знавал я одну изобретательную особу, которая умудрилась отдаться мне, их не снимая. То есть тот самый нейлон не являлся для нее (точнее, для меня) непробиваемой преградой. Вот как это было. Мы познакомились на корабле, который плыл по Волге. Она была с мужем, а я путешествовал один. (Как глупо звучит слово "путешествовал" применительно к плаванию, не правда ли?) Так вот, поскольку она находилась под постоянным неусыпным контролем, времени у нас было не так уж и много. Представьте себе, что сделала эта чертовка! Она взяла ножницы и вырезала в колготках дырку, а нижнее белье надевать даже и не подумала. Вечером вместе с мужем они пошли в бар, на верхнюю палубу. Он был в костюме и при галстуке, а она - в роскошном вечернем платье. Вдруг она объявила, что забыла в каюте какую-то мелочь и стремглав помчалась ко мне. Ей оставалось только нагнуться, упереться руками в столик и аккуратно - чтобы не помять - задрать подол платья, а я-то уж дожидался ее в полной боевой готовности. Три-четыре минуты - и она убежала назад, к своему ороговевшему супругу, а я, завалившись на узкую койку, не переставал удивляться женской смекалке и глубокому знанию практической стороны жизни.
Но я отвлекаюсь. Я остановился… на чулочках. Точнее, на подвязках. А еще точнее - на их замочках. Впрочем, остановился я там совсем ненадолго; это же не застежка-молния: тут больше, чем на пару минут, растянуть удовольствие невозможно. Нет, можно, конечно, но лучше этого не делать: всякая неестественность весьма пагубна для любви. Хотя, с другой стороны, разве может быть в любви что-то неестественное?
Она приподнялась, и мне удалось подвинуть ее юбку немного повыше. Я не торопился снять ее совсем, и ничего в этом странного нет: насколько я мог судить, в ткани было достаточно искусственного волокна, так что сильно измяться она не могла; а поднятая юбка выглядит куда эротичнее, нежели ее полное отсутствие; абсолютная нагота лишена того шарма, который есть у недосказанности, недоговоренности, недообнаженности, если хотите.
В общем, настала очередь жакета; время юбки пока не пришло. Три большие черные пуговицы, круглые и пластмассовые, словно миниатюрные грампластинки, только казались крепкими бастионами; на самом же деле, взять их ласковым приступом не составило особого труда. Под жакетом у нее оказалась черная шелковая сорочка: я называю этот вид нижнего белья именно так - всякие птичьи слова вроде "боди", "комбидресс", "комбинация", и так далее мне категорически не нравятся. Настолько не нравятся, что, будучи произнесенными вслух в решительный момент, они способны в значительной мере снизить степень моего волнения и сильно остудить распаляющуюся страсть. Поэтому условимся называть это "сорочкой".
Я взял ее за руки, поднял их над головой и, наклонившись, нежно поцеловал ее подмышки; эти влажные прохладные впадины: короткие жесткие волоски приятно укололи мои губы. Она тоже испытывала похожие ощущения - я не брился уже пару дней.
Запах! Очень важно почувствовать женский запах! Конечно, это надо сделать заранее, потому что если ее запах тебе не понравится, можешь даже не пытаться - все равно ничего не получится. Если запах из подмышек кажется тебе неприятным, будь уверен: тот, другой, волнами расходящийся из-под юбки, покажется просто отвратительным. Не стоит идти против природы: ее и своей.
Я тщательно обнюхал ее подмышки и с наслаждением попробовал прозрачные капельки на вкус, четко разделив свои ощущения на три группы: приятная кислота пота, горчинка спиртовой основы, на которой был сделан ее дезодорант, и сама ароматическая отдушка - совершенная дрянь по сравнению с естественным ароматом.
Она вздрогнула и попыталась было опустить руки, но я мягко остановил ее. Она испугалась, что я почувствую запах ее пота, а я боялся, что не смогу насладиться им в полной мере.
Затем я все-таки позволил ей опустить руки; для того, чтобы ее округлые плечи во всей своей красе покорно предстали перед моими пересохшими губами. Я окутал ее плотным покровом нежнейших поцелуев и поглаживаний, бережно набросил на нее эту ласковую шаль, заботливо согрел пушистой бахромой своего дыхания каждую синюю жилку в ее локтевых ямках и завязал концы этого чарующего платка крепким узлом между ее ключиц. В знак благодарности она разрешила мне осторожно снять бретели своей сорочки - зубами, жмурясь от невыносимо острого удовольствия. Затем она медленно высвободила руки из упавших бретелек, и сорочка, плавно соскользнув с ее вздымающейся груди, черным переливающимся потоком тихо прошелестела вдоль талии и мягким кольцом обвила бедра.
Как выразилась бы писательница-нимфоманка средней руки в своем девятнадцатом по счету любовном романе: "Его восхищенному взору открылась белоснежная долина ее живота." Черт с ней! Подпишусь под каждым словом этой истрепанной пошлятины! Ведь мой взор действительно был восхищенным, и не случайно: ее выпуклый - слегка, самую малость, ровно настолько, чтобы это выглядело убийственно прелестно! - живот содрогался; резкие толчки чередовались с пологими волнами, медленно катившимися вниз: от самой верхней точки реберной арки до… Нет, еще не время! Я уже отчетливо чувствовал этот, второй, запах! Он резко усилился, пальцы мои сквозь паутину прозрачного белья ощущали проступившую влагу… но еще не время! Пусть ТАМ все бурлит и клокочет - точно так же, как бурлит и клокочет внутри меня: распирая во все стороны, выталкивая через горло мое бедное загнанное сердце; голос от этого становится хриплым, а дыхание - прерывистым; пусть мои чресла наливаются кипящей тяжестью, словно опока - расплавленным металлом, пусть! Все равно еще не время. Она сильно сжала бедра и призывно изогнулась, и я попытался унять ее дрожь быстрыми и легкими касаниями губ. Наконец, когда ее томление достигло предела и стало совсем нестерпимым, я аккуратно поддел замочек на лифчике и разжал пальцы; мягкие черные чашечки с облегченным вздохом, исходившим из тонких поролоновых прокладок, разошлись в разные стороны, повинуясь трепету упругой плоти. Я освободил ее грудь от покрывающей материи и, замирая от жалости, провел языком по красным линиям, оставшимся на коже в тех местах, где ткань слишком плотно охватывала ее разгоряченное тело.
Геометрически безупречной кривой я очертил контуры свода ее груди; слева, рядом с ключицей, были две маленькие родинки: в сантиметре друг от друга, словно неаккуратные чернильные брызги; задержавшись возле них ненадолго, я начал медленно и неумолимо сжимать сладострастные кольца вокруг затвердевших сосков; как в детстве, когда вылизывал плотную пену взбитых сливок вокруг сочных ягод ежевики.
О чем я думал тогда? Скорее всего, ни о чем. Я пытался сфокусировать разбегающееся сознание и четко зафиксировать его на мельчайших деталях; я как бы смотрел на себя со стороны сквозь увеличительное стекло; быстротечность происходящего и неизбежность близкого финала - превосходная линза; она очищает взгляд от привычного цинизма; позволяет увидеть скрытые ранее мелочи; заметить казавшиеся неразличимыми оттенки.
Я, например, увидел, что над верхней губой у нее - маленькие усики; собственно, и не усики даже, а просто - темный пушок; странно, но мне это ужасно понравилось. Затем я разглядел тонкую голубую вену, пульсирующей дугой перекинувшуюся с шеи на лицо; обратил внимание на причудливый вырез ноздрей; а от густых длинных ресниц долго не мог отвести глаз; и ведь ни капли туши; ну совсем нисколько; ей-богу, не преувеличиваю. Правда! Поверьте мне, это очень важно; ведь ни капли туши; я блуждал в ее ресницах, запутался в них, повис на них, как платок на ветках цветущей акации, и не обнаружил никакой туши! Вся моя жизнь, как слеза, повисла в тот миг у нее на ресницах! И была она чистая, как и подобает слезе, и я не боялся, что она вдруг помутнеет - ведь не было никакой туши!
* * *
Нащупал крючок… Расстегнул юбку; она стала снимать ее через голову… Вывернувшись наизнанку, юбка полностью скрыла ее лицо и вытянутые руки; она не могла пошевелить ими; меня вдруг пронзило острое ощущение ее абсолютной беззащитности передо мной; вспыхнула горькая досада из-за несуразности ее позы и даже появилось ненужное, ничем не обоснованное, но очень назойливое чувство стыда. Стремясь утолить, заглушить его ответным уничижением и вместе с тем желая сторицей вознаградить ее за придуманные мною страдания, я бросился целовать ей ноги: беспорядочно, страстно, покрывая их горючими, глупыми и мне самому непонятными слезами. Я поднимался все выше и выше; я страшно спешил, словно боялся опоздать куда-то; мое беспокойство передалось и ей; она рванула юбку что было сил; я услышал, как затрещала материя; шпильки, выскочившие из волос, с тихим звоном упали на пол; стук колес не смог заглушить этого жалобного звяканья; одним энергичным движением я устранил последний барьер между моим ДЫХАНИЕМ и ее ЗАПАХОМ и припал к ней жадными губами; она обхватила мою голову и запустила в волосы свои острые коготки; ее мягкие теплые бедра, возмущенно вздрагивая от уколов жесткой щетины, высушили слезы на моих щеках; нас захлестнула безмятежная радость взаимного обладания; последняя часть пути была пройдена; возвращаться назад уже не было смысла; можно было не задумываться о следующем шаге; и только ее курчавые короткие волоски вызывали у меня легкую щекотку в носу.
* * *
Дальнейшее я помню довольно четко: но не подряд, а какими-то равными отрезками: видимо, все органы чувств действовали заодно, подчиняясь общему ритму сладостных конвульсий.
* * *
Узкая полка показалась нам неудобной, и мы перенесли боевые действия на столик; широким взмахом я разметал по тесному пеналу купе стаканы, доллары, нитки, пудреницу и все, что попалось под руку; холод металла, белой полосой опоясывавшего пластиковую столешницу, на мгновение смутил ее кожу, отозвавшись россыпью взволнованных пупырышек на спине и ягодицах; маленькие ступни с ярко-лаковыми ногтями прочными опорами утвердились на противоположных дерматиновых берегах; и я постучался в свод воздвигнутой нами арки; затем отступил и начал все сначала. Наконец пролеты дивного моста подались, задрожали и рухнули с жалобным вскриком; мне же этого было мало; отбросив ногой пистолет, я бережно уложил ее на полку лицом вниз, обхватил коленями ее бедра и, покрывая поцелуями одно сокровенное местечко между лопатками, продолжил свои ритмичные содрогания, благодарно встреченные ею подчеркнутым изгибом поясницы.
Потом все перепуталось: в какой-то момент я обнаружил себя лежащим на боку; ее голова металась на моей левой руке, а правой я плотно обнимал ее поджатые колени; затем вдруг неведомо откуда налетевший вихрь враз все изменил, и вот уже наши ноги заплелись таинственным иероглифом; потом я увидел ее запрокинутую голову над собой; покачиваясь, словно в седле, она ехала прямо на меня; затем развернулась и поскакала в обратную сторону; после чего я сидел, скрестив ноги по-турецки, а она, тесно прижавшись к моей груди, крепко обнимала меня ногами за талию.
* * *
Одно обстоятельство придавало моим ощущениям дополнительную остроту: ведь я так и не знал ее имени. Честно говоря, я и не стремился его узнать. Мысленно, про себя, я называл ее как угодно: так, как хотел в ту секунду. Определенность, неминуемо возникавшая в противном случае, наверняка уменьшила бы прелесть наших полуанонимных забав.
Я не знал ее имени, но чувствовал его неизъяснимую красоту; я боялся, что эта красота вдруг исчезнет, стоит ее только спугнуть обыкновенным набором звуков, каковыми являются большинство женских имен.
Может быть, поэтому терзало меня смутное чувство, что я не в полной мере обладаю ей? Не знаю…
* * *
Потом я ползал по полу и собирал раскиданные вещи; деньги и пистолет небрежно бросил на полку, затянул потуже повязку на левом плече и наспех оделся.
Она же делала это не торопясь, со вкусом; и ведь она отлично понимала, что в ее исполнении процесс одевания выглядит не менее прекрасно и соблазнительно, нежели обратный. Она не тянула изо всех сил трусики и колготки наверх, крепко ухватившись за пояс обеими руками и нелепо сгибая ноги - поочередно, словно маршировала на месте; она не застегивала лифчик на животе и потом не крутила его с омерзительным шуршанием на 180 градусов, на ходу пытаясь продеть руки в лямки; она не проделывала то же самое с юбкой и не шарила под блузкой, поправляя сбившиеся подплечники. Она не делала испуганно-сосредоточенное лицо, надевая сережки, и не скашивала глаза к кончику носа, пытаясь застегнуть замочек на цепочке. Нет, она одевалась неторопливо, мило, основательно, не совершая ни одного лишнего движения и в то же время - довольно игриво. Короче, я хочу сказать, что впридачу ко всем полученным мною удовольствиям она великодушно добавила еще одно - эстетическое; от созерцания того, с какой любовью и тщательностью она одевает свое красивое тело.