Убедившись, что машин поблизости нет, он быстро перебежал на другую сторону: пригнувшись, пересек асфальтовое полотно и буквально скатился в придорожную канаву, успев лишь заметить, что по неосторожности вляпался в продукты жизнедеятельности автомобилей и их владельцев. Это досадное происшествие несколько охладило его пыл: какое-то время Алексей Борисович ожесточенно болтал ногой в самой гуще поблекшей травы: ботинок удалось немного очистить, зато штанина стала мокрой до колена. Он, конечно же, мысленно выругал весь русский народ за этакое бескультурие и легкомыслие: ну где это видано, чтобы гадить рядом с дорогой? Потом вспомнил, что ему тоже не раз доводилось поступать подобным образом, махнул рукой и, углубившись в лес, понесся назад, к стоянке, перемахивая через низкорослые кустики, поваленные деревья и трухлявые пни не хуже оленя.
Подобравшись поближе, он перешел на размеренный шаг. Поглядывая сквозь просветы в деревьях на стоянку, которая теперь была напротив него, Алексей Борисович принялся выбирать нужный ракурс - проще говоря, место съемки. О солнце можно было не заботиться - в какой бы точке небосвода оно ни находилось в двенадцать часов дня, прямых лучей все равно не будет, потому что камеру скроют ветки. Главное вот что: где они поставят свою машину? Ведь надо выбрать фокус таким образом, чтобы все бандиты попали в кадр - значит, придется брать стоянку общим планом. Но с другой стороны, лица должны получиться отчетливо, стало быть, требуется более детальное изображение. А если они поставят машину на самом краю стоянки? Тогда она может не войти в кадр. В общем, палка о двух концах. Как выйти из этого положения, Болтушко не знал. Конечно, если бы он сам снимал, можно было бы сделать "наезд". Но в том-то весь и фокус, что в момент съемки управлять камерой никто не будет.
"А! Ладно!" - решил Болтушко. "Надо наводить на этого пацана с рыбой, так, чтобы хорошо было видно его лицо."
Он нашел удобное деревце, вытащил складной ножик, подрезал ветки таким образом, чтобы между ними и стволом можно было всунуть камеру, закрепил ее скотчем, а деревце привязал веревкой к дереву потолще, чтобы не качалось от ветра.
Затем он "наехал" на мальчишку, чтобы изображение лица получилось максимально четким, и сел ждать: времени-то еще было полно.
Он просидел час, но на стоянке никто не появился. Ни одна машина не приехала. Ни один человек не прошел мимо.
Проснулись водители КамАЗов. Они, потягиваясь, вылезли из кабин, громко хлопали дверями, беззлобно матерились и умывались, поливая друг друга водой из большой пластиковой канистры.
Затем один из них достал паяльную лампу, самодельный треножник, большую чугунную сковородку и соорудил из всего этого подобие плиты, а другой в это время чистил картошку. Потом они ее жарили, и запах жареной картошки, смешанный с керосиновым дымом, долетал до Алексея Борисовича.
Водители позавтракали быстро: это Болтушко казалось, что время тянется медленно. Они завели свои грузовики, подождали, пока сиплые дизельные движки хорошенько прогреются, о чем-то договорились, еще раз обматерили друг друга и уехали.
Алексей Борисович взглянул на часы: половина двенадцатого. Не может быть! Ведь уже была половина двенадцатого! Он поднес часы к уху: так и есть! Стоят! Наверное, зря он надел это старье. Болтушко несколько раз с силой тряхнул рукой. Часы очнулись и громко затикали: так, словно ничего и не случилось. Казалось, они говорили: "Не сердись, хозяин! Сейчас догоним!" Болтушко со злостью посмотрел на тонкие позолоченные стрелки: "Ух! Чертова рухлядь!"
Краем глаза он увидел какое-то движение на стоянке: с дороги медленно съехала белая "копейка" с литыми дисками и тонированными стеклами. Она проехала позади мальчишки и остановилась чуть левее, там, где высокие деревья отбрасывали прохладную серую тень.
"Черт!" - сердце у Болтушко отчаянно забилось. "Это они!"
Он посмотрел в видоискатель камеры: машина стояла на самом краю кадра, но все-таки была видна. Наводить камеру заново не было времени: уж очень тщательно он ее закрепил. "А!" - махнул рукой Болтушко: "Надо бежать!" - и помчался назад, не разбирая пути.
Добежал до места, где стояла его машина, и на четвереньках пополз через канаву. Огляделся: никого. Тогда он решительным броском пересек дорогу и оказался рядом с машиной. Запрыгнул на сиденье и завел двигатель.
"Если спросят, почему подъехал с другой стороны, скажу - заблудился", - решил Болтушко.
Он включил заднюю передачу и, сильно газуя, выбрался на асфальт. Развернулся и поехал по направлению к стоянке.
От волнения его пробрала дрожь и засосало под ложечкой. Алексей Борисович нащупал лежащую в нагрудном кармане пачку долларов, а в кармане джинсов - газовый баллончик. Надел темные очки - ему казалось, что так он выглядит "круче". Пригладил торчащие волосы и с сомнением посмотрел на себя в зеркало: может, он все-таки похож на бандита?
* * *
РЕМИЗОВ.
Суббота. Ремизов давно заметил, что выходные для него - мертвые дни. Как правило, информаторы не назначали встречи в субботу и воскресенье: Москва пустеет, и человек становится виден, как на ладони.
Ремизов сильно скучал в такие дни. Он не знал, чем себя занять. Писать просто так он не любил, считая это занятием для идиотов.
Больше всего он презирал писателей, строчащих всякую детективную чушь: высасывают из своих двадцати пальцев глупость несусветную. А некоторые и пальцами не ограничиваются: используют для вдохновения любые доступные средства.
Между тем реальная жизнь просто напичкана сюжетами, гораздо более головоломными и захватывающими, нежели самые "крутые" романы. Уж кто-кто, а Ремизов это знал хорошо. В жизни всегда интереснее, чем в книжке: действия героев более четкие, продуманные и решительные. Это и понятно: одно дело - погибнуть на бумаге, и совсем другое - по-настоящему. Уйти из мира живых. Сгинуть навсегда. Быть может, в страшных муках, вдали от родных и близких, и быть закопанным где-нибудь в подмосковном лесу. Нет! В жизни нельзя расслабляться ни на минуту - цена ошибки слишком велика. Отдать концы на тридцатой странице или окочуриться на шестидесятой - принципиальной разницы нет, а вот умереть в действительности все-таки лучше в шестьдесят лет, чем в тридцать. (Хотя, наверное, и в шестьдесят не очень приятно.)
Ремизов ценил журналистику только как средство отображения
реальных событий реальной жизни, напрочь отвергая в своих статьях какой бы то ни было литературный стиль. Он полагал, что его фамилия, стоящая перед заголовком - это и есть стиль. Возможно, он был прав.
* * *
А сегодня как раз суббота - скучный день. С материалом о Плотниковой не получилось, а больше писать было не о чем. Пока не о чем. Тому, что сказал Бурлаков, он не очень-то поверил: сколько раз так бывало - информатор клялся и божился, что принес настоящую "бомбу", а на деле оказывалось - ничего особенного. Да и что там может быть особенного: кто только не писал про этот СПИД? Неужели можно придумать что-то новое? Вряд ли. Эта тема облизана и обсосана со всех сторон. Ну, расскажет ему этот безумный ученый - как там его, Евгений Алексеевич, что ли? - про то, что изобрел вакцину против СПИДа. Облагодетельствовал человечество. Ну и молодец! Но кому это интересно? Да никому!
Ремизов бесцельно слонялся по квартире. Он включил телевизор. Посмотрел пять минут. Выключил.
Заняться было абсолютно нечем. Даже есть не хотелось. И спать тоже.
* * *
Ремизов ненавидел это вынужденное безделье: оно приносило скуку. Но скука - это еще полбеды. С недавних пор скука стала нагонять на него тоску. А для тоски имелась причина.
Так они и мучили его, эти выходные. То, что принято называть иноязычным словом "уик-энд", Ремизову представлялось как пика с загнутым крючком на конце: входит легко, а обратно - никак.
Вечер пятницы возвещал о надвигающемся безделье, в субботу утром появлялась скука, а уж к обеду липкая и неотвязная тоска овладевала всем его существом - Ремизов вспоминал о Наде. И все. Куда только девался бравый и неустрашимый циник, величайший провокатор и обличитель Ремизов Андрей Владимирович! Он расплывался до состояния незастывшего желе, ходил мрачнее тучи и малодушно думал о рюмке водки. (Хотя, конечно, дальше мыслей дело не заходило - Ремизов был педантом и внутренне очень дисциплинированным человеком.)
В воскресенье он начинал сердиться на нее. Он злился и проклинал тот день, когда встретил эту чертовку Надю. Он вытаскивал ее фотографии и пытался найти в ней изъяны. Фотографии играли чисто символическую роль, они были нужны Ремизову только как подтверждающие документы или свидетельские показания (сказывалась излишняя обстоятельность натуры), ведь Надино лицо и тело - включая и то, что обычно скрыто под одеждой - он знал наизусть.
С изъянами, правда, выходила путаница: то ли их оказывалось слишком много, то ли это были вовсе не изъяны. В конце концов, редко же бывает так: "я люблю тебя, потому что ты красивая", чаще - "ты красивая, потому что я тебя люблю".
Однако фотографии делали свое черное дело - и Ремизова одолевали воспоминания.
* * *
Его роман с Надей был очень бурным, но скоротечным. Впрочем, он и не признавал других - Ремизов не любил долгое сопротивление.
Он довольно быстро добился своего, но странная штука - это не выглядело безоговорочной победой.
Некоторые женщины забивают себе голову всякой ерундой: меня, мол, надо завоевать - не просто же так; и если вдруг не могут оказать достойного сопротивления, то страшно себя клянут и сильно переживают, и глядят на мужчину, как побитые собаки, беспрекословно его слушаются и тихонько ненавидят.
С Надей вышло совсем по-другому: она была настолько пластична, что заполняла собой все пространство, не занятое Ремизовым. Между ними не было никакого зазора, они абсолютно плотно прилегали друг к другу. Надя с готовностью принимала любые формы: так, что Ремизов не чувствовал противодействия - напротив, она словно бы являлась его продолжением. Не отражением - ни в коем случае! - потому что отражение надоедает в первую очередь, но продолжением - тела, мыслей, чувств.
Казалось, что у нее нет углов, и как бы Ремизов ни пытался утвердиться - почти в буквальном смысле этого слова, она все обращала в мягкость и нежность.
К этому быстро привыкаешь - каждый, кому посчастливилось знать такую женщину, охотно с этим согласится.
Привыкаешь, словно к удобной разношенной обуви: пока она есть, даже не задумываешься, что может быть как-то иначе; но стоит ей исчезнуть - и все, пропал!
Вот так и с Надей.
* * *
Очень скоро Ремизов ей… приелся, что ли. Он выбрал амплуа героя, и в этом заключалась его ошибка: невозможно постоянно быть героем - без перерывов на сон и на обед. Повседневное геройство - одна из форм занудства.
Это все равно что каждый день дарить женщине цветы: сегодня - "ах, ах, какие красивые!", завтра - "зачем же было тратиться?! но все равно приятно!", послезавтра - "право же, ни к чему… еще предыдущие не завяли…" и так далее. А что будет через год? "Боже мой, ведь еще припрется этот идиот со своими лютиками! Куда их ставить - ума не приложу! Лучше бы он на те деньги, что потратил, купил холодильник и стиральную машину в придачу! Или сделал бы себе пластическую операцию, а заодно уж и зубы приличные вставил!"
Одним словом, изменять можно всем, кроме чувства меры: мало того, что это бессмысленное, так еще и очень опасное занятие.
* * *
Они стали реже встречаться. А потом еще реже. И тогда Ремизов начал помаленьку понимать, что же на самом деле является для него ценным, а что - нет. И что слава "самого скандального" журналиста не стоит ничего, а работа хороша только тем, что позволяет на какое-то время отвлечься и не думать о… А как о ней не думать?
"Надо влюбиться. Найти другую женщину", - решил он. Казалось бы, чего проще? Ан нет. У других была масса достоинств, а недостаток - только один: они были другими. Все вместе и каждая по-своему. Но другими.
Как человек пунктуальный, методичный и склонный к сугубо рациональному мышлению, Ремизов много времени проводил в раздумьях, стараясь понять: что же он больше всего любит в Наде? И понял: запах.
Запах - вот что мы любим в женщине крепче всего. Не больше всего и не сильнее всего, но крепче. Движения, походка, жесты - это первые сигналы, которые воспринимает мужчина. Еще издалека. Глаза, голос, вздымающаяся грудь - это уже вторые сигналы. Чтобы их заметить, нужно подойти поближе.
Но этого мало, чтобы понять, твоя это женщина или нет. Нужен запах. Надо подойти осторожно сзади и ощутить ее запах: там, где шея, там, где густые волосы струятся по плечам, там, где волны обтягивающего воздуха, разрываясь, выплескиваются через вырез в платье, принося с собой запах разгоряченного тела. И сразу станет понятно - то ли ты будешь весело смеяться, глупо шутить и щипать ее за икры, а назавтра и не вспомнишь, как зовут, то ли ты навсегда при одном лишь виде ее обречен дрожать, бледнеть, заикаться, катастрофически глупеть и бояться, что самый мимолетный взгляд, самое пустяковое слово и малейшее ее движение может быть обращено не к тебе, а к другому. Боже, какая мука: хочешь впитать ее всю, до последней капли, а она улыбается какому-то козлу!
* * *
Суббота. Близилось время обеда. Скука утекала, уступая место тяжелой тоске.
Между ними не было разрыва как такового: просто он стал ей неинтересен. Перенести это гораздо тяжелее, чем откровенный скандал. Разрыв подразумевает несогласие во взглядах - ну, поссорились два человека, что ж тут такого? По крайней мере, всегда остается надежда, что ты был прав.
А потеря интереса означает смерть еще при жизни. То есть вроде бы живой: ходишь, дышишь, что-то говоришь, но на самом деле тебя словно бы и нет: умер. В том космосе, который называется "другой человек", для тебя больше нет места.
Ремизов вспомнил один эпизод: смешной и в то же время показательный. Дело было… примерно полгода назад. К тому времени, надо признаться честно, Ремизов уже перестал интересовать Надю. Она каждый раз находила какие-то отговорки, в мягкой форме, но твердо отвергая все его предложения. Выглядело это примерно так: он звонил ей на работу, караулил у входа, бродил рядом с домом, рискуя быть замеченным Алексеем Борисовичем, - словом, искал встречи. Иногда ему везло: тогда он хватал ее за руки и просительно заглядывал в глаза: "Давай, пойдем куда-нибудь… Пойдем ко мне… Пойдем куда захочешь. А?"
Но Надя неизменно улыбалась и отвечала, что как раз сегодня она не может: день рождения у подруги, или с мужем собрались в театр, или срочно нужно написать материал и так далее. Ремизов начинал сердиться и упрекать ее: "Ты никогда не можешь! Когда бы я ни пришел, ты никогда не можешь! Ты больше не любишь меня?!", а Надя снова улыбалась: "Ну, зачем ты обобщаешь? Просто сегодня - я не могу. Рада бы, но не могу. Давай в другой раз." Быстро целовала его в щеку и убегала. Иногда, впрочем, разрешала подвезти ее до дома. И тогда у Ремизова появлялась возможность поговорить с ней - хоть немного.
В тот день Надя была чем-то расстроена. Ремизов пытался узнать, чем, но она не хотела объяснять. Тогда он робко спросил: "В "Пушкинском" показывают новый фильм. Может быть, сходим?" и, заранее предвидя ее ответ, добавил: "Не обязательно сегодня. Давай в любой день, когда ты будешь свободна. Там Брюс Виллис в главной роли. Тебе ведь нравится Брюс Виллис? Помнишь, какой он классный в "Крепком орешке"?"
Надя усмехнулась: "Конечно, Брюс Виллис - отличный мужчина. Но как раз в "Крепком орешке" мне он совсем не нравится. Весь фильм бегает в этой плебейской майке…". Она покачала головой.
Ремизов опешил. Дело в том, что сам он всегда носил майку - привычка.
Но ведь и Надя об этом прекрасно знала. Или, может быть, уже забыла?
"Ну почему же плебейской?" - робко поинтересовался он.
Надя вздохнула с досадой и слегка скосила в его сторону лукавые глаза: "Ну как почему? Андрей! Ты видел хотя бы одного аристократа в майке?"
Что можно ответить на такой вопрос? Да стоит ли вообще отвечать? Где ему, здоровому и здравомыслящему мужчине, правильному и незатейливому, спорить с женщиной, сотканной из парадоксов - маленькой, хрупкой и чертовски обаятельной?
Ремизов еще раз улыбнулся, вспоминая этот смешной случай: ну и как же ее не любить, Наденьку-то?