- Привет, Боб! Давненько тебя не было видно.
Мы обменялись коротким рукопожатием, как это делают все боксеры, для которых нет более бессмысленного жеста, чем простое пожатие руки.
- Что будешь пить, минеральную?
- Нет, налей-ка нам, пожалуй, шампанского.
Он удивился: если вдруг чемпион Европы и пьет шампанское, то лишь для того, чтобы отметить очередную победу.
- Шампанского?
В чем дело, у тебя нет шампанского?
- А как же твоя тренировка, Боб?
- Пошел ты!.. - раздраженно отбрил я.
Он вытащил из холодильника четвертьлитровую бутылку "Перье".
- Нравится тебе, Боб, или нет, но у меня, кроме как минеральной водой, ты ничем другим не напьешься… Не хочу, чтоб ты служил посмешищем…
Я не стал спорить. В бистро вошли молодые рабочие с завода. Узнав меня, они кинулись ко мне за автографом, протягивая для подписи что попало, вплоть до фотографий каких-то людей, которых я в жизни не увижу.
Их восхищение подействовало на меня благотворно. Силы вернулись, будто и не уходили. Я никого не боялся. Голдейн мог выставить против меня этого хваленого Петручи - я был уверен, что одержу победу.
Когда ребята разошлись, Жереми завел со мной доверительный разговор.
- Что-нибудь не так, парень?
Я не спешил с ответом. Наконец взглянул на бывшего чемпиона мира, на эту невероятную физиономию… Его голова не что иное, как зарубцевавшаяся рана… Я б не пережил, доведись мне такое демонстрировать современникам. Однако запасной головы у Жереми не было.
- Ты был на двух моих последних матчах?
- Ты же знаешь, Боб, я не пропускаю ни одной встречи во Дворце.
- Тогда я хотел бы задать тебе один вопрос…
Его маленькие, как запятые, глазки странно блеснули. Нечто подобное я увидел сегодня во взгляде Бодони.
- Что ты думаешь обо мне, Жереми, только честно?
Наверное, я слишком неожиданно выдал свой вопрос. Для этих бывших чемпионов надо подготавливать вопрос, как жидкую кашку для беззубого старика. У них мозгов совсем не осталось.
- Как это, Боб, что я думаю о тебе?
- Ну, разумеется, в профессиональном плане.
Он, похоже, снова растерялся.
- Но…
- Да говори же! Я прошу у тебя правды, понимаешь? Если б я хотел, чтоб меня погладили по головке, я б прощупал журналиста из "Франс-Суар"!
Этот язык ему легче было понимать.
Он провел своей бледной опухшей рукой по помятому лицу. По-моему, Боб, ты слегка тяжелеешь…
- Мой вес не увеличился, наоборот, на последнем взвешивании у меня было на 64 грамма меньше, чем на предыдущем, причем я даже не сбрасывал.
Он вздохнул.
- Не от жира ты тяжелеешь, Боб, а от…
- Ну говори же! - пробормотал я сквозь зубы.
- От возраста!
Он поскреб свою убогую шевелюру, напоминающую плесень.
Я повторил, оторопев:
- От возраста…
- Да, парень… И прыгая через веревочку, тебе его не убавить. Я знаю, что говорю, потому и сказал тебе об этом. Взгляни-ка на мою физиономию. Уж, наверное, не разбрасывая розовые лепестки по случаю праздника "тела господня" я ее оформил таким образом, а?
Я улыбнулся.
- Да уж наверное…
- Я тоже, Боб, не хотел уходить. Мне тоже казалось, что у меня есть еще два года… Каждый думает, что у него есть впереди еще два года… А потом, однажды вечером, ты понимаешь, вдруг понимаешь, что на самом деле на два года опоздал, улавливаешь?
- Именно это и происходит со мной?
- Нет, что касается тебя, ты просто вышел на финишную прямую, но постарайся вовремя завершить дистанцию… Если б я был твоим менеджером, я б устроил еще парочку матчей ради денег, чтоб побольше подзаработать, и вернул бы тебе свободу…
Такое совпадение с точкой зрения Бодони меня поразило.
- Ах так?!
- Да, Боб. Потому что очень скоро начнутся передряги… Ты и понять не успеешь, что с тобой происходит, как в голове зазвенят колокольчики… Послушай, а насчет славы я тебе скажу… В свое время мое имя вовсю красовалось на всех газетных страницах… Это, конечно, приятно, но длится недолго. В любом случае, Боб, про тебя быстро забудут. Но только если ты заартачишься, если захочешь пройти весь путь под гору, тогда никто и не вспомнит, что ты был королем на ринге. Тебя будут считать жалкой тряпкой, понимаешь? Теперь тебе надо устроиться, обзавестись делом… В сущности, бокс - не профессия. Это вроде как золотоносная жила: если кулаки у тебя что надо, докопаешься до самородков, а если нет - окажется пустой. Найдешь самородки - мы-то с тобой до них докопались - собирай и заводи дело…
Опять он о том же. У меня было впечатление, что он, пожалуй, куда больше гордится своим солидным кафе, чем бывшим званием чемпиона. Мы, боксеры, - выходцы из простого народа. Благородное Искусство - искусство пролетариев. Другие там занимаются греблей, верховой ездой или теннисом… Несмотря на наши имена, написанные огненными буквами, несмотря на восторженные крики толпы, мы всю жизнь сохраняем уважение к первостепенным ценностям, таким, как торговый капитал.
Расстаться с боксом! Все бросить! Завести дело! Словно со мной заговорили вдруг на незнакомом языке! Я догадывался, что разговоры ведутся не только в кругу моих близких. И зрители должно быть, поговаривают о том же… Боб Тражо выдыхается… Боб Тражо уже не тот, что прежде…
В некотором смысле пресса была ко мне великодушна. Разумеется. встречались выражения вроде "менее убедительно", "более осторожный, чем обычно" и т. д.
Итак, я могу не раздумывая довериться Бодони до конца.
- Скажи-ка, Жереми, ты знаешь Петручи?
Он с серьезным видом кивнул.
- Факт, я видел, как он выиграл у Пепе Испанца в начале года в Милане. Я был там из-за жены - она у меня итальянка…
- Думаешь, мне стоит с ним встретиться?..
Входили люди, узнавая нас, подталкивали друг друга локтем и смотрели с почтением и восторгом. Жереми понизил голос.
- Этого парня лучше не трогай - настоящий динамит! Таких резких ударов, как у него, я никогда не видел, Боб…
- Знаю, мне говорили…
- Да, но ты не можешь себе представить… Вот противник прижал его в угол, проводит сильнейшую серию. И вдруг, непонятно как, Петручи наносит удар правой в печень… И противник извивается на полу, как вытащенный из воды угорь…
- Ладно, а теперь… Скажи мне…
Жереми снял свои толстые смешные очки и протер стекла.
- Эй, Боб, ты вроде как берешь у меня интервью, да еще непростое?
- Тебе это неприятно?
- Вовсе нет, но ты, по-моему, сегодня какой-то странный.
- Будешь странным, если тебе объявят, что ты годишься теперь только на то, чтоб сидеть в шлепанцах да почитывать журнал "Французский охотник", скажешь, нет?
- В таком случае…
- Что ты думаешь о крошке Андриксе?
Он снова надел очки.
- Ах, вот где отличный боксер, Боб!
- Ты веришь в него?
На все сто. Он, если не будет дураком, очень скоро сколотит состояние.
Думаешь, он покрепче меня?
- О, нет!..
Слышать это - бальзам для моего раненого самолюбия.
Он не крепче, но быстрее. И резче в атаке…
Теперь я был вполне осведомлен. Знал, что думает общественность о моих конкурентах и… обо мне самом.
Спасибо, Жереми…
Я схватил стакан с водой. Со дна весело поднимались пузырьки. Хватит с меня минеральной!.. В конце концов, в моем прощании с боксом есть свои прелести. Уже по меньшей мере лет десять, как я мечтаю слопать цыпленка, приготовленного в вине!
Боксер по-прежнему не шевелился.
- …Три!… - отрывисто произнес рефери.
Я вернулся домой в Монфор-л’Амори за рулем своего английского кроваво-красного автомобиля с открывающимся верхом. Я ненавижу этот цвет, но на таком выборе настоял Бодони. Поскольку Катрин, разумеется, разделяла мои чувства, он изложил ей свою замечательную теорию.
- Дети мои, в нашем обществе существуют так называемые условности. В соответствии с ними преуспевшие боксеры безвкусно одеваются и разъезжают в немыслимых автомобилях, придется через это пройти - надо уважить публику…
Мы сдались…
Я испытывал необходимость поскорей увидеть Кати. Как наказанный в классе школьник торопится домой, чтобы выплакаться на груди у матери. Но Катрин, в сущности, и была мне немножко мамой…
У нас с Кати интересно все вышло. Красивая история… В ту пору я только делал свои первые шаги и работал на заводе. Воспитание я получил в доме для сирот, и все, чему меня там научили, это делать деревянные бобины и класть брюки под матрац, чтоб получилась "стрелка". Если не считать этого, я вышел из приюта дремучим невеждой!
Что касается кормежки, право на добавку получали те, кто был посильнее, и тут меня быстро зауважали. Думаю, что именно это позднее подтолкнуло меня к боксу… Я начал заниматься в простом клубе, а потом, как уже говорил, встретился с Бодони.
Однажды вечером, когда мои первые успехи уже были признаны официально, он мне сказал (помню, разговор происходил на террасе "Мадрида"):
- Слушай, Боб… Ты едва умеешь читать, а если я сообщу тебе, что Брюссель - столица Бельгии, ты страшно удивишься. Тебе надо учиться, мой мальчик… Сила - это в жизни еще не все, будущее за теми, у кого есть кое-что в голове, слышишь?
Я слышал его, слышал прекрасно, испытывая при этом изрядное недовольство. Совершенно не представлял себе, как в перерыве между тренировками стану заниматься зубрежкой грамматики или какой-нибудь там географии, все это казалось мне: несовместимым…
Он продолжал:
- Ты непременно привлечешь к себе внимание, о тебе будут говорить. Если когда-нибудь ты станешь таким мастером, как я надеюсь тебя будут приглашать в высшее общество, ты познакомишься с журналистами, с приличными людьми… Господи, ты и представить себе не можешь, как жалко выглядит боксер без своих перчаток. Ну просто калека! Ты должен научиться хорошим манерам, поддерживать беседу… Послушай, раз у тебя тренировки лишь по утрам, запишись-ка на вечерние курсы взрослых…
Я разумеется, согласился, но про себя твердо решил ничего не предпринимать. Однако если Бодони вобьет себе что-нибудь в голову, то не откажется от своего под пыткой.
На следующий день он принес мне адрес.
На, вот, держи: группа "Жан-Жорес" в Пантен… Спросить мадемуазель Дюмулен, это учительница, ей надо немножко подзаработать, чтобы отправить свою бедную мамашу на грязи в Дакс… Двадцать пять франков за урок, и ты будешь единственным учеником… Это моя консьержка порекомендовала…
В мрачном настроении я отправился к этой училке, ожидая увидеть строгую старую деву, а встретил Катрин…
Я и сейчас будто вижу ее совсем одну в огромном классе. Она ждала меня, проверяя тетради при свете зеленой настольной лампы, и казалась со своей высокой кафедры ужасно хрупкой. Ей еще не было двадцати… Она была красива, но, похоже, собственная внешность ее не занимала. Никакой косметики, темные волосы, ниспадающие мягкой волной, матовое лицо, густые брови; и внешность, и костюм - все очень строгое… Я никак не осмеливался постучать в оконное стекло. Большой двор обезлюдевшей школы казался бесконечно пустым. На земле валялись бумажные самолетики из перепачканный чернилами листков, пахло мочой.
В конце концов моя тень привлекла ее внимание.
- Заходите!
Я повернул ручку двери…
- Мадемуазель, я…
Она улыбнулась и залилась краской. Она тоже предполагала, что я постарше…
- Я знаю, вы пришли, чтобы…
- Да…
В классе было тепло, пахло мелом, не выветрился особый запах, оставленный детьми… На стенах висели вырезанные картинки, географические карты, а на черной доске виднелась сделанная голубым мелом надпись:
Пример равнобедренного треугольника.
- Садитесь… Устраивайтесь-ка вон за той партой справа, она самая большая.
Я вытянул свои длинные ноги под крышкой парты… На крышке чей-то искусный перочинный ножик вырезал глубоко в дереве "Марсель Божю". Надпись устарела… Последний владелец этого места пытался замазать ее какой-то пастой, но тщетно… В ту минуту мне бог знает почему подумалось, что теперь, возможно, имя этого самого Марселя Божю выгравировано уже в камне…
- Итак, начнем, пожалуй, с краткой лекции по грамматике… Думаю, повторение глаголов третьей группы…
Я слушал словно во сне. Ее голос странно вибрировал в большом мертвом классе, где один лишь грустный свет лампы служил нам спасительным островком.
Так продолжалось час. Я делал все возможное и невозможное, чтобы не показаться чересчур глупым, и с комичным рвением повторял грамматические правила. Вдруг самым важным на свете мне показалось сослагательное наклонение глагола "завязывать" в прошедшем времени!
Через час она объявила мне, что все будет прекрасно, что у меня есть способности, и протянула мне руку…
Я вышел на улицу. Уже совсем стемнело, ветер поднимал в воздух обреченные на неудачные полеты бедные бумажные самолетики.
С пылающим лицом, совершенно обессиленный после занятия, я направился к автобусной остановке.
Она появилась минутой позже и тащила огромный, набитый тетрадками портфель. Я обратил внимание, что вместо чулок на ней были носочки. Она выглядела как девчонка.
Снова увидев меня, она вздрогнула от неожиданности:
- Ой, вы тоже ждете автобус?
- Да.
На остановке мы были одни… Как и в классе, на нас круглым пятном падал свет.
- Правда, что вы боксер?
- Да.
- Надо же!
- Вам это не нравится?
- Нет. Прежде всего, это не профессия, а потом я считаю, это… некрасиво.
Я просто не знал, что сказать. В тот вечер я, по-моему, чуть было не бросил бокс.
Назавтра состоялось очередное занятие… И на следующий день. Мало-помалу я узнал, что такое Панамский перешеек, квадрат гипотенузы и еще целую кучу всяких вещей, которые вряд ли пригодятся в жизни, но которые необходимо знать, чтобы не выглядеть дураком.
После занятий мы шли вместе до автобусной остановки, и я нес ее портфель. А потом как-то вечером я сказал ей, что не смогу прийти на следующий день, поскольку у меня встреча с Кидом Трейси, английским чемпионом. И, набравшись храбрости, попросил:
- Приходите на матч, мне будет приятно.
Она покачала головой, отказываясь.
- Нет, спасибо, не люблю я это.
- А вы уже когда-нибудь бывали на боксе?
- Никогда!
- Откуда же вы знаете, что не любите?
Ее густые брови сошлись на переносице, на мгновение она серьезно задумалась.
- Вы правы, я приду!
И она пришла, честное слово! Я увидел ее, поднимаясь на ринг. Она была одна! В потертом пальтишке с жалким меховым воротником, с чуть подкрашенными губами. Она смотрела на меня с такой тревогой, что мне сделалось не по себе. Я улыбнулся ей, чтоб успокоить, так же, как она улыбнулась мне в тот вечер, когда я не решался постучать в окно ее класса.
Я был в себе уверен.
Тот матч - все знатоки скажут вам это - был одним из лучших в моей карьере. Я нокаутировал Кида Трейси в четвертом раунде, а предыдущие три боксировал поистине мастерски. Публика воздала мне должное! Уплывая на плечах восторженных зрителей, я искал взглядом Катрин. Она была бледнее, чем обычно, и в глазах у нее стояли слезы. Прежде чем меня унесли в раздевалку, я успел, махнуть ей рукой.
А на следующий день снова явился в группу "Жан-Жорес". В то время мы изучали Гималаи (ничего себе горка - 8848 метров!).
Катрин долго разглядывала меня, не отвечая на мое приветствие.
- Ну, как, мадемуазель, вам понравилось?
- Вас не поранили?
- Да нет же, разве вы не видели, что…
- Но все-таки в какой-то момент он ударил вас прямо в лицо!
Это была правда - один раз англичанину удалось провести отличную контратаку.
- Я умею держать удар… Но вы так и не ответили: вам понравилось?
Она задумалась.
- Не знаю, я так испугалась…
- Испугались?
- Да, за вас…
Это было сказано с такой непосредственностью, что я даже не сразу отреагировал. До боксеров вообще не скоро доходит смысл, даже если они, вроде меня, и не слишком большие кретины.
А потом я понял, схватил ее в объятия, и, поверьте, в тот вечер Гималаи казались рядом с нами просто лепешкой, хотя росту у нас с ней на двоих было меньше четырех метров.
Два месяца спустя мы поженились. Уроки продолжались у нее дома, где мы поселились вначале. Теперь я уже не платил двадцать пять франков за час. Зато оплачивал лечение тещи на грязях и был счастлив, что могу так дешево от нее отделаться.
Она была неплохая женщина, однако из нытиков, как почти все страдающие ревматизмом люди. Она умерла через два года после нашей свадьбы, когда я стал чемпионом Франции в полусреднем весе.
Кати полюбила бокс. Впрочем, кто бы его не полюбил! Бокс и коррида - вот остатки былого величия. Вот она, истинная поэзия действия!
Ах, бокс: двенадцать канатов, три человека!.. У двоих в голове лишь одна мысль: победить! А третий заставляет вас делать это по всем правилам… искусства, да, искусства!
Кати следила за моим питанием, готовила то или иное блюдо, в зависимости от тренировок. Скоро по моему настоянию она бросила работу. Разумеется, ей было немного грустно, как, впрочем, и мне. Я сожалел о просторном классе, о парте, подписанной "Божю", о черной доске, на которой всегда оставались после уроков загадочные надписи, о дохлых мухах, валяющихся с прошлого лета за стеклами гербария. Но полно, ведь вы не можете не согласиться, что надо смело двигаться вперед!
Теперь Кати ходила не в носочках, а в тончайших чулках и одевалась в лучших магазинах. Она отвечала вместо меня на телефонные звонки, она организовывала мои пресс-конференции, и она же придумывала остроумные ответы на вопросы журналистов. Благодаря этому подобию культурности, необычной для тех, чье дело работать кулаками, я пользовался хорошей репутацией у прессы и ходил в любимчиках у торговцев эпитетами из спортивной рубрики.
Поговаривали, будто я лиценциат и бог знает кто еще и боксу посвятил себя исключительно из любви к спорту… Еще бы, конечно!
Если не считать Карпантье, из боксеров я получал приглашения наверняка чаще других, Охота в Сол они, "partys" в поместьях в Везине и все снобистские приемы, устраиваемые богатыми бездельниками, которые не знают, чем бы еще отличиться, а главное, кого пригласить. Эти дураки полагали, что какой- нибудь чемпион Европы очень даже не помешает. Им бы ужасно хотелось пристроить меня где-нибудь между Парижским архиепископом и Мари-Шанталь!
Ну что ж, теперь все это закончится… Не будет больше приглашений, лести, почестей… Я снова стану простым смертным. Присоединюсь к миллионам и миллионам никому не известных людей.