– А я могу на руках вокруг Кремля обойти. – Искрометный с вызовом посмотрел на окружающих. – Запросто! Два раза могу!
– Фенарди четыре часа вертелся мельницей, – процитировал я Ноздрева.
– Какой еще Фенарди?! – насторожился ревнивый Паша.
– Финарди, – поправил меня иллюзионист Лежебокин. – Шведская труппа Финарди выступала в начале прошлого века на Старой Басманной.
Несмотря на маленький рост, Лежебокин имел большую и светлую голову, в которой помещалась пропасть разнообразных сведений из жизни циркачей.
– Пусть он уйдет! – вдруг обиделся на меня Паша. – Или сам я уйду!
Так он и сказал: не "я сам", а "сам я".
– Подожди меня в холле, – попросил Антон.
Простившись с лилипутами, я вышел. Спустя минут двадцать вышел и Пестик.
– По мою душу? – Антон размял папироску.
– Работа есть. – И я описал ему в общих чертах его задачу.
Заехав предварительно к Пестику домой за необходимым снаряжением, около двух часов ночи мы высадились из его машины у "Третьего полюса".
– Крутовато! – Глядя на торцовую стену, Антон присвистнул.
– Другой у меня нет, – вздохнул я. – Ну что? Возьмешься?
Фасад здания был полностью остекленным, зато поперечные его стены были выложены из бетонных плит высотой с человеческий рост.
– Попробую. – Антон ладонью погладил шероховатую поверхность нижней плиты.
Расстояние до соседнего корпуса с такой же глухой стеной было аршина три. С улицы эта сторона оставалась необозримой. Так что риск заключался собственно в подъеме.
– Ты завещаешь мне свою обувь? – мрачно поинтересовался я, наблюдая за тем, как Пестик разувается.
Мне доподлинно было известно, что скалолазы работают по высшей категории сложности исключительно босиком, но я отчего-то полагал, что это правило действует лишь до начала заморозков.
– Мечтай!
Человек-паук Антон Пестик сплюнул, перекрестился и начал восхождение. Вставляя пальцы в зазор каждой следующей плиты, он подтягивался, затем забрасывал правую ногу, нащупывал еле заметный вверху выступ и, перенося на него вес тела, выпрямлялся, будто пружина замедленного действия. После каждого этапа Антон отдыхал, распластавшись по стене. Подъем на 16-этажную высоту занял у него около полутора часов. А бояться я за него перестал уже минут через десять. Его синхронно повторяющиеся раз за разом движения подействовали на мои страхи усыпляюще. Я просто стоял и, задрав голову, смотрел на него. Шея моя совсем онемела. Изредка я поглядывал на часы. Наконец Антон исчез за парапетом крыши, и вскоре к моим ногам, размотавшись в воздухе, упала капроновая лестница.
Дурно мне стало где-то на половине пути.
– Вниз не смотри, придурок! – крикнул Антон. – Еще немного!
Сжав зубы, я одолел остаток дистанции.
– Ну и видок! – Антон рассмеялся, встречая меня на крыше. – Как будто ты осиное гнездо проглотил!
В совершенном изнеможении я рухнул на мокрый гудрон.
– Хорошо, что сегодня подтаяло, – заметил Пестик, присаживаясь на крышку вентиляционной шахты. – А то бы… – Не договорив, он обулся, достал папиросы и закурил.
– Теперь-то можно?! – переведя дыхание, я с опаской глянул вниз.
Дно ущелья между стенами зданий терялось в темноте. Если бы я не был свидетелем восхождения Пестика, ни за что бы не поверил в подобное.
– Слушай, все хочу спросить, – оперевшись спиной о парапет, обратился я к Пестику. – Ты где "Казбек" достаешь советского производства?
– На чердаке. – Антон затянулся, полыхнув алым угольком. – Дед мой там целый склад устроил. К войне, наверное, готовился. Полез я как-то наверх, смотрю – мать честная! Крупы, сахар, макароны, тушенка! Ну и коробок десять "Казбека"! С тех пор и кайфую.
– Да, были мужики, – отозвался я.
– Почему были?! – возразил Антон. – Они и нынче здравствуют! Возьми хоть Пашу Искрометного. Когда я ногу на Вольной Испании сломал, он меня трое суток пер на своем горбу до ближайшего лагеря. Весу-то в Пашке не больше пуда. Вот и прикинь! Жрать нечего, дороги не знает, я без сознания… Представляешь?! А я еще его с собой в горы брать не хотел!
Я представил. Представил и подумал, что скверно я в людях разбираюсь. Совсем не разбираюсь.
– Ну и что дальше? – Антон щелчком отбросил папиросу, и она, прочертив огненный след, исчезла в темноте.
– Дальше спуск на четыре этажа. – Я пересек широкую площадку по диагонали и, перегнувшись через парапет, провел воображаемую прямую до нужного окна.
Выбрав наш пустой невод, Антон сбросил примерно четвертую его часть с крыши в указанном месте и закрепил ячейку за железное ухо, каковыми в достатке было оснащено низкое бетонное ограждение.
– Теперь я один. – Подергав лестницу, я проверил ее на прочность.
Хотя на прочность скорее в тот момент надо было меня проверять. Поджилки мои все еще тряслись, и шагать снова по мягким ступеням, ощущая под собой убийственную пустоту, мне хотелось меньше всего.
– Ты подожди, пока я спущусь, и тем же путем возвращайся обратно. – Я обнял Антона и пополз вниз.
– А лестница как же?! – крикнул он.
– Черт бы с ней! – выругался я, сражаясь не столько с капроновой стремянкой, мотавшейся на ветру, сколько с мандражом. – Когда ее найдут, нас с тобой здесь не будет!
– Хорошая лестница! – едва расслышал я его бормотание. – Из Турции привезли!
И чего только в Турции не делают!
Ошибся я всего на окно. По счастью, соседняя фрамуга была открыта. Начальник отдела кадров "Третьего полюса" любил проветривать помещение. Раскачавшись, я ногами вперед нырнул в зияющую щель. И, съехав по фрамуге, точно по горке, упал на подоконник уже внутри.
Игорь Владиленович оставил для меня на компьютере прилепленную скотчем записку: "Без разрешения не включать!"
Сумрачная подсветка большого аквариума отбрасывала на стены его ихтиологического кабинета мерцающие блики. Похожие на молоточки, фиолетовые телескопы стучались беззвучно в толстое стекло. Скалярии, шевеля плавниками, гуляли туда и сюда в своем аквапарке, словно дамы с собачками. На роль собачек шли меченосцы, чьи тонкие заостренные хвосты тащились за ними, словно брошенные поводки.
Разрешения спросить было не у кого, и, устроившись за массивным столом, я включил компьютер. Параллельно я занялся обыском. Сейф Караваева, замурованный в стену, был по зубам разве матерому взломщику. Ящики стола частью были заперты, а частью и нет. Те, что были заперты, я открыл ножом для разрезания бумаги и вывалил их содержимое на пол. В основном рассыпались папки с личными делами сотрудников. К ним я решил вернуться позже, если нужда станет. В самом верхнем ящике, расставленные аккуратно в ряды, хранились дискеты. Среди них были как надписанные, так и нет. Просмотреть их до утра казалось нереальным. Положившись на удачу, да еще на то, что Игорь Владиленович пользуется списком достаточно часто, а потому держит его не только на дискете, но и где-либо в документах, я углубился в компьютер. Какой у старого жандарма мог быть пароль? После коротких размышлений я испытал слово "порядок". Верно потому, что заведующий кадрами был аккуратистом. Самые основные склонности человеческой натуры обнаруживаются именно в мелочах. И обнаруживаются тем более, чем их носитель старше. У Караваева все лежало и стояло исключительно в отведенных местах. Карандашная заточница, привинченная слева от меня и чем-то напоминавшая карманную мясорубку, отдыхала для новых дел в блеске и чистоте, между тем как цветные и просто карандаши покоились в сияющей латунной гильзе, одинаково острые и равной высоты. Да и вся прочая "караваевская" канцелярия была такова. Впрочем, "порядок" не сработал, и я испытал "кинологию". Тоже не помогло. Пристрастия Караваева к собаководству его электронный сторож не разделял. Я попробовал ввести фамилию основоположника взрастившей Игоря Владиленовича организации, и эта попытка завела меня в окончательный тупик. Дзержинский, со свойственной ему прямотой и решительностью, заблокировал компьютер наглухо. В сердцах треснувши по макушке безответный монитор, я посмотрел на часы. Короткая стрелка перепрыгнула за шесть. Я закурил, стряхивая пепел в латунный стаканчик с карандашами, выдернул штепсель из розетки, после чего вставил обратно. Компьютер загрузился, предлагая ввести очередной пароль. Какую же отмычку использовала эта сволочь? С ожесточением взялся я перебирать все мыслимые варианты. И тут взгляд мой упал на аквариум. "Под пыткой молчать станут! – вспомнил я обращенное на рыбок излияние чувств Караваева. – Не сдадут отца родного ни за деньги, ни за почести!". "Меченосец", набитый латинскими буквами, кадровика не подвел. Но следующий за ним "Телескоп" сдал хозяина потрохами. "Не на всякую рыбу следует полагаться, любезный, – я с облегчением открыл директорию "документы". – Еще Салтыков-Щедрин подметил разницу между премудрым пескарем и карасем-идеалистом".
Документов Караваев открывал на текущий период много, но нужного мне списка среди них не значилось. Не значилось так не значилось. Зато следующая выбранная директория – "Личное" – оказалась той самой. Сперва известный мне файл со списком Штейнберга, а затем и неизвестный, но тоже с фамилиями и датами, возник на экране монитора. Фамилий в нем было также четырнадцать, и напротив восьми были проставлены числа.
Некто Питер Анспак поместил когда-то в Интернете "Evil Overlord List", или "Список злого властелина". Разбирая ошибки, совершаемые меднолобыми кинозлодеями из фильма в фильм, в результате которых они неизменно проигрывают хорошим ребятам, Анспак разработал свой устав. Определенные им для злодея 100 правил поведения не оставляли никаких шансов на победу героям со знаком плюс. Вспоминается, например, такое: "Когда я поймаю моего врага и он спросит: "Скажи мне, прежде чем ты убьешь меня, в чем было дело-то?" – я отвечу: "Нет!" И пристрелю его. Или нет. Лучше сначала пристрелю, а уж потом скажу "нет". Остальные правила были в том же примерно духе. Насколько я мог судить, мои злодеи следовали этому кодексу неукоснительно. Объяснять мне, в чем дело, они не собирались. Они даже не собирались отказывать мне в объяснении. С них достаточно было меня пристрелить. И раз так, мне предстояло все ответы получить самому.
Используя первую подвернувшуюся под руку дискету, я сбросил на нее с компьютера искомые сведения и взялся за папки, вываленные мной раньше из ящиков стола. Сведения к этому обязывали.
Перечень лиц, добытый в результате моей рискованной акции, выглядел следующим образом:
ТРЕГУБОВА 6.8.9.
СМИРНОВ
ВАРАПАЕВ 11.9.8.
ГАЛУШКИН
КИПИАНИ 8.4.9.
ШИПИЛОВ
СТРИЖ 1.10.9
РУБЦОВ
ЛЮБШИН
ПОТЕХИНА 3.1.9.
РОКОТОВ 22.5.9.
НИКОЛЬСКИЙ 29.10.8
КАТЫШЕВ 12.5.9
Из всех перечисленных о чем-то мне говорила только фамилия Стриж. Стриж был опознан Курбатовым по фотоснимку, сделанному на похоронах Штейнберга, как директор загородного ресторана "Последний рубеж", имевший с Иваном Ильичом какие-то личные дела. Судя по дате, проставленной рядом, Стриж больше не имел никаких личных дел не только с Иваном Ильичом, но и с кем-либо вообще. Если, конечно, это было то, что я думал.
Личные дела… Ими-то я и занялся. Четыре дела – Кипиани, Рокотова, Потехиной и Варапаева – я извлек из груды папок. Все они были сотрудниками "Третьего полюса". На каждой папке в правом верхнем углу стояло аккуратно выведенное синим маркером слово "выбыл". Педант Караваев и здесь остался верен себе. Отложив их изучение до лучших времен, я обесточил компьютер и проверил дверь. Она, как и следовало ожидать, оказалась заперта снаружи. Устроившись подле нее в кресле, я стал караулить Игоря Владиленовича. В конечном счете повидаться с ним было даже уместно. "Когда еще встретимся? – подумал я сквозь дрему. – Да и встретимся ли? Караваев – тип непредсказуемый. Возьмет да и окочурится!"
В 9.00 ключ повернулся в замке. Игорь Владиленович прибыл строго по расписанию. Дверь открывалась внутрь и потому в момент открытия заслонила меня от Караваева. Раздеваться он, как я понимаю, начал еще в коридоре, поскольку сразу направился к вешалке и засопел, стаскивая уже расстегнутое пальто.
– Доброе утро! – Я пинком захлопнул дверь и шагнул к долгожданному хозяину кабинета.
Уронив шапку, он повернулся ко мне лицом. И как раз вовремя. Плотный удар в челюсть кадровика вернул ее на место, как только она стала отваливаться. Караваев сел на пол. Он бы и лег, да я его придержал за шкирку.
– Вижу, что рад, – заметил я.
Куда девался весь его напускной оптимизм? Девался куда-то. Остались лишь злобные колючки вместо глаз.
Караваев шевельнул губами с намерением что-то произнести, но слушать его у меня лично охоты не было. Повторным апперкотом я оборвал тщетные попытки Игоря Владиленовича, после чего подтащил его к аквариуму.
– А это тебе за купание в гараже! – Насильственно вернув Караваева в вертикальное положение, я окунул его голову в воду.
Перепуганные меченосцы и скалярии брызнули в стороны.
– Вирки себя чувствовал хуже, когда в Неве тонул! – Я выдернул Караваева из аквариума, дал ему вздохнуть и вновь погрузил в пучину.
Отпустил я его, лишь когда он досыта нахлебался. Караваев стал валиться на спину и, уцепившись за стенку аквариума, потащил его за собой. Тяжелая стеклянная емкость с грохотом опрокинулась на паркет. Золотые и серебряные рыбки, фиолетовые телескопы и малиновые "ромбики" затрепыхались вокруг Игоря Владиленовича, который, загребая руками воздух, ворочался на полу посреди мелководного озера.
– Я с тобой еще не закончил, чекист! – предупредил я его, покидая кабинет.
В коридор выглядывали переполошенные шумом сотрудники "Третьего полюса". Охранник, дежуривший на входе, маялся, не зная, то ли ему бежать к месту происшествия, то ли оставаться на боевом посту.
– Там у вас мужчина тонет, – разрешил я мимоходом его сомнения.
И вахтенный, бросив службу, метнулся на выручку заведующего кадрами.
Дверь лифта уже закрывалась за мной, когда истошные вопли Караваева достигли наконец моего слуха.
ГЛАВА 18 "ПОСЛЕДНИЙ РУБЕЖ"
-Береги лопатник, батя! – Гудвин вручил пожилому господину кошелек, оброненный тем в толчее у пригородных касс. Странная парочка – одноглазый нищеброд с виолончелью и похожий на человека-невидимку из одноименного романа субъект с обмотанной бинтами по самую шею головой в разношенной кроличьей шапке – вызвала у господина вполне естественную реакцию. Схватив кошелек, он поспешил затеряться в толпе.
– И это вместо "спасибо"! – с горечью констатировал Гудвин. – Темен еще народ! Темен и груб. А все почему?
– Почему? – отозвался я эхом, изучая на стене расписание поездов.
Способность видеть, слышать и говорить у меня, благодаря умело произведенной обходчицей Клавдией перевязке, еще сохранилась. Куда хуже обстояли дела с обонянием. Но, с другой стороны, не в розарии живем.
– Что почему? – проверил меня на внимательность Гудвин.
– Почему народ груб?
– Секли его мало в детстве! – просветил меня новоявленный Песталоцци.
Ну, сколько секли наш народ в детстве, отрочестве и даже пенсионном возрасте, столько, я думаю, не секли никакой другой. Хотя батоги, плети и розги не самый действенный метод воспитания чувства благодарности. Написано и сказано об этом вполне достаточно, да все как-то появляются сторонники радикального просвещения. И все как-то из этого самого народа. Так что народ наш вроде пресловутой унтер-офицерской вдовы – сам себя обслуживает.
– На халяву все пожить норовят, – продолжал сетовать Гудвин. – На шармака хотят прокатиться!
– Не успеем. – Я озадаченно сверился с часами.
Многие в очереди у ближайшего окошка разделяли мое беспокойство, о чем свидетельствовали резкие по форме и емкие по содержанию высказывания в адрес медлительной кассирши.
– За пять-то минут? – фыркнул мой спутник.
– Билеты взять не успеем!
На мое уточнение борец с халявой Гудвин отозвался весьма темпераментно:
– Ты что – охренел?! Какие билеты?! Мы же нищие! Засыпать нас хочешь?!
В этом, пожалуй, была своя логика. Оборванцы с билетами выглядели бы еще подозрительнее, чем стоящий на паперти Чубайс. Доверившись опыту бывалого попрошайки, я без дальнейших возражений последовал за ним на платформу.
– Осади-ка! – придержал меня Гудвин в тамбуре электрички.
Не обращая внимания на спешащих в вагон пассажиров, он отомкнул крышку виолончельного футляра и стал пристегивать свой протез. Футляр Гудвин выкупил по сходной цене у какого-то уличного музыканта. Его орудие труда отлично помещалось в этот струнный саквояж.
– Ты сядь, пока я по составу прохиляю! – Гудвин, проверяя крепление, топнул протезом. – Нечего зря бабками разбрасываться!
– Ну ты даешь! – Его предприимчивость застала меня врасплох.
Как-то я не был готов к публичному одиночеству в забинтованном виде.
– Это они дают! – ухмыльнулся Гудвин. – А я беру!
"Электропоезд Москва – Можайск отбывает с шестого пути!" – оловянным голосом объявил с платформы усилитель.
– Смотри, чтоб не сперли! – предостерег меня Гудвин, отдавая на хранение футляр. – Демос нынче совсем оборзел!
"Демос", позаимствованный в греческом словаре полубезумного историка Родиона, звучал в устах Гудвина исключительно как ругательство.
Створки дверей, издав шипение, столкнулись, будто бараны, не поделившие дорогу, и состав дернулся, набирая скорость.
Гудвин загрохотал деревяшкой по железному переходу, ведущему в соседний тамбур.
– Подайте, кого жаба не душит, ветерану русско-еврейской кампании! – донеслось до меня, ибо Гудвин закрывать за собой поленился. – Братья православные! Кому рубль – ерунда, а кому – хлеб да вода!
Хитрый Гудвин бил наверняка. Его "кампания" фонетически трактовалась двояко – то ли "война", то ли "мирные посиделки", в зависимости от воззрений подающего.
Я зашел в переполненный вагон и огляделся.
– Падай, калека! – гаркнул румяный парубок с магнитофоном, уступая мне место у прохода. – В ногах правды нету!
Вот и говорите после, что "демос" наш плохо воспитанный.
Я пристроился на край лавки и вытянул из-за пазухи свежий номер газеты "Вчера", ловя на себе любопытные взгляды пассажиров. Их можно было понять. Сбежавший из реанимации псих, наверное, выглядел интригующе. Подоплека же моего перевоплощения была такова. Благополучно завершив дерзкую ночную вылазку в "Третий полюс", я на "частнике" добрался до Курского вокзала, откуда и прихромал на запасные пути. Ушибленное колено меня все еще беспокоило. Но больше беспокоил исход облавы, устроенной на меня по всей честной столице. Лучшего места для перегруппировки своих сил и анализа ситуации, чем заброшенный пассажирский экспресс, я не нашел. Не в китайское же, в самом деле, гетто мне было возвращаться.
Гудвина в его личном купе не оказалось. Зато Родион встретил меня с распростертыми объятиями. У Родиона вообще, как выяснилось, был день приемов.