Они ожидали найти усадьбу: двухэтажный дом, пристройки, стога, скотину... Дом Сантанеихи, небольшой и приземистый, как амбар с окнами, стоял на отшибе, у подступающих сосен - можно было подъехать из лесу по проселочной дороге к самым воротам, не показываясь в Поселке. Вокруг ни деревьев, ни строений - лишь кусты да сиротливый сарайчик за домом.
Рябинин никому не признавался, что стесняется вот так, вроде бы ни с того ни с сего, вламываться в чужой дом. И не хотел искать причину этого чувства и расслаивать свои переживания на волоконца логики - зачем? Ведь стеснение не пройдет. Пока инспектор дергал за деревяшку звонка, похожую на ручку детской скакалки, Рябинин одним мигом представил, что там, за дверью, - спят, читают, вяжут, целуются или ждут гостей, да не их, а званых... Представил. Все-таки расслаивал переживания на волоконца.
Дверь открылась. Следователь с инспектором ожидали увидеть красноликую тетку в сумрачном платке - Сантанеиху они ждали. Перед ними стояла женщина лет сорока, в брючках, в красной кофточке, с крашеными желтостружечными волосами, и обдавала их широким и непугливым взглядом.
- Клавдия Ивановна Сантанеева? Я следователь прокуратуры Рябинин. Разрешите войти?
- Господи, чем это я проштрафилась, - почти радостно, почти запела она. - Проходите.
Гости прошествовали в дом...
Сперва они увидели дворцовую люстру, которую Петельников мог задеть головой. Потом их как бы обступили кресла, диваны, пуфы, торшеры... Широченную тахту устилали разномерные плоские подушки и подушечки. Большая вытянутая комната венчалась длинным сервантом, густо уставленным крупными вазами. Электричество не горело, а дневному плаксивому свету из окошек не хватало силы зажечь хрусталь - он невнятно мерцал, как начищенная жесть. И этот сервант казался иконостасом, перед которым хоть лампаду зажигай.
Раздвинутый стол они увидели чуть позже. Он был накрыт и тоже обилен, как и дом. Рябинин разглядел его сельско-городскую разносолость - тут и соленые огурцы с капустой, тут и колбасы с паштетами, тут и казенная водка с домашними наливками.
- Мы не вовремя, - буркнул он.
- Жду своих товарок, выходной у меня. Я ведь баба одинокая.
- Мы на минутку, - извинился Рябинин.
- Садитесь, пожалуйста...
Инспектор не сел на предложенную тахту, а стал прохаживаться по комнате, разглядывая все с музейным интересом; особенно влек его накрытый стол. Рябинин приспособился к маленькому столику, где разложил свои вечные протоколы.
- Клавдия Ивановна, вы в магазине работаете одна? - начал следователь.
- Он же крохотный, для местного населения.
- Хлеб откуда получаете?
- Из райцентра. Мы ведь уже областные. Да что случилось?
Но следователь попросил ее паспорт, чтобы заполнить первую страницу протокола, - уголовное дело возбуждено, поэтому любая беседа превращалась в допрос.
- Клавдия Ивановна, самосвал к магазину подходил? - спросил Рябинин.
- Их десять за день подъезжает насчет спиртного.
- С хлебом, Клавдия Ивановна...
- Бог с вами! С каким хлебом?
- Мы же не сами придумали, люди говорят, - уверенно бросил инспектор, располагая сведениями Леденцова.
Сантанеева удивленно задумалась, легонько взбивая рукой желтые, шелестящие в тишине волосы.
- Вчера, что ли?
- Вчера, - подтвердил Рябинин.
- Зашел мужик, спросил, не надо ли хлеба...
- Какой мужик, откуда хлеб?
- Да не спрашивала я ничего. Хлеб мне его до лампочки - и привет.
- Какая машина?
- Я и на улицу не выходила.
- Опишите его.
- Мужик как мужик. Мне покупатель весь на одно лицо.
- Во что одет?
- Вроде бы в спецовку.
- Узна́ете его?
- Вы шутите...
- Ну, и чем кончилось? - спросил Петельников, видя, что рябининские вопросы вроде бы иссякли.
- Взял бутылку и ушел.
- Что ж... Спасибо, - Рябинин уткнулся в протокол, записывая скудные показания.
Инспектор стал у книжной полки, разглядывая одинаковые переплеты: "Женщина в белом", восемь штук.
- Клавдия Ивановна, зачем столько "Женщин в белом"?
- Моя любимая книжка, на макулатуру выменяла.
Рябинин придвинул ей короткий протокол, который Сантанеева прочла одним брошенным взглядом.
- Не хотите ли закусить? Все готово...
- Нет-нет, спасибо, - Рябинин торопливо закрыл портфель.
Но Петельников хищно воззрился на стол:
- Огурчики своего посола, Клавдия Ивановна?
- А как же! Попробуйте, попробуйте...
Она кокетливо тряхнула прической, прошлась по комнате, включила широкую люстру и села в отдалении, забросив руки за голову. Рябинин сощурился - от блесткого хрусталя, от яркой кофты, от желтизны волос, от ее груди, которая выкатилась двумя солнцами.
- Спасибо, - Петельников одной вилкой поддел два огурца и двинулся за Рябининым, похрустывая...
На улице они вздохнули одновременно - от сделанного дела, от холодного воздуха, от облегчения, обдавшего их вместе с мокрым ветерком.
- Найди этого шоферюгу, - сказал Рябинин.
- По протектору отыщем.
- С какого-нибудь ближайшего завода...
- А Клавдия Ивановна нас обманула, - усмехнулся инспектор.
- В чем?
- Огурцы не своего посола, а кооперативного.
Я знаю множество подвигов во имя спасения народного добра. Спасают трактора, лес, горючее, стройматериалы... Но чаще всего спасают хлеб - ради хлеба чаще всего рискуют жизнью. Почему?
Директор хлебозавода, лысеющий полноватый мужчина в сером, словно присыпанном мукой костюме, страдальчески думал: "Ну зачем она пришла?" Безвозрастная женщина с невыразительным лицом, с продуктовой сумкой на коленях тоскливо думала: "Ну зачем я пришла?"
Каждый смотрел изучающе. Что-то их отпугивало друг в друге. Может быть, какая-то зеркальная похожесть, которая не всегда сближает?
- Ну, а что конкретно, что? - спросил директор почти нетерпеливо.
- Всего не перечислить...
- Например.
- Подам обед, а он только усмехнется и зло отодвинет тарелку.
- А что подаете?
- Обычное... Щи, котлеты... Компот...
Директор увидел, что из ее сумки торчит рыбий хвост - острый, колкий, замороженный. Женщина перехватила его взгляд и добавила с чуть заметным вызовом:
- Кормлю разнообразно.
- Может, у него аппетита нет? - натужно улыбнулся директор.
- Окинет квартиру таким едким взглядом и усмехнется. Мол, убожество. Любимое теперь его слово - убожество. Галстук купила ему... Опять убожество.
- А что все-таки по существу?
- От него пахнет алкоголем...
- Ну, это с мужчинами случается.
- Не водкой пахнет...
- А чем? - с подступившим интересом отозвался директор.
- Винами какими-то, на духи похожими.
- Ликерами.
Директор ждал подробностей про эти ликеры. Но, женщина, засомневавшись в их нужности, вдруг стала ожесточенно проталкивать рыбий хвост в сумку. То ли там не было места, то ли хвост еще не оттаял, то ли рыбина попалась упрямая, но у женщины ничего не выходило. Покраснев от смущения, она зло бросила:
- От него духами пахнет, французскими.
- Что ж, он душится французскими духами?
- Не он душится.
- Ага, понимаю...
Директор догадливо поправил галстук, серый, похожий цветом на рыбий хвост.
- Я ее не видела, но чувствую.
- Как чувствуете?
- Как женщина женщину.
- А вы не преувеличиваете?
- Юрий Никифорович, человек катится под гору.
Теперь женщина ожила. Легкий румянец придал лицу девичью силу. Спина распрямилась, плечи вскинулись, грудь поднялась, и ее громадная сумка как-то сразу умалилась.
- Ну уж и катится...
- Он говорит, что человек - дитя наслаждений.
- Дорогая, что же вы от меня-то хотите?
- Он ваш подчиненный!
Директор, точно вспомнив об этом, осанисто выпрямился и теперь подтянул галстук строго, туго... Его взгляд уже лег на телефон, который выручал в таких вот туманных положениях - стоило лишь вызвать секретаршу. Но взгляд безвольно ушел от аппарата, ибо секретаршу вызывать по такому поводу как раз было нельзя. И тогда к директору пришло редкое раздражение: у него коллектив, у него завод, у него план... А эта обиженная жена сидит и смотрит глазами коровы, которой не дают сена.
- Ну что я могу сделать? Заставить его есть ваши котлеты? Заставить пить водку, а не ликеры? Вызвать и спросить: "Почему, дорогой друг, от тебя пахнет французскими духами, а не "шипром"?"
Женщина повела рукой, неся ее к груди, к сердцу. И задела рыбий хвост, который вдруг пропал, точно испуганная рыба нырнула в глубины. Иногда бывает, что в трудный момент, когда надо бы бросить все силы на главное, они, эти силы, вопреки всякой воле, уцепятся за пустяк, как за спасительную соломинку. Этот нырнувший рыбий хвост лишил женщину приготовленных слов и слез, и она сказала, может быть, самое главное:
- Юрий Никифорович, у нас двое детей...
- Да-да... Я с ним поговорю.
Человека, отвоевавшего всю войну и прошедшего, считай, половину земного шара; человека, после войны прожившего сорок лет... Я спросил его о довоенном времени, в котором он прожил двадцать шесть лет. Человек задумался. Потом рассказал, как до войны он видел на мостовой кем-то оброненную буханку хлеба. Мимо бежали люди, не поднимая. И он не поднял...
В войну, в осажденном Ленинграде, в полях и окопах, в походах и привалах жгуче вспоминалась ему та буханка - почему не поднял... И вся мирная жизнь, все довоенные двадцать шесть лет вместились для него в эту неподнятую буханку...
Ночью Петельников дежурил по райотделу. И хотя особых происшествий не было, прилег он только на часик, продремав его чутко, по-звериному...
В десять утра инспектор приехал домой, сам не зная зачем. Не снимая плаща, он прошел в комнату и стал посреди, прислушиваясь к нежилой своей тишине. Отяжелевшая рука поднялась сама и надавила кнопку проигрывателя - негромкая скрипичная музыка добавила одиночества этим брошенным стенам.
Петельников прошел на кухню и сварил ровно три чашки кофе. Пил их стоя, так и не сняв плаща и прислушиваясь к тянущему стону скрипки. Он бы с удовольствием съел трехблюдовый обед, поспал бы часиков шесть, сходил бы в кино или в бассейн; в конце концов мог бы в свой отгульный день завалиться с книгой на тахту; мог бы послать сейчас на этот хлебозавод Леденцова... Но глаза инспектора еще видели лицо Рябинина, обиженное и растерянное, словно его ударили. И почти в подсознании, без слов и без четкой мысли, Петельников тогда поклялся отыскать этого шоферюгу.
Допив кофе, он вернулся в комнату, выключил музыку и поехал на ближайший к Поселку хлебозавод.
По магазинам хлеб развозили машины специализированного автохозяйства. Среди них, разумеется, самосвалов быть не могло, поэтому задача усложнялась неимоверно - буханки мог скинуть в болото любой самосвал, из любого автопарка. Попробуй его найди. Сколько их в крупном городе - тысячи?
На хлебозаводе Петельников толкался до пяти вечера, представившись инспектором пожарного надзора. Эта таинственность скрывала его цель, но и не давала прямо спросить о хлебе. Не добыв ни крупицы информации, он уехал; впрочем, крупица была - хлебозаводы могли иметь свой автотранспорт для технических нужд. На этом хлебозаводе самосвалов не числилось...
В половине шестого Петельников опять вошел в свою квартиру и задумчиво глянул на кнопку стереопроигрывателя, которую стоило лишь нажать, и одинокая скрипка постарается развеять одиночество этих стен. Впереди был вечер. Переборенный сон отступил, но не настолько, чтобы инспектор смог заняться делами. Читать книгу? Смотреть телевизор? Или пить под музыку кофе?
Он снял плащ и прошел на кухню. Казалось, чашка еще не остыла от утренних трех порций. Инспектор открыл холодильник, безвкусно пожевал колбасы, запил ее томатным соком и опять взялся за волглый плащ. То, что намеревался он сделать, можно было перенести и на завтра. Но завтра нахлынут другие дела.
Инспектор поехал на другой хлебозавод, который был далековато от Поселка, но расположен на окраине города...
Уже стемнело. Вахтер глянул в удостоверение и сообщил, что администрация вся уехала. Но теперь Петельникова интересовала не администрация. Он стал прогуливаться по рабочему двору, приглядываясь к складам, мастерским и подсобным помещениям.
Бокс искать не пришлось - в распахнутую дверь инспектор увидел голубенький самосвал. Он подошел, втиснулся меж кабиной и стеной и глянул под машину. Заднего колеса не было. И в груди екнула радостная уверенность: видимо, его сознание в долю секунды прокрутило и соединило ряд фактов - самосвал, загородный хлебозавод, почему-то меняются покрышки...
Петельников огляделся в тесном и темном помещении - теперь все дело в этих покрышках. Два уже снятых ската прислонились к верстаку. Инспектор упал перед ними на колени и начал вертеть, вглядываясь в рисунок протектора. Вот он, характерный скол... А вот поперечный разрез, о котором говорил эксперт. Петельников вскочил - эту покрышку нужно было изъять с понятыми...
Узкий проход, и без того темный, закупорила плечистая неясная фигура.
- Домкрат пришел свистнуть или к аккумулятору ноги приделать, а? - хрипло спросила фигура. - А ну вали отсюда!
- Не вали, а здравствуйте.
- Тебе повторить?
- Да, пожалуйста, - вежливо попросил Петельников.
Щелкнул выключатель. Свет пыльной лампочки осветил бокс. Рассмотрев высокую фигуру инспектора, хриплый мужчина замешкался.
- Ваша машина? - спросил Петельников голосом, от которого мигнула пыльная лампочка.
- Моя, а что?
- Вот почему нервишки задергались, дядя...
- А ты кто?
- Уголовный розыск. Переодевайся-ка, да поехали.
Один бывалый человек спросил, знаю ли я, что такое бус. Я лишь пожал плечами. Он кого-то еще спросил. Никто не знал.
Бус - это мучная пыль, которая оседает на стенах и балках мельниц. В голодные годы ее сметают и пекут хлеб. Липкий и черный.
Леонид Харитонович Башаев, насупленный крупный мужчина, поглядывал на следователя исподлобья, хотя лоб у него был узок, как ремешок; поглядывал он из-под курчаво-путаной шевелюры, нечесанной со дня рождения. Лицо краснело, словно всю жизнь он простоял у сильного огня. Большой нос, который на широких скулах казался одиноким, туго сопел. Во взгляде тлели как бы две заботы: одна о том разговоре, который предстоял, а вторая, далекая и страждущая, ждала своего дня, часа, чтобы утолиться.
- Пьете? - спросил Рябинин.
- Выпиваю, - согласился водитель.
- А как же руль?
- Так не за рулем.
Рябинин посмотрел его характеристики, заботливо припасенные инспектором.
- За что судимы?
- За бабу.
- То есть?
- Назвал на нехорошую букву.
- Выражались нецензурно?
- Ну. А она визжать, хотя была у меня на положении жены.
- Второй раз за что судимы?
- За бабу.
- Так...
- Выпил дряни на три рубля, а шуму наделал на три года.
Рябинин считал, что разбираться в психологии человека - это учитывать его индивидуальность. Он и разговор-то затеял о судимостях, чтобы приблизиться к этой индивидуальности. Приблизился. Что этому человеку хлеб, коли он и людей не щадил.
- Расскажите о вашей работе.
- А чего... Катаюсь по заводу.
- Муку, хлеб возите?
- Это спецмашины с автохозяйств.
- А у вас какие грузы?
- Да всякая мелочишка.
- Все-таки?
- Я вроде подсобника.
- Кому подчиняетесь?
- А всем. Инженеру, механику, бригадиру...
- Все-таки, что вы, как правило, делаете?
- А что прикажут.
Он не хотел говорить. Почему? Ведь его спрашивали не о выброшенном хлебе, не о преступлении, - спрашивали о повседневной работе. Рябинин знал эту наивную уловку... Хлеб, который вывозил водитель с завода, был лишь эпизодом его работы. Следователь начнет расспрашивать про эту работу скрупулезно, расписывая ее по часам и минутам, и тогда придется рассказать - или умолчать - и про хлеб. Так не проще ли совсем про работу не говорить?
- Хлеб с завода вывозили? - прямо спросил Рябинин.
- Какой хлеб?
- Горелый.
Крупный, туго сопевший нос дрогнул. Красное лицо, уж казалось бы, неспособное краснеть, все-таки осветилось новым, более ярким огнем.
- Вывозили, - заключил вслух Рябинин.
- Гражданин следователь, каждый человек друг другу друг, хотя и не знают друг друга.
- И что? - улыбнулся Рябинин.
- Меня не знаете, а какой-то хлеб шьете.
- Леонид Харитонович, вы расписались, что будете говорить правду...
- А что говорю?
- Расскажите, как вывозили хлеб?
- У вас глаза затуманены уголовными статьями.
Рябинин вздохнул. Он не сомневался, что вышел на группку плохих людей, которые теперь будут идти перед ним, как ненужные тени; не сомневался, что человек проверяется многим - и хлебом тоже. Этот Башаев не воевал, не голодал, не холодал - пил да работал кое-как. Да отбывал судимости.
- Леонид Харитонович, вы хлеб... чувствуете?
- Это как?
- Когда едите...
- А я его и не ем.
- Почему же?
- Мне евоный дух на заводе опротивел.
- А что же едите?
- Когда чего... Огурцы, кильку, шашлыки.
- Закуску, значит.
Разговор о хлебе не вышел. Да и какой разговор с человеком, который не выносит хлебного духа... И мог ли этот человек пощадить буханки?
- Тогда перейдем к делу, - жестким голосом Рябинин отстранил всякие необязательные разговоры. - На месте сваленного хлеба нашли отпечатки колеса вашего самосвала. Вы человек судимый, в доказательствах разбираетесь... Так будете говорить?
Башаев удивленно и шумно вобрал воздух носом. И держал его в груди, боясь выпустить, - иначе бы пришлось сразу отвечать на вопрос.
- Чего говорить-то?
- Хлеб в болото свалили?
- Свалил. Так ведь горелый.
- Кто приказывал вывозить?
- Никто.
- Как никто?
- А никто, сам.
- Где же его брали?
- Во дворе завода, у вкусового склада. Найду кучу да и вывезу.
- Неправда.
- Я могу и тое местечко указать.
- Хотите кого-то выгородить?
- Неужель хочу кого заложить? - откровенно вскинулся шофер. Он легко признался в том, что доказано, и век не признается в том, что еще нужно доказать. Рябинин смотрел в его кирпичное лицо; смотрел в глаза, в которых все заметнее сказывалось нетерпение и жажда; смотрел на хорошие волосы, почему-то не задетые ни годами, ни алкоголем, - и думал, что этого человека ничем не тронешь, кроме денег и бутылки. Нет, перед ним был не организатор, не главный преступник.
- Сколько машин вывезли?
- Не считал.
- Какое вам дело до этого хлеба? Почему вы взялись его вывозить?
- А чистота двора на мне лежит.
- Башаев, ведь дело уголовное, подсудное... А вы кого-то выгораживаете.