- Зря стращаете. Горелый хлеб вывезти - что кучу мусора свалить.
Рябинин прикрыл глаза и медленно вдохнул через нос, как и этот Башаев. Оказывается, успокаивает. Сколько раз он собирался припасти коробочку каких-нибудь слабеньких таблеток, какой-нибудь травки, способной утихомирить гулкое сердце.
Есть много выражений типа "скажи,мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты". Я бы добавил... "Скажи мне, что ты ешь, и я скажу, кто ты". А вернее - "скажи мне, что ты не ешь хлеба, и я скажу, кто ты". Ну, если и не скажу, то уж сомнения у меня затлеют. Человек не любит хлеба... А что он любит? Пирожные? Не любить хлеб - значит, не любить полей, неба, простора... Не любить хлеба - это не любить своей родины.
Умные и сильные машины свободно месили многопудовые горы теста, умные и раскаленные машины выдавали из своего нутра раскаленные батоны, умные и деловитые транспортеры везли загорелые буханки... Все гудело, шумело и двигалось. Сновали девушки в белых халатах и белых колпаках. Куда-то беспрерывно отлучался инспектор...
Но Рябинин все это воспринимал каким-то свободным краем мозга - остальное сознание заволокло запахом свежевыпеченного хлеба, который щемящей болью лег на сердце. Что с ним?
Память, возбужденная заветным запахом, вдруг соединила напрямую этот день с днями детства, словно меж ними ничего и не было...
Стакан свекольного чая. Порция песку, выданная в школе, воздушная, как порошок аспирина. И пятьдесят граммов хлеба, которые он крошил в чай и разминал ложкой. И молчаливая клятва: когда кончится война, когда он вырастет, то всю жизнь будет есть только вот такой хлебный супчик, потому что ничего вкуснее быть не может.
Боже, попасть на такой хлебозавод в войну... Попасть бы сюда матери - ведь одной буханки хватило бы сохранить ее жизнь. Да и были ли в войну такие хлебозаводы?
- Неужели мы столько съедаем? - восхитился Петельников.
- Вадим, я вот кончил университет, прочел уйму книг, вроде бы знаю жизнь... Но после военного голода во мне сидит тайная мысль, что живем мы ради еды. Чтобы есть, есть и есть.
Но инспектор был тут, в настоящем:
- Сергей, ты ведь психолог... Сколько лет вон тому мужику?
Меж агрегатов рассеянно прохаживался низкорослый мужчина в сером костюме и наброшенном на плечи халате. По облысевшей голове, одутловатому лицу и полной фигуре Рябинин определил:
- Лет пятьдесят пять.
- Сорок. А какое у него образование?
Из кармана торчит карандашик, взгляд не любопытствующий, не книжник, мыслей на лице нет...
- Среднее.
- Высшее. А кем он, по-твоему, работает?
Это определялось проще - из кармана торчит карандашик, взгляд не любопытствующий, отбывает смену... Начальник цеха. Нет, у начальника цеха забот хватает. Бригадир или мастер. Но, чтобы вновь не ошибиться, Рябинин брякнул наоборот:
- Директор.
- Ага, - подтвердил Вадим.
Неужели "ага"? А ведь в молодости, готовясь к работе следователя, Рябинин ходил по улицам и разглядывал людей, определяя их характер, привычки и специальность. Но ведь не должность.
Мужчина их увидел и подошел быстрым и мелким шагом.
- Вы, наверное, ко мне. Юрий Никифорович Гнездилов, директор. Прошу в кабинет.
- А я посмотрю, как делается хлебушек, - отказался инспектор...
Директорский кабинет удивил старомодностью. Выцветшая карта на стене, графин с прошлогодней водой, шкафик с растерзанными папками, счеты на столе.
- Наш заводик, в сущности, небольшой, окраинный, - отозвался Гнездилов на оценивающий взгляд следователя. - Технологическое оборудование, в сущности, изношено, но план даем, подооборот в норме...
- Сколько лет директорствуете?
- Уже шесть. Хоть заводик и маленький, но забот хватает. В сущности, одно цепляется за другое, другое за третье...
На Рябинина вдруг накатило сонное спокойствие. Графин ли с прошлогодней водой усыплял, старомодные ли счеты успокаивали... Да нет, это директор его гипнотизировал серым костюмом, ровными гладкими щеками, нелюбопытствующим взглядом и ватным голосом - это он убаюкивал.
- Юрий Никифорович, а ведь я следователь, - попробовал разбудить его Рябинин.
- Знаю.
Как не знать, если Рябинин допрашивал шофера, был в управлении и назначил ревизию. И ни испуга, ни тревоги - даже беспокойства не прошмыгнуло в небольших тихих глазах. Неужели у него такая могучая воля? Или совесть чиста? Или он тоже спит, убаюканный собственным кабинетом и голосом? В конце концов, сон - это тоже форма жизни. Но глаза-то открыты, разговор-то он поддерживает.
В кабинет деловито вошли мужчина и женщина, которые показались Рябинину какими-то противоположными: он высокий, худой, с костистым и нервным лицом; она низкая, полная и каравайно кругленькая.
- Наш технолог и наш механик, - встрепенулся директор.
Рябинин пожал им руки - сухую и горячую механика, теплую и бескостную технолога. Они выжидающе сели у стены.
- А это товарищ из прокуратуры, - вроде бы улыбнулся директор. - Хотя мы живем без ЧП...
- Вы согласны? - Рябинин глянул на сидящих у стены.
- С чем? - вроде бы испугалась технолог.
- Что никаких происшествий не было.
- Конечно, - быстро заговорила она. - Органолептические и другие показатели хорошие. Правила бракеража соблюдаем. Вот отстали с бараночными изделиями. Случалось повышенное число дрожжевых клеток, возрастала кислотность среды...
- Брак бывал?
- В пределах нормы, - скоренько вставил директор.
- А хлеб горел? - прямо спросил Рябинин.
- Как сказать... В сущности...
Юрий Никифорович глубоко закашлялся. Рябинину захотелось налить ему водички из графина, но ее застойный вид отвратил от этого намерения. Технолог глядела в пол, рассматривая давно не натираемые паркетины. Острое лицо механика - кости, обтянутые кожей, - было свирепо устремлено на директора, словно он хотел рассечь его надвое.
- Горел, - отрезал механик, не дождавшись конца директорского покашливания.
- Горел, - подтвердил и Юрий Никифорович, сразу успокоившись.
- Три дня назад сгорело около тонны, - добавил механик.
- А раньше? - спросил Рябинин.
- И раньше бывало, - вздохнул директор.
- Почему?
- Автоматика. То одно полетит, то другое. Запчастей нет. Перепады напряжения. Правильно я объясняю, Николай Николаевич?
- Нет, неправильно.
- Ну, как же... Например, вчера вы докладывали, что из мукопросеивателя "Пиората" мука сыплется на пол...
Все смотрели на механика: следователь с любопытством, технолог с опаской, директор как бы очнувшись. Николай Николаевич вскочил и стал походить на гигантский гвоздь без шляпки.
- Верно, технологическое оборудование устарело. Брачок случается. Но есть и еще одна причина - на заводе орудует подлец.
- Какой подлец? - обрадовался Рябинин повороту в разговоре.
- Который вредит заводу.
- Ну, Николай Николаевич, это уж вы слишком, - попытался охладить его директор.
- А я докажу! - механик опять торпедно нацелился на директора. - Бывает, что исправная линия жжет хлеб. Почему?
- Значит, как раз и неисправна, - примирительно отозвался Юрий Никифорович.
- А пожар на вкусовом складе?
- Там вроде бы проводка, - тихо вставила технолог.
- А хлеб, залитый водой?
- Трубы лопнули, - чуть суровее ответил директор, но эта суровость была адресована технологу, встрявшей не в свое дело.
- А тесто на полу?
- Бывают случайности...
- А тикающая буханка?
- Что за буханка? - удивился Рябинин.
- Буханка, понимаете ли, тикала, - без охоты объяснил директор. - Вызвали минеров. Думали, что мина. Оказался, в сущности, будильник.
- О чем это говорит? - страдальчески вопросил механик.
- Хорошие будильники выпускают, - буркнул Рябинин.
- А? - встрепенулся директор.
- Говорю, даже запеченные ходят...
Механик сел успокоенно. Юрий Никифорович, чуть оторопевший от неуместной шутки следователя, умолк. Технолог, одернутая директорским тоном и взглядом, больше не отрывала глаз от щербатого паркета. В сущности, ими все было сказано. Оставался лишь один вопрос директору.
- С этим подлецом нужно разбираться особо... Юрий Никифорович, кто приказал вывезти горелый хлеб?
- Я.
- И выбросить в болото?
- Упаси бог. Я велел отвезти на какую-нибудь ферму.
- А что нужно было сделать с этим хлебом по правилам?
- Перебрать, переработать, - вздохнул директор. - Но где я для этого возьму рабочих, где возьму время?
- И вы решили хлеб выбросить?
- Тут моя промашка...
Рябинин видел, что эта промашка трогает директора не больше, скажем, чем графин с позавчерашней водой. Он относился к тому типу руководителя, которые ничего не желают знать, чтобы ничего не делать.
- Не под суд же меня за этот хлеб, - натужно улыбнулся Юрий Никифорович.
- Во всяком случае, внесу представление о вашем наказании.
Горожане помогают селу в пору сенокоса и уборки урожая. Некоторые ездить не любят, считая, что это не их дело. А сколько я знаю работников, которые годами бесплодно покуривают в тихих учреждениях, и убранная сотня кочнов капусты или выкопанные несколько мешков картошки - единственно принесенная ими польза.
Но я бы делал так... Кем бы ни был человек, каких бы званий, профессий и должностей ни имел, пусть обязательно проработает одну страду на уборке хлеба. Именно хлеба.
Белый халат, распяленный его плечами, суховато потрескивал в швах.
Сначала Петельников шел за примеченной горкой теста по всей линии. Подвижную и упругую, почти живую массу крутило, приглаживало, катало и резало до самой печи. Там инспектор сразу вспотел и пропитался горячим хлебным духом.
Потом он стал бродить свободно, затевая разговоры, задавая вопросы и отпуская шуточки. Очень скоро инспектор узнал, как бракуется хлеб, - была книжечка с решительным названием "Правила бракеража". Узнал смысл красивых слов - "органолептические показатели". Узнал, что у дрожжей есть сила, которая так и звалась - подъемная сила. Узнал, чего вкусненького хранится на вкусовом складе... Но про горелый хлеб люди молчали, отделываясь необязательными словами и туманными предположениями. Мол, иногда горит. А когда, почему, сколько и куда девается...
Вольный поиск привел инспектора в. небольшую чистенькую комнату: стол, накрытый светлой клеенкой; никелированный электрический самовар; белые, разомлевшие от жара, калачи; тарелка с пиленым сахаром; шесть девушек в белых халатах, похожих на разомлевшие калачи.
- Приятного аппетита, заодно и счастья в личной жизни! - весело сказал инспектор.
- Садитесь к нам, - предложила та, которая была постарше.
- И сяду, - так же весело согласился он.
Перед инспектором оказалась большая фаянсовая чашка, налитая темным чаем, - уж тут бы молоко пить, чтобы оставалось все белым. Пара калачей, легших на тарелку, доносили свой жар до его лица. Он набросал в чашку сахара, переломил калач, отпил чай и оглядел девушек...
Белые халаты и белые шапочки роднили их, как сестер. И разрумянились все шестеро - от печного жара ли, от чая ли или от калачей?
- Девушки, почему умолкли?
- Нам впервой пить чай с милиционером, - хихикнула одна, у которой белесые бровки, казалось, были присыпаны мукой.
- А вы представьте, что я жених.
- Невест больно много, - заметила старшая.
- Неужели все незамужние?
- Все, кроме меня.
- Девочки, а чего так? - огорчился инспектор.
Отозвались все разом:
- Не берут.
- За городом живем, до всяких дискотек далеко.
- Специальность непрестижная - хлебопеки.
- И получаем мало.
- Мы вроде как полудеревенские.
Петельников обрадовался - разговор пошел. Но тот легкий треп, который давался ему шутя и частенько приводил к цели, вроде бы свернул на другие, серьезные колеи.
- Красавицы, а не сами ли виноваты?
Они не нашлись с ответом, потому что ждали сочувствия, ждали других слов, к которым привыкли: мужчин рождается меньше, мужчины идут в армию, мужчины пьют... Этот же милиционер с твердым и открытым лицом, аппетитно уминающий калачи, вдруг подбросил им сомнение, которое тайно живет в каждом и лишь ждет вот таких неожиданных слов.
- А чем виноваты? - все-таки спросила одна, та, которая с мучнистыми бровками.
Инспектор ответил вопросом, обратившись к первой, ближайшей:
- Каким спортом занимаетесь? Бадминтон, теннис, турпоходы?
Она испуганно оглядела подруг. Но инспектор уже спрашивал вторую:
- Сколько книг прочитываете в месяц? Есть своя библиотека?
И она не ответила - растерялась ли, читанные ли книги подсчитывала.
- Какую общественную работу ведете, а? - спросил он третью.
Она пожала плечами.
- Концерты, филармония, выставки, поэтические вечера?
- Далеко ездить, - отозвалась четвертая.
- Чем вы увлекаетесь? Кактусы, летающие тарелки, макраме, наскальная живопись или каратэ?
Пятая промолчала, уже догадавшись, что на эти вопросы отвечать не обязательно.
- Девочки, да вам не замуж идти, а пора топать в клуб "Кому за тридцать", - заключил инспектор.
Та, которая с мучнистыми бровками, засмеялась так, что на столе вздрогнули калачи. И все ответно улыбнулись.
- Они активные, - заступилась шестая.
- Активные? - громко удивился инспектор. - Я тут полдня хожу, а они молчат.
Девушки, как по команде, взялись за чашки и утопили в них взгляды. Стало тихо - лишь урчал самовар. И от тишины сделалось вроде бы еще белее.
- Вот и вся активность, - усмехнулся инспектор.
- Директор-то человек хороший, - вздохнула старшая.
- Поэтому можно жечь хлеб?
- Мы не жжем, - она поджала губы.
- А кто жжет?
- Ой, девочки, нам пора, - всполошилась старшая. - А вы еще попейте...
Они воробьиной стайкой выпорхнули из комнаты. Инспектор пододвинул к себе блюдо с калачами - он еще попьет.
Петельников не ждал откровенного разговора за чашкой чая, но и не ждал такого дружного противостояния. Он не сомневался в конечном успехе, - злило ненужное упорство. Неужели эти девушки не понимают, что горы сожженного хлеба не утаишь? И неужели им не жаль своей работы?
Инспектор остервенело взялся за третий калач - он отомстит этим девицам, съев все это блюдо. Да ведь они напекут новых...
В чайную комнату влетела с запоздалой сердитостью мучнистобровая девушка:
- А вы зато обжора!
И выпрыгнула за дверь, оставив инспектора наедине с калачами.
Печеным хлебом кормят скот. Голуби в городах прыгают по накрошенному хлебу. В мусорных бачках торчат окаменевшие батоны. В столовых искромсанного и недоеденного хлеба столько, что хватило бы еще на одну столовую. Школьники бросаются кусками, а то и сыграют буханкой в футбол. Вот и хлебозавод сжигает...
Показать бы это мужику восемнадцатого, девятнадцатого века. Дореволюционному мужику показать, людям гражданской войны и Отечественной показать бы.
Почему же так? Сыты? Голодный человек хлеб не выбросит. Но есть, по-моему, и другая причина.
Раньше к производству хлеба была причастна основная масса народа. Теперь же им занимается лишь часть общества, меньшая.
Раньше мужик пахал земельку, идя по ней ногами своими. Сеял, жал, молотил цепами, да с лошадкой. Хлеб пек сам, баба его пекла, предвкушая первую хрустящую корочку...
Теперь тракторист пашет сидя - тоже работа нелегкая, но он имеет дело с трактором, а не с землей; он высоко, он над ней. Убирает на комбайне - тоже руки заняты не снопами, а рычагами, тоже сидит высоко. Мелют зерно на мельнице - все механизировано, лишь кнопки нажимай. Ну, а как пекут, я видел - поточная линия, электропечи, кнопки, рубильники. Выходит, что производство хлеба как бы отделилось от человека.
Раньше хлеб был полит жарким потом. Может, поэтому его и ценили? Теперь его добывают индустриальным способом. Может, поэтому и не ценят?
В кухоньке вроде бы все было: шкаф-пенал, столик, полки, плита... Даже люстра. И все же кухонька выглядела захудалой. Мебель была собрана из разных гарнитуров. Пенал облупился. Старомодная черная плита от времени как-то заиндевела. На давно не крашенных стенах желтели пятна и пятнышки. Люстра, похожая на старинный бубен, светила тускло и масленисто.
Та женщина, которая была на приеме у директора хлебозавода, стояла возле окна. Пепельные волосы, бледное лицо и линялый халат сливались в одну затушеванную серым фигуру. Может быть, только глаза выделялись непокорной силой.
На столе лежала тугая пачка зеленого лука. Свежие огурцы были насыпаны, как просыпаны. Серая крупная соль поблескивала в большой деревянной чашке. Буханка ржаного хлеба, нетронутая и нерезаная, забыто покоилась в стороне. А в центре стола гордо стояла бутылка водки, как церковь посреди изб.
Башаев, с красным отяжелевшим лицом, бессмысленно спросил:
- Тебе налить?
- Еще чего... И сам бы не пил.
- А почему?
- До хорошего не доведет.
- Кто спешит к бутылке, тот спешит к могилке, - ухмыльнулся Башаев.
- Вот именно.
- С водочкой дружить - за решетку угодить.
Он залпом выпил полстакана и хрустнул огурцом так, словно раскусил грецкий орех. Лук жевал уже медленно, вроде бы прислушиваясь к его горькому вкусу.
- Тучи собираются на горизонте, - туманно сообщил он.
- Что?
- К следователю меня таскали.
- За что?
- За дурь мою.
Новую порцию водки налил он рывком и выпил махом, остервенело. Огурец средней величины полетел в рот и тоже хрустел там звонко и пусто.
- Ну и чем кончилось? - вяло спросила она.
- Отпустил, доказательств у него ни хрена нету.
- Доказательств-то... насчет чего?
- А это не твоего ума дело.
- Тогда к чему затеваешь разговор? - спросила она так, что можно было и не отвечать.
Башаев и не ответил. Его лицо, и прежде красное, теперь прямо-таки набухло кровью, доказывая, что эта бутылка сегодня не первая. Волосы, курчавые и крепкие, влажно обмякли. И без того маленькие глаза вовсе пропали, как провалились в череп.
- Значит, пьешь с радости? - усмехнулась она.
- На свои пью.
- Мог бы пить в другом месте.
- А у меня вопросик есть...
Он взял бутылку и глянул на свет - сколько там осталось? То ли в стекле была синева, то ли водка какой-то особой чистоты, но жидкость показалась голубоватой. Башаев вылил ее в стакан и выцедил с неожиданной гримасой.
- Все, отстрелялся.
- Вопросик-то какой? - заинтересовалась женщина.
- Тебя видели на хлебозаводе...
- Ну и что?
- Зачем приходила?
- А ты мне кто, чтобы допрашивать?
- Вынюхивала?
- Выпил? И прощай...
Оказывается, глаза у Башаева не исчезли бесследно - от злости они появились вновь и смотрели на женщину с тем голубоватым огнем, которым светилась выпитая водка.
- Мужу яму роешь?
- Не твое дело...
- Смотри не попади в эту яму вместе с ним.
- Уходи!
- Я-то уйду, а ты спи-спи да и проснись.