- Что-что?
- Проснись глянуть, не тянется ли к твоему горлу костлявая ручонка...
И Башаев расхохотался смехом, на который все в кухоньке отозвалось звоном и дребезжанием.
- А ну пошел прочь! - крикнула женщина.
Он поднялся неожиданно легко, пробежал и тут же хлопнул дверью в передней. Женщина исступленно схватила пустую бутылку и запустила вслед. Бутылка ударилась о косяк и разлетелась на крупные голубоватые осколки.
Принято говорить о силе слов, которые способны убить и способны воскресить. А цифры? Они могут хлестнуть по нервам не хуже слов. Ну хотя бы эти...
Если каждая наша семья выбросит в день сто граммов хлеба - по кусочку, значит, - то для получения этого всего выброшенного хлеба нужно распахать, миллион триста тысяч гектаров земли.
После директорского кабинета Рябинин бродил по коридорам административного этажа, раздумывая, что же делать дальше...
Вроде бы все ясно и осталось только решить, есть ли в действиях Юрия Никифоровича и Башаева состав преступления. Если они выбросили только одну машину хлеба. А если не одну? Наверняка не одну - сами признаю́тся. Тогда нужно их считать, эти выброшенные машины; тогда он вышел на след тяжкого преступления. Да еще какой-то вредитель.
Рябинин усмехнулся - показать бы это следствие в кино. Ни убийцы, ни оружия, ни трупа, ни погони... Вместо них буханки хлеба, тесто, агрегаты; а потом будут экспертизы, ревизии, бухгалтерские документы... И смотреть бы не стали, ибо зритель приучен к однозначному преступнику, страшному и противному, как семь смертных грехов.
Преступников делил он на три вида.
Первые, самые многочисленные, были глубоко аморальными личностями, которые долго шли к естественному концу - нарушению закона, - преступники в истинном понятии этого слова.
Вторые, как бы случайные преступники, встречались значительно реже: неосторожность, мимолетная вспышка гнева, наезды, превышение необходимой обороны...
И совсем уж редко вступали в противоречие с законом те незаурядные личности, которые не нарушали мораль, а не укладывались в ее рамки - может быть, два-три дела он провел за все годы работы.
Рябинин и раньше знал об уязвимости своей самодельной классификации, но теперь вдруг обнаружил, что тот преступник, который жег и выбрасывал хлеб, не ложится ни в один из ее видов. Правда, водитель Башаев был человеком аморальным, но ведь не он же главный преступник.
Рябинин остановился у двери с табличкой "технолог" - надо допросить ее и механика...
Она испугалась, будто следователь пришел ее арестовать. Глаза смотрели с молчаливым упреком, колобковые щеки задрожали, а руки начали суетиться по столу, по разложенным бумагам. Увидев бланк протокола допроса, она почти вскрикнула:
- А при чем тут я?
- Всех буду допрашивать...
- Господи...
После анкетных вопросов она вроде бы успокоилась. Видимо, успокаивал и уютный кабинетик, какими кажутся все маленькие комнаты, да еще горячие батареи, да скраденный гул агрегатов, да хлебный запах, пропитавший тут вроде бы каждую стенку... И Рябинин разомлел. Или на этом заводе все успокаивает и все убаюкивает?
- Анна Евгеньевна, что вы скажете о том вредителе?
- Ничего не скажу, - мгновенно ответила она.
- Почему? Не хотите?
- Да не видела я никакого вредителя.
- А механик вот говорит...
- Вот пусть и скажет, где он его видел.
- Но ведь он приводит факты.
- На каждом большом предприятии такие факты случаются.
- Значит, во вредительство вы не верите...
Рябинин записал в протокол. Она по-заячьи скосила глаза на жидкие строчки.
- Анна Евгеньевна, а хлеб часто горит?
- Бывает, - нехотя выдавила она.
- Сколько вы знаете случаев?
- Я не считала.
- В каких документах это отражается?
- Не знаю.
Их разделял лишь стол, но ему казалось, что они стоят на разных льдинах и полынья меж ними все растет и растет. Он понимал эту округлую женщину - сор из избы. Технолог, ответственное лицо, свой завод, ей работать с людьми... Взять да и выложить следователю - и про этих людей, и про завод, и про начальство, и в конечном счете про себя? Нужно мужество. Ну, хотя бы сила характера. Он ее понимал. Вот только кто его поймет?
- Странно... Вы же, как технолог, отвечаете за качество хлеба.
- Да, за негорелый.
- А за горелый?
- Кто жжет, тот пусть и отвечает.
- А кто жжет?
- Знаете же, кто. Механизмы.
- Вы так говорите, будто вас это совершенно не касается.
- За механизмы отвечает механик.
- А вы, значит, ни при чем? - разозлился Рябинин.
Она поправила волосы, бросила руки на колени и глянула на следователя; словно его тут не было, а вот влетел через форточку, как Карлсон с крыши. Они тихо смотрели друг на друга: она изумленно, он - зло. Но злость ему не помощница.
- Анна Евгеньевна, когда горел хлеб, директор был на заводе?
- Все были на заводе...
- Кроме механика, разумеется?
- И механик был.
- Ну, а почему все-таки горелый хлеб не перерабатывали?
- Нет у нас для этого возможностей, дефицит рабочих...
Рябинин писал протокол так, словно ему что-то мешало. Он вскидывал голову и смотрел на технолога - что она утаила? Чего он не понял? Отдаленное беспокойство, такое отдаленное, что он никак не мог высветить его в своем сознании, пришло внезапно, и он уж знал - надолго. Что-то она сказала очень важное...
- Говорила я Юре, что беды не миновать, - вздохнула она, словно забыв про следователя.
- Какому Юре?
- Директору.
- Юре?
- Ох, извините... Он мой муж.
Есть такое изречение, которое стало чуть не пословицей: "Понять - значит простить". Оно не для следователя. Понять - да, но простить...
Техника, нет рабочих, нет запасных частей, меняется напряжение... Я пойму их. Но как можно простить русского человека, выросшего на хлебе, как простить того, в генах которого вкус этого хлеба, может быть, отложил свой невидимый виток?
Понять - значит простить. Нет, понять и наказать.
Рябинин намеревался допросить механика, но Петельников уговорил прерваться на обед, благо машина у них была. По дороге выяснилось, что инспектор уже наелся калачей и напился чаю. А потом, подъезжая к прокуратуре, он прямо сказал, что убывает в райотдел заниматься своими делами. Разгоряченные спором и окропленные дождем - намочил, пока садились в машину и пока выходили, - шумно ввалились они в рябининский кабинетик.
- Только время зря убили, - бросил Петельников, стаскивая плащ.
- Почему зря?
- Нет же состава преступления?
- Погубили машину хлеба - и нет состава?
- А какой? Кражи нет.
- Надо подумать. Халатность, порча государственного имущества, злоупотребление служебным положением...
- Сергей, да тонна хлеба, тысяча килограммов, по четырнадцать копеек, стоит сто сорок рублей... Посадишь двоих человек на скамью подсудимых за сто сорок рублей? Не за кражу!
- Хлеб нельзя оценивать деньгами.
- Почему же?
- Потому что хлеб.
Петельников усмехнулся этому необъясняющему объяснению и подсел к паровой батарее ловить слабое тепло.
- Сергей, у тебя к хлебу религиозное отношение. Человек тысячелетиями зависел от хлеба, и эта зависимость отложилась у него в генах. Вот и молится.
Рябинин не умел спорить об очевидном - у него не находилось ни слов, ни пылу. Известную мысль о том, что в спорах рождается истина, наверняка придумал ироничный человек; все споры, в которых беспрерывно кипел Рябинин, рождали только новые загадки для новых споров. Но хлеб не имел никаких загадок - человечество за тысячи лет все их разгадало, и он стал простым и необходимым, как правда.
- Хлеб, Вадим, - богатство страны, - вяло сказал Рябинин.
- А молоко, сталь, сливочное масло, нефть?..
- Почему уборку зовут "битвой за хлеб"?
- А качать нефть в Сибири или строить там железную дорогу легче?
- Почему гостей встречают хлебом?
- Не поллитрой же встречать, - усмехнулся Петельников, как-то сразу понизив накал взаимных вопросов.
Рябинин протирал очки, которые, казалось, набухли водой еще со вчерашнего дня. У него появилось смешное желание просушить очки на паровой батарее. Но там грелся инспектор.
- Вадим, в конце концов, хлеб очень вкусный...
- А шпик, сметана, картошка, рыба? Я уж не говорю про воблу.
- Хлеб никогда не приедается.
- Я что-то никого не знаю, кому бы приелось мясо.
- Шутишь, а хлеб дороже золота...
- Ты загляни на помойку, там этого золота навалом.
- Может быть, такие, вроде тебя, и выбрасывают.
- Дороже золота, а буханка четырнадцать копеек стоит.
- Воздух вон совсем бесплатный, а без него не прожить.
- Сергей, водителя я тебе нашел, свое дело сделал. А заниматься пустяками не буду. У меня убийство с весны не раскрыто.
- Ну, иди...
И Рябинину, как всегда в спорах, пришел запоздалый ответ на все инспекторские вопросы: не получишь молока и масла, не проложишь дорогу и не выкачаешь нефти, даже модную воблу не провялишь - не поев хлеба. Но теперь этот ответ уже ни к чему.
За окном ходили мокрые ветра. День, а вязкий сумрак уже затмил улицы - автомобили шли с зажженными фарами. Городской шум, обычно звонкий, теперь больше походил на шорохи, - или это автомобильные шины шипели по лужам?
Петельников оторвался от батареи, встал, надел подсохший плащ и бросил руки в карманы. И замер, упершись взглядом в следователя. Затем правая рука, опередив левую, ошпаренно взлетела из кармана, сжимая румяненький бублик.
- Украл с хлебозавода? - сочувственно спросил Рябинин.
- Гм... Директор подсунул взятку...
- А что там болтается?
В бубликовой дырке что-то белело. Инспектор порвал нитку, отцепил скатанную бумажку и развернул ее. Рябинин приник к петельниковскому плечу. Торопливыми карандашными буквами было скорее начертано, чем написано:
"Поговорите с Катей Еланцевой".
- Оригинально теперь назначают свидания, - усмехнулся Рябинин. - Через бублики.
- Я побежал, - заторопился инспектор.
- В райотдел?
- На свиданье.
Теперь в городах есть люди - сколько их? - которые, услышав слова "земля - наша кормилица", лишь недоверчиво усмехнутся. Эти люди знают, что кормятся они не от земли, а из гастронома.
Петельников искал Катю Еланцеву, стараясь сделать это незаметно. Видимо, она не жаждала встретиться - иначе бы пришла сама, без анонимной записки. Инспектор, естественно, исключил из поиска девушек, с которыми пил чай. И удивился, когда ему показали на ловкую фигурку у печи - та, с мучнистыми бровками. Не сама ли она оставила записку?
- Я ваш намек понял, - улыбнулся инспектор.
- А мужчина без намека что тесто без дрожжей...
Они вернулись в чайную комнату, где со стола уже было убрано, лишь самовар остывал на уголке. Инспектор прикрыл дверь.
- Катя, вы хотите что-то сообщить?
- Почему нас обзываете неактивными? - она насупила бровки так, что они потемнели.
- А почему вы назвали меня обжорой? - улыбнулся инспектор.
- Я внесла несколько рацпредложений. Уменьшить количество соли, опару делать пожиже, увеличить время брожения... Я член редколлегии сатирической газеты "Горбушка".
- За тем меня и позвали?
Она разгладила кожу на лбу и спросила вновь, но другим голосом, помягче:
- Неужели вы считаете, что любят за что-то? За чтение книг или за всякие хобби?
- Катя, любят ведь не просто женщину, а личность. Допустим некую девицу. Трудится без огонька, себя не проявляет, ничем не интересуется, никому не поможет, никого не согреет - отработает да к телевизору. И стенает, что мужчины такие-сякие. Кто ее возьмет? Да ей прямой путь в клуб "Кому за тридцать".
Она вдруг закрыла глаза, словно уснула, - лишь туго натянулись белесые бровки, выдавая напряжение. Инспектор хотел толкнуть ее.
Она проснулась сама, сдернула белую шапочку, обнажив светлую, тоже как бы припорошенную мукой, челку:
- Вам нравится короткая стрижка или локоны?
- Короткая, потому что сквозь дырки в локонах видно, что у хозяйки в голове.
Она сдержанно улыбнулась, чем инспектор не преминул воспользоваться:
- Ваш директор что за мужик?
- Знаете, какая его любимая поговорка? "Не умеешь - научим, не можешь - поможем, не хочешь - заставим".
- Суров, значит.
- Это он говорит для острастки.
- Добрый, значит.
- А он никакой.
Румянец, нагнанный электрической печью, лежал на ее белой коже трогательно и как бы случайно. В зрачках синих глаз мерцало что-то далекое и не понятое инспектором.
- Катя, что такое "никакой"?
- У него ровная душа.
- То есть?
- Да равнодушный он, как сухой батон.
- За что же его все любят?
- Угождает. Прогульщиков прощает, пьяниц милует.
- И никто против него не выступал?
- Я.
- Вы?
- Только он доказал, что я не права, потому что у меня среднее образование, а у него высшее.
Катя вновь закрыла глаза, отключаясь от их разговора. Казалось, эти погружения в себя ей для чего-то нужны, поэтому инспектор пережидал их терпеливо. Впрочем, могло быть и кокетство.
- Девушкам, - она открыла глаза, - нравятся не умные, не красивые и не богатые...
- А какие? - спросил инспектор, потому что она ждала его вопроса.
- Сильные.
- У нас в уголовном розыске только сильные. Катя, хлеб горит?
- Горит.
- А директор знает?
- Еще бы.
- Ну и что?
- А ему хоть весь завод сгори...
- Почему хлеб-то горит?
Но она уже закрыла глаза. Теперь инспектор догадался, к чему эти молчаливые перерывы, - они были нужны ей для обращения к новой мысли, как поезду нужна стрелка для перехода на другой путь.
- Объясняться друг другу в любви пошло, да?
- Почему же? - удивился инспектор.
- То же самое, что говорить друг другу, какие мы хорошие.
Он не был готов к разговору о любви, хотя инспектор уголовного розыска должен быть готов к любым разговорам.
- Катя, лучше объясняться в любви, чем в ненависти. Так почему горит хлеб?
- Это знает только один человек.
- Кто же?
- Главный механик.
- А он при чем?
- Механизмы-то его.
Ресницы предвещающе вздрогнули.
- Катя, подождите закрывать глаза...
- Думаете, что не хватает мужчин?
Инспектор думал только об одном мужчине, о преступнике. Видимо, затеянный им на чаепитии разговор девушек растревожил.
- Катя, договоримся так... Кончив дело с этим хлебом, мы специально приедем для задушевных бесед.
- Мужчин хватает, но нет с ними равенства.
- Ну, теперь-то женщины равны так, что дальше некуда.
- Какое же это равенство, если женщина не может ухаживать, объясняться в любви и делать предложения?
- И слава богу, - буркнул инспектор. - А куда девался весь горелый хлеб?
Но он не успел - веки покойно смежились. Ее вопрос зрел долго. Инспектор зевнул, предчувствуя разговор о душевной близости или вечной разлуке.
Она вдруг открыла глаза, взяла его за руку и тихо спросила, окончательно проснувшись:
- Вам нравятся блондинки или брюнетки?
Инспектор тронул прядку ее волос:
- Блондинки.
- С темными глазами или с голубыми?
Он заглянул в ее глаза:
- С голубыми.
- Худенькие или полненькие?
Петельников отступил на шаг, окидывая ее фигурку веселым взглядом.
- Средненькие.
- С ямочками на щеках или без?
Он состроил рожу, отчего Катя улыбнулась.
- С ямочками.
- А я во вкусе мужчин? - совсем беззвучно спросила она.
- Нет вопроса, - понизил голос и он.
- Идемте со мной.
- Куда?
- В подвал.
Можно тонко разбираться в искусстве, играть на ударнике или петь соло; можно знать языки, историю религии и тайны микромира; можно писать книги, диссертации и докладные записки; можно быть сведущим в икебане, дышать по системе йогов и завтракать шведскими бутербродами... Все это можно знать, понимать и уметь - и быть мещанином. Если не знать, как растет хлеб и как он дается народу.
Рябинин не пошел обедать. Он знал, что Петельников свое дело сделал - разыскал водителя и хлебозавод; знал, что сейчас инспектор поехал туда говорить с этой Катей Еланцевой... И все-таки осадок, неприятный и ненужный, от разговора остался. Может быть, оттого, что этот спор вышел с другом.
В дверь молодцевато постучали. Леденцов ступил в кабинет, как на плац:
- Прибыл в ваше распоряжение, Сергей Георгиевич!
- Садись...
У Рябинина пока не было распоряжений, не было плана расследования и почему-то не было сил собраться с мыслями. Неужели от спора?
- Хочу, Сергей Георгиевич, поступить на заочное отделение юридического факультета, - поделился инспектор.
- Решение хорошее, - рассеянно согласился Рябинин.
- С иностранным языком у меня неважно.
- Поднажми.
- Со временем плоховато.
- Подсоберись.
Секретарша принесла свежую почту. Рябинин стал нехотя просматривать справки, характеристики, отношения, копии приказов... Его взгляд задел конверт, выглядевший старомодно, словно это письмо пролежало на почте лет сорок: доплатное, без марки, писанное химическим карандашом, крупными ползущими буквами. Он вытащил тетрадный листок, разрисованный такими же буквами.
- Сергей Георгиевич, а учиться трудно?
Рябинин прочел:
"Граждане начальство! Я же сказал тому рыжему, что надобно идтить по хрюку. Свой ум хорош, а народный лучше. С приветом, дедуля, как таковой".
- Леденцов, поселковый дед что рассказывал?
- Я все доложил...
Инспектор поморщился, вспоминая водопроводную колонку, потешную фигуру старика, и добавил:
- Про какой-то дурацкий хряк или хрюк...
- Значит, говорил?
- Ему семьдесят с лишком.
Рябинин отодвинул бумаги, которые показались сейчас ненужными.
Следствие становилось работой коллективной. Ошибка одного могла взвалить на других ненужное бремя работы; ошибка одного могла заставить других копаться во множестве версий; в конце концов ошибка одного могла завести следствие в тупик.
- Говоришь, собрался в университет? - значительно спросил Рябинин.
- Хочу, Сергей Георгиевич, - уже с опаской подтвердил инспектор.
- А не рано?
- В смысле?..
- Университет ума не вложит.
- А кто вложит?
- Сам человек. Думает-думает да и поумнеет.
- Расшифруйте намек, товарищ следователь...