Белесые ресницы инспектора взметнулись чуть не вопросиками. Круглые глаза перестали моргать. Девичий румянец прилил к светлой, так и неопаленной за лето коже. И Рябинину стало жаль обиженного им хорошего и веселого парня, - да откуда ему, городскому жителю, понять этот "хрюк"?
- Знаешь, что я сейчас сделаю? - мягко и как-то доверительно сказал Рябинин. - Поеду в Поселок и пойду по хрюку.
- Идти по хрюку - блатной жаргон?
- Инспектор, хрюкает-то кто?
- Свиноподобные.
- А чем их кормят?
- Помоями.
- И хлебом. Значит, хозяева свиней могут что-то знать про хлеб. - Рябинин глянул в письмо. - Свой ум хорошо, а народный лучше.
Глаза Леденцова все так же были неподвижны и круглы - лишь белесые бровки опали. Он о чем-то думал, и Рябинин ждал этой его мысли, и уже знал, какой она будет.
- Сергей Георгиевич, разрешите мне пойти по хряку, то есть по хрюку.
- Ты хоть слышал, как они хрюкают? - улыбнулся Рябинин.
- Слышал.
- Где же?
- В мультиках.
У каждого свои заботы. Токарь озабочен деталями, артист - ролями, ученый - проблемами, продавец - товарооборотом, водитель - перевозками... У каждого свои важные заботы, и они, эти заботы, не пересекаясь, существуют сами по себе. Но когда токарь, ученый, продавец и водитель садятся за стол, то все они едят хлеб.
Поэтому мне кажется... У всех заботы свои, но хлеб - забота общая.
Не отними инспектор руку, она бы так и вела его по всему заводу, как ребенка. Они прошли все цеха и все коридоры; миновали какие-то чаны, навесы с мешками и штабеля ящиков; повертелись на поворотах и зигзагах - и начали спускаться по каменным ступенькам к широкой двери, обитой железом.
- Открывайте, - все так же шепотом сказала Катя.
Инспектор сдвинул тугой засов и разомкнул тяжелые створки. Темнота обдала их.
- Выключатель справа.
Он нащупал его - пыльная лампочка высветила низкое подвальное помещение, площадью метров в тридцать. Но эта площадь определялась только по свободному потолку - весь подвал был завален буханками хлеба.
Инспектор лишь присвистнул, замерев перед таким варварским свалом хлеба.
- Ну что - я не активная? - тихонько спросила Еланцева.
- Катя, - заторопился инспектор, доставая ручку и бумагу, - вот телефон следователя Рябинина. Пусть немедленно едет сюда. А я пока буду караулить хлеб. Только звоните тайно.
Катя, окрыленная поручением, белой птицей взлетела по ступенькам...
Инспектор остался в подвале, прикрыв дверь. Он стал у порога вроде сторожевого пса, будто за несколько минут его отсутствия эту гору хлеба могли бы перепрятать; вел себя так, как на месте происшествия, где до прихода следователя нельзя было ни к чему прикасаться.
Хлебный конус достигал высокого и узкого окна. Инспектор попробовал к нему подойти, но мешал хлеб - не наступать же на буханки. Тогда он лег грудью на него и дотянулся до окна - прямоугольная рама подалась с привычной готовностью. За окном был двор, безлюдная его часть, пущенная под хранение всего ненужного.
Петельников вернулся к двери и глянул на часы - прошло двадцать минут, а Кати не было. Он прислонился к холодному железу двери...
Теперь понятно, как вывозили хлеб: спускали в этот подвал, через окно бросали во двор, грузили в самосвал - и за ворота. Но почему он не горелый? Как его вывезти через проходную? И зачем вывозить хороший хлеб: чтобы свалить в болото?
Он вновь посмотрел на часы - Еланцевой не было уже сорок минут. Не перехватил ли ее директор? Не передумала ли она подрывать авторитет родного завода?
И когда Петельников уже вознамерился опечатать подвал, послышались торопливые шаги. Но шел не один человек. Инспектор прижал ногой дверь и выключил свет.
В дверь постучали:
- Это я, Катя.
Петельников щелкнул выключателем и убрал ногу. Сперва вошла Еланцева, показавшаяся в этом темном подвале белым ангелом. За ней осторожно, щурясь от подземного мрака, ступал Рябинин. Увидев хлеб, он заморгал глазами - и опять на его лице инспектор заметил мучительную обиду.
- Я ждала машину, чтобы его провести сюда, - объяснила Катя.
- Знаете, кто свалил хлеб? - спросил Рябинин Еланцеву.
- Нет.
- А раньше его тут видели?
- Видела раза два.
Рябинин смотрел на окно, размышляя.
- Оно выходит во двор, - объяснил инспектор.
- Может, и теперь скажешь, что пустяками занимаемся? - почти сердито отозвался следователь.
- Побереги злость для преступника.
- А вы знаете преступника? - спросила Катя у инспектора.
- Вот он знает, - буркнул Петельников.
Рябинин пощупал буханки, осмотрел дверь, подергал засов... Только портфель он не открывал, где лежали протоколы для осмотра места происшествия.
- Ну что... пригласить понятых? - спросил инспектор.
- Ни в коем случае.
- А как?
- Сюда придут.
- Кто?
- Тот, кто свалил этот хлеб.
- Чтобы его забрать? - заинтересовалась и Катя.
- Теперь, после нашего появления на заводе, побоятся, - заметил инспектор.
- Не чтобы забрать, а чтобы добавить, - сказал Рябинин.
- Тем более побоятся, - не согласился Петельников.
- Но добавить не этого хлеба, - Рябинин улыбнулся довольно, как человек, догадавшийся о тайне, которая для других недоступна.
- Добавить булки, - догадалась и Катя.
Творчество, творение художника, творческая работа, творец... В конце концов, сотворение мира.
А ведь раньше в деревнях тесто творили - на ночь ставили его на печку в деревянной кадке, чтобы утром испечь караваи и одухманить их запахом всю избу, а то и всю деревню.
После ухода Башаева женщина понуро сидела у остатков дикого пиршества, положив взгляд на нетронутую буханку хлеба. В этом взгляде ничего не было - ни мыслей, ни желаний, ни чувств... Слабых людей жизнь отжимает досуха. Но слабым человеком была женщина, а к ней приходит второе дыхание, и третье приходит, потому что она женщина, потому что судьба этой женщины была связана еще с двумя судьбинками.
Она встала и запахнула халат, который обтянул ее туго, как забинтовал. У окна была прибита двухъярусная полочка: на первом стояло несколько книг, на втором чернел телефон, казавшийся тут немым и ненужным. Она сняла трубку и набрала номер - телефон оказался говорящим.
- Опять не приедешь? - спросила она у сразу отозвавшегося голоса.
- Дела.
- Вчера были дела...
- И сегодня дела.
- Какие дела по ночам?
- Какие бы ни были, они тебя не касаются.
Отвечающий ей мужской голос был четким, с хорошо произнесенными словами, будто он старался скрыть акцент.
- Ты уже хватил своего импортного коньячку...
- И это тебя не касается, - выговорил голос.
- А двоих детей это касается?
- На их содержание деньги даю.
- А на что же ведешь сладкую жизнь?
- И это тебя не касается.
- Эх ты, отец!
- А я не крепостной! - взвился голос, позабыв про тщательное выговаривание слов.
Женщина еще туже запахнула халат, словно теперь от крепости ткани зависела ее сила. Но лицо, ничем не стянутое и ничем не поддержанное, оказалось предоставлено самому себе - давно готовые слезы этим воспользовались. Она всхлипнула.
- Этим меня не проймешь, - громко и теперь невнятно пробурчал он.
- Я знаю, - вдруг тихо согласилась она.
- Тогда чего звонишь?
- Я подам на развод...
- Этим меня не проймешь, - повторил он.
- Я знаю, - повторила и она.
- Давай жить, не пересекаясь, - предложил голос вроде бы игриво.
Женщина всхлипнула еще раз, не для него, не нарочно - вырвалось. Она думала, что он положит трубку, испугавшись этих всхлипов. Но он не то икнул, не то вздохнул.
- Зачем прислал Башаева? - тихо спросила она.
- Никого я не присылал.
- Он выпил тут бутылку водки...
- Я башку ему намылю.
- Его к следователю вызывали...
- А это не твое дело! - опять взвился голос на предельно высокую ноту.
У женщины были вопросы и просьбы, у нее были советы и пожелания - она давно готовилась к длинному разговору, хотя бы телефонному, коли стал невозможен личный. Но все приготовленные слова нахлынули на нее и сдавили грудь. Она еще раз всхлипнула и сказала, сама не зная,зачем:
- Скажи ей, что душить мужчину французскими духами неприлично.
Весь век не забуду... Сколько мне было? Семь лет?
Пыль, шоссе, молоденькие солдаты идут усталой и нестрогой колонной. Мы с матерью стоим на обочине, как чахлые деревца. Кого мы высматривали? Отца? Но он давно уже там, куда шли эти солдаты, - на западе.
Вдруг один солдат выскочил из строя, на ходу развязывая вещмешок. Он подбежал, сунул в мои растопыренные руки буханку хлеба, поцеловал маму в щеку и стал догонять колонну.
Мама не пошевельнулась, даже спасибо не сказала - только слезы текли, оставляя чистые дорожки на пыльных щеках.
Я многие годы пытался вспомнить лицо этого солдата и не мог. Вместо него наплывало лицо отца, словно он дал нам тот хлеб.
Часы показывали без пяти два ночи.
Железная дверь в подвал закрыта плотно, как она была закрыта и раньше. Буханочный бархан лежал по-прежнему - может быть, только чуточку осел под собственной тяжестью. Хлебный дух, перебивший запах сырости, кирпича и железа, уже пропитал одежду Петельникова. Тьмы, ради которой он прихватил фонарик, не было - прямоугольное окно бросало на буханки бледно-лимонный дрожащий свет от фонаря, качаемого ветром во дворе.
Инспектор сидел на корточках, привалившись спиной к влажной стене. В одну секунду он мог пасть в хлебную выемку и слиться с буханками; мог вообще зарыться в хлеб, как тарбаган в степной холмик. Но пока лежала подвальная тишина.
Впрочем, где-то наверху тихо гудел вечный труженик хлебозавод.
За окошком жил мокрый двор - инспектор слышал шорох листьев и вздохи заводских пристроек; за подвальным окошком жила глубокая осень.
Петельников посмотрел на часы - четверть третьего.
Он сразу поверил в догадку следователя и сам предложил эту засаду. Но сейчас, когда пришла накопленная усталость, затекли ноги, замерзла спина и хотелось спать, инспектор усомнился в успехе. Могло быть все не так, как предположил Рябинин. Преступник мог испугаться и бросить этот хлеб на произвол судьбы. В конце концов, преступник мог прийти не в эту ночь.
Спину начало покалывать - от холодной ли стены, от занемевших ли ног... Петельников отольнул от кирпичей и слегка повернул спину к хлебу: ему казалось, что буханки еще льют малое тепло, оставшееся от печей.
Видимо, от измененного положения тела, а может быть, от спокойной мысли, что никто не придет, инспектор задремал той туманной дремой, когда все слышишь и даже о чем-то думаешь. В этой дремоте ему показалось, что осенние листья на неубранном дворе прошуршали с какой-то летней силой. Он открыл глаза и увидел, что бледно-лимонную тень на хлебе пересекла черная линия, как палка пролегла. Инспектор вжался в стену и глянул на окно...
Торопливые руки открыли его, подставив под раму доску. Громадная бугристая тень почти заслонила свет - Петельникову даже показалось, что у окна села крупная собака. Но эта собака вздрогнула, шевельнула тенью, и к ногам инспектора что-то скатилось. Потом еще, еще... Инспектор понял - в подвал бросали буханки.
Что делать? Человека Петельников не видел. Бежать за ним во двор? Крикнуть, чтобы не уходил? Самому вылезти в это окошко? Во всех случаях этот тип ждать не станет...
Пока инспектор искал выход, человек решил свой труд упростить - просунул мешок в окно и высыпал хлеб одним разом, как крупу. Его обе руки далеко протянулись в подвал.
Петельников прыгнул, когда буханки еще сыпались, - их крепкий поток он как бы рассек своей головой, почувствовав, что и они рассекают его кожу. Схватив одну руку, инспектор рванул ее вниз, на себя. Человек за окном пал на колени и поехал в подвал на животе, по буханкам, как по каткам. Внизу Петельников поставил его на ноги, сразу напоровшись на водочный дух, который перебил хлебный. Теперь потребовался фонарик. Но инспектор сперва осветил не человека, которого он опознал по запаху, - сперва он осветил сброшенные буханки...
Все они были черными и сухими, точно спеклись в доменной печи или выпали на землю вместе с раскаленными метеоритами.
Петельников осветил красное и мокрое лицо втащенного человека:
- Привет, Башаев!
Геологическая партия, с которой я бродил в молодости по степям, сплошь состояла из интересных людей: доктор наук, кандидат наук, геолог, геофизик и два студента. И еще был шофер Александр Иванович. Однажды его послали в маршрут с доктором наук вместо заболевшего студента - таскать рюкзак с образцами...
Из маршрута они вернулись через полчаса, и доктор наук заявил, что с этим человеком он никогда в жизни не пойдет в маршрут. Оказалось, они дошли лишь до хлебного поля. Доктор наук, как и все мы, исходя из высших целей науки, ходил прямиком через поля и пашни, бахчи и огороды. Топтать хлеб Александр Иванович отказался - даже ради высокой науки.
И теперь я вот думаю... Не был ли среди докторов и кандидатов, геофизиков и студентов Александр Иванович самым интересным человеком? Не он ли единственный пекся о великих целях?
Посреди ночи Рябинин вдруг проснулся и тихонько, чтобы не толкнуть жену, не споткнуться о кресло и не наподдать телевизор, вышел в кухню.
За окном слепла мокрая ночь, бесшумная, на той своей грани, когда старый день угомонился, а новый еще не пришел. Рябинин заварил чай...
Дело о хлебе двигалось споро. За несколько дней они отыскали одного преступника и поняли механизм хищения. Осталось найти соучастников, и расследование повернет в спокойное русло экспертиз, ревизий, подсчетов, уточнений... Отчего же он проснулся и в одинокой тиши пьет одинокий чай?
Объяснение этого беспокойства пришло сразу, да оно никуда и не уходило. Допрос технолога... Что-то тогда задело его подступающим прозрением. Подступающим, которое так и не подступило. Что-то она сказала очень важное, тогда им не записанное, как ненужный пустяк. Но без этого пустяка механизм хищения был неполон. Неужели из-за него, из-за пустяка, он и проснулся?
Телефонный звонок, обычно его пугавший, как пугают все ночные звонки, протрещал почти жданно. Он выбежал в переднюю, схватил трубку и глухо спросил:
- Да?
- Ты прав, Сергей, - весело согласился Петельников, будто они только что расстались и за окном не стояла осенняя ночь. - Хлеб принесли.
- Жженый?
- Жженый. Башаев.
Все последнее время рябининский мозг, как выключенный счетчик с застывшими цифрами, держал одну мысль: хлеб горел и при механике. Рябинин сидел в своем кабинете, ехал домой в троллейбусе, ужинал, говорил с женой, шутил с дочкой... А слова технолога стояли перед ним незатухающей рекламой. За этими словами он видел какой-то иной, таинственный смысл, который ему никак не давался, как мудреная шифровка.
- Где Башаев?
- Сидит передо мной, чихает. Пьян в пастилу.
- Я буду как можно раньше...
Рябинин выпил вторую чашку огненного чая, разгулявшись окончательно. Но все-таки он пошел спать, чтобы завтра находиться в силах, нужных для важного допроса. Он ворочался, вздыхал и тер уже небритый, утренний подбородок. И засыпая, увидел огненные рекламные слова, побежавшие в меркнувшем сознании:хлеб-горел-только-при-механике...
Инспектор вошел в кабинет энергично и свежо: выбрит до блеска, рубашка с галстучком светятся, волосы после душа еще влажные... А ведь тоже по ночам не спит.
- Слушай диагноз, - сказал Петельников, прищуриваясь. - Вечером пил чай, ночью пил чай, утром пил чай, днем пил чай. Мышцы не напрягал, пешком не ходил, трусцой не бегал. Так?
- А ты кофий дегтярный пил, - вяло огрызнулся Рябинин.
- Я пробежал три километра, полчаса работал с гирей, принял душ и выпил бутылку сока.
Распахнув свой широкий светлый плащ, инспектор обдал следователя запахом осени и хорошего одеколона. План их работы нарушился - утром Башаева пришлось все-таки отправить в вытрезвитель. Но время прошло с пользой, ибо инспектор сделал обыски в квартире Башаева и на его рабочем месте - в боксе были найдены несколько буханок хлеба, горелые корки и паяльная лампа. Теперь они ждали водителя, которого везли в прокуратуру протрезвленного.
- Как там директор? - спросил Рябинин.
- Сидит у себя в кабинете.
- Интересно, зачем?
- Размышляет.
- О стиле своей работы?
- По-моему, он заурядный лодырь, - усмехнулся инспектор.
- Думаю, что лени, как таковой, не существует. Ты можешь себе представить человека, лежащего весь день на диване? По-моему, лень - это когда человек делает не то, что надо. Вроде бы работает, а по существу пустоделанье. Директор-то ходит на завод, руководит, издает приказы...
Рябинин поискал глазами чистую бумагу. Для дневника была бы хорошая мысль. Так... "Почти нет людей, которые ничего не делают, но полно людей, которые делают кое-что".
- Все от воли, - коротко бросил инспектор.
- Все от ума.
- Твой ум без воли - что бульдозер без солярки.
- А твоя воля без ума - что твой бульдозер без водителя.
- Нет людей, не понимающих своих поступков. Башаев знает, что керосинить плохо. Директор Гнездилов знает, что ни черта не делает. А ничего не меняют. Воли у них нет. Миром правит воля...
Зазвонил телефон. Рябинин поднял трубку нехотя, ибо у него было возражение против элементарной воли в защиту многогранного ума.
- Слушаю.
- Сергей Георгиевич, эксперт говорит. Всю автоматику, все агрегаты мы проверили до винтика. Будем готовить заключение.
- Ну, а на словах?
- Линии и печи работают как часы.
- И не было поломок?
- Следов серьезного ремонта мы не обнаружили.
- Значит, хлеб гореть не мог?
- Только в порядке исключения.
- Механика подключили к экспертизе?
- Его нет на заводе.
- А где же он?
- Никто не знает...
Рябинин положил трубку и глянул на инспектора удивленно - почему он сидит? Почему не срывается с места и не едет за механиком?
- Говоришь, воля? А я вот тебе сообщу вывод ума - хлеб никогда не горел, а...
Распахнутая дверь оборвала следователя на полуслове, на полуфразе - привезли Башаева. Рябинин опять увидел перед собой узкий лоб, красное лицо и курчавые волосы. Башаев щурился, словно отвык от белого света.
- Не понимаю, как можно допиться до такого образа жизни, - тихо сказал Рябинин.
- Наоборот, - сразу отозвался Башаев.
- Что наоборот?
- У меня не образ жизни от пьянства, а пьянство от образа жизни.
- Загадочно, - решил инспектор.
- Никакой загадки. Жизнь-то моя что? В детстве бедность да голод. Война. Потом опять голод. А потом вкалывал, как автомат. И что имею? Шоферюга чистой воды.
- И поэтому надо пить? - брезгливо спросил Рябинин.
- Да я в своей жизни ничего слаще водки и не видел. Должна быть у человека радость?
- Какая же от нее радость?
- Меня не обманете.
- А в чем я вас обманываю? - не понял Рябинин.