- Кто водочку любит, тот жизнь свою губит. Так, что ли?
- А разве не так? - спросил Рябинин.
- Ну да, - усмехнулся водитель. - Мозг от нее сохнет, печень распухает, нос синеет, а жена уходит. Будто сами не остаканиваетесь.
- Башаев, да у тебя от водки глаза синим огнем светятся, - вмешался инспектор.
- А почему же люди ее пьют? Дураки, что ли? Трепачи вы, ребята. Водка-то вливается в человека, что святая вода. Скажем, едет в своей машине большой человек. Смотрю я на него и дистанцию чувствую. А выпил грамм триста - и тоже себя большим человеком осознал и как бы прибыл к его компании. Ученый сидит, допустим, академик - все у него есть, а у меня ничего. Принял я водочки. И я академик, и у меня все есть, и я очки натянул в импортной оправе. Женщина идет, красавица в мехах, которая на меня и не глянет. А я выпью. И вроде бы мы идем рядом, я тоже нюхаю ее французский одеколон и поглаживаю ее сибирский мех. Что там женщина... Космонавт полетел в ракете. Вы, ребята, только глянете, вослед. А я выпью - и там кувыркаюсь, интервью говорю, куриный суп из тубиков давлю. Народы приветствую.
- Как же вы работаете? - ужаснулся Рябинин.
- Кручу себе баранку и кручу.
Башаев говорил охотно и спокойно, как человек, скинувший с плеч надоевший груз. Рябинин знал это состояние людей, очистивших свою совесть. Но водитель не был похож на каявшегося преступника - слишком уж беспечен и болтлив. Видимо, бродили в нем остатки алкоголя.
- Ну, а работа нравится? - спросил Рябинин.
- Как вчерашнее молоко.
- Есть же у вас какие-то цели, увлечения? - Про свои увлечения я поведал.
- Может быть, интересуетесь женщинами, семьей, детьми?
- Только щенком одним интересуюсь.
- Каким щенком?
- От второй жены, скоро в школу пойдет...
- Башаев, в конце концов есть же у вас какие-то желания, не связанные с водкой?
- Есть, - улыбнулся он сухими губами. - Приходить бы на работу, вставать у кассы, глядеть в ведомость, находить свою фамилию, расписываться и получать деньги. И так ежедневно.
- Неплохо задумано, - согласился инспектор, который скучал, ожидая главного разговора.
- Глупая мечта, - буркнул Рябинин.
- Не глупая. Пусть эти деньжата пришлось бы сдать. А удовольствие-то человеку стопроцентное...
- Алименты на ребенка платите?
- На двух.
- На что же пьете?
- Сам делаю напиток. Закладываю в стиральную машину пять килограмм конфет "подушечек", заливаю воду...
- А стиральный порошок? - перебил инспектор.
- И включаю. Потом слегка заправлю бутылочкой водочки. Выходит напиток, под названием "косорыловка".
- Какие у вас отношения с механиком? - начал подходить к делу Рябинин.
- Чай, он не баба, чтобы отношения, - усмехнулся водитель.
- А с директором?
- Я встречаю его во дворе раз в месяц и слов без буквы "с" не говорю.
- То есть?
- Слушаю-с, готов-с, так точно-с.
Рябинину показалось, что инспектор от нетерпения присвистнул: Петельникова тянуло к главному, к разговору о сути преступления, к механику, которого почему-то не было на заводе. Но следователь к этому главному шел исподволь, словно подкрадывался. И все-таки, давимый молчаливой силой инспектора, Рябинин сказал прямо:
- Теперь рассказывайте про хлеб.
- Про какой хлеб?
- Начните с горелого.
- Я ж говорил... Во дворе хлеб горелый рассыпан. Дай, думаю, соберу да кому-нибудь продам на бутылку пива...
- А зачем понесли его в подвал?
- Спрятать пока.
- А в подвале лежал другой хлеб, хороший.
- Я и сам встал обалдевши. Смотрю, ё-мое - гора хлебца навалом. Только начал высыпать, а этот зубр меня клешнями поддел под селезенку.
Рябинин встал, подошел к сейфу, вытащил оттуда черную буханку и положил на стол, на чистый лист бумаги. Хлеб замерцал антрацитным блеском. Башаев прищурился раздраженно, точно следователь сделал что-то неприятное или незаконное.
- Этот хлеб сгорел не в электропечи, - сказал Рябинин.
- А где же?
- Он обожжен паяльной лампой.
- Мне это без разницы.
- У вас нашли паяльную лампу...
- По работе нужно.
- На верстаке нашли корки хлеба...
- Ел.
- На прошлом допросе вы сказали, что хлеба не едите...
- Когда ем, когда не ем.
- Там же нашли сухие корки в копоти...
- А может, я сухарика захотел? - разозлился Башаев. - Могу я сделать себе сухарик, а?
- Отвечайте не вопросом, а определенно.
- Определенно: захотел сухарик и спек путем паяльной лампы.
- Так и запишем в протокол - для смеха.
- Я смеху не боюсь.
Петельников вроде бы ничего не сделал, но Башаев повернул к нему голову с угодливой готовностью. Инспектор тяжело и предвещающе вздохнул:
- Вот что, мужик. Ты здесь туфту гнал про свою сермяжную жизнь, с чего, мол, и начал керосинить. А ведь ты "крапленый", "сквозняком" в молодости согрешил ради трех кусков "шуршиков". А?
- Не понимаю я вас, - неуверенно отозвался водитель.
- Что, жаргон забыл?
- Дела давно минувших дней...
- Конечно, минувших. Но не решил ли ты, выражаясь забытым тобой жаргоном, "слепить нам горбатого", а выражаясь культурнее, "заправить фуфель", что в переводе означает "мазать чернуху" или "гнать туфту"? А?
- Чего?
- Да ни один вор "в законе" не будет темнить, когда взяли с поличным!
- А, так-растак! - опять разозлился Башаев. - Пиши! В подвале хлеб беру на себя. Пиши: хотел вывезти его и забодать за полсотни любителям-животноводам.
- А первая машина? - вновь вступил в разговор следователь.
- Пиши, и тую беру. Две машины, и с концом.
- Где взяли хлеб, кому продавали, как выехали с завода, кто соучастник?
- Э-э, ребята... Тут я помру, а никого не выдам. Один пойду. Не обидно ль? Сам хлеб не жру, а за него страдаю.
Буханка черного хлеба стоит четырнадцать копеек. А это значит: удобрить землю, вспахать, подготовить семена, пробороновать, посеять, вырастить колос, сжать и обмолотить, зерно доставить на элеватор, хранить, с элеватора привезти на мельницу, смолоть, муку привезти на хлебозавод, проделать сложный цикл и выпечь хлеб, готовый хлеб доставить в булочную... Это человеческая сила и время, бензин, электроэнергия, транспорт, машины... И четырнадцать копеек?
Да мне ни один экономист, ни один социолог не докажет, что буханка хлеба должна так мизерно стоить! Пирожное, сладкая фитюлька для баловства оценивается в двадцать две копейки. А вот буханка, которой можно накормить несколько человек, - поди же.
В небольшой комнате, обставленной самым необходимым, двое смотрели телевизор. Она сидела на табуретке, то и дело трогая руками бигуди, словно боялась, что они осыпятся с головы. Он был в выцветшем тренировочном костюме и с газетой на коленях - старое деревянное кресло, собранное из тонких реечек, поскрипывало под ним часто и старомодно.
Экран телевизора иногда рассекала белая прожекторная полоса - тогда она двумя руками ощупывала бигуди, он морщился, а кресло скрипело особенно тягуче.
- Ань, если муж не ест женин обед, то что?
- Пересолен.
Где-то на кухне лилась вода - ее однообразный звук вплетался в бормотанье телевизора, как ненавязчивое музыкальное сопровождение.
- Ань, если жена купила мужу, скажем, ботинки, а он отворачивается...
- От жены отворачивается?
- От ботинок.
- Не его размер.
На кухне стукнула форточка - телевизор отозвался на этот стук своей прожекторной полосой. Он поморщился, она ладонями поправила бигуди.
- Ань, а если от мужа пахнет... э-э... ликерами?
- Значит, выпил.
- Знаю, что выпил. Почему пьет эти самые ликеры?
- Водку не любит.
Кресло скрипнуло, как скелет костями. Опять звякнула некрепким стеклом форточка. Вода лилась ровным и вечным тоном. Телевизор о чем-то нашептывал негромко, неубедительно.
- Ань, а если от мужа пахнет французскими духами?
- Значит, хороший муж.
- Как так?
- Купил жене французские духи и положил в карман. Вот ты мне французские духи не покупаешь...
- Этот хороший муж заявляет жене, что человек есть дитя наслаждений.
- Какой он милый...
- Ань, ты хороший технолог, но в вопросах мужской психологии, извини, не тянешь.
- Может быть, Юра, не тяну. Но если бы ты... однажды... пришел домой... от тебя пахло бы ликером и французскими духами... и заявил бы, что любишь наслаждения...
- То что бы? - он даже отпустил взглядом экран.
- Не знаю, Юра. Но что-то бы произошло.
- С кем?
- С тобой, Юра.
- Со мной, Аня, подобного никогда не произойдет.
- Я знаю, - вздохнула она.
- Чай будем пить?
- Можно и попить.
- Нет, на ночь не стоит, - решил он.
- Ну не будем...
Неожиданный звонок, сильный и долгий, заглушил урчание воды, стук форточки, скрип кресла и говорок телевизора. Мужчина неспешно встал, выключил у телевизора звук и недовольно буркнул:
- Кого это несет...
- Наверное, сосед.
Пока он ходил открывать, она вытащила из кармана халата косынку и покрыла голову, спрятав металл бигудей. По молчанию в передней, по какой-то тяжести, которая потекла вдруг оттуда, она поняла, что это не сосед...
- А я к вам в гости, - улыбнулся Рябинин.
- Поздновато, но я ждал, - признался директор, принимая мокрый плащ.
- Почему ждали?
- Предчувствовал...
- Садитесь, пожалуйста, - она вскочила и придвинула к столу единственное мягкое креслице.
Рябинин знал, что поздновато - десять часов. После этого подвала, забитого хлебом, после задержания Башаева и допроса Рябинину казалось, что его нервы слышимо заныли, как комариная стая над ухом. Нужно их утолить, эти надрывные нервы. Он еще раз глянул на руку - десять часов пять минут. Закон разрешал поздние допросы только в неотложном случае. Когда совершалось тяжкое преступление, когда совершено убийство. А уничтожение хлеба - не тяжкое преступление?
Рябинин огляделся... Двухкомнатная квартира. Пол, покрытый линолеумом. Выжженные солнцем обои. Простенькая мебель. Шкаф, широкий, как железнодорожный контейнер. Канцелярская лампа на столе. Телевизор чуть не первого выпуска.
Тогда Рябинин пристальнее вгляделся в директора...
Какой-то обвислый тренировочный костюм. Широченные шлепанцы, как снегоходы. Сырое, тяжелое лицо. Откровенно сонный взгляд. И лысина, блестевшая от канцелярской лампы.
- Юрий Никифорович, а что у вас такая старомодная мебель? - улыбнулся следователь.
- Меня устраивает.
- Его устраивает, - подтвердила жена.
- А что вы не сдерете линолеум и не настелете паркет?
- Какая разница?
- Ему все равно, - опять подтвердила жена.
- Обои-то выцвели, как писчая бумага стали...
- Собираюсь переклеить.
- Он собирался.
- А почему не купите телевизор с большим экраном? Ничего же не видно.
- Нам видно.
- Вы в очках, поэтому вам и не видно, - объяснила жена.
- А что это журчит?
- Кран течет, - буркнул директор. - Почему не чините?
- Мне не мешает.
- Ему не мешает.
- Извините, вы пришли по делу? - раздражаясь, спросил директор.
Но Рябинину сперва хотелось понять... Мужчина, а это значит - сильный, энергичный и умный. Сорок лет ему, самая зрелая пора. Высшее образование - у человека образование, выше которого некуда. Здоров, обеспечен, уважаем... Почему же он ничего не делает ни на работе, ни дома?
- Может, хобби? - вырвалось у Рябинина.
- Не понял?
- Собираете марки, много читаете, шьете галстуки, режете по дереву или изучаете санскрит?
- Я не мещанин, - почти гордо сказал директор, как бы разом отвечая на все следовательские вопросы.
Рябинин ждал квартирного блеска и небывалого комфорта - если человек не живет для завода, то он живет для себя. Оказалось, что можно жить ни для завода, ни для себя. Тогда для кого? И если не жить, тогда что? Существовать? Хапать... Да ему и хапать-то неохота. Да он не поднялся даже до мещанина. Нет, поднялся, ибо есть мещане бесхрустальные, безвещные - это лодыри. Неплохо, он запишет в дневник: "Лодырь - это мещанин ленивый". А можно ли доверять завод человеку, который не управляется даже со своей квартирой?
- Хотите чаю? - спросила жена.
- А у вас чашки есть?
- Конечно, сервизные.
- Ань, следователь шутит.
Директор осоловело смотрел в жухлую скатерть. Спокойный, добрый человек.
- Юрий Никифорович, рабочие хвалят вашу доброту...
- Да, я стараюсь каждому сделать приятное, - быстро согласился Гнездилов.
- Почему?
- Как почему?
- Зачем каждому делать приятное?
- Наш моральный кодекс...
- Ну зачем делать приятное, например, шоферу Башаеву, пьянице и плохому работнику?
- Такова, в сущности, моя натура...
- А я знаю, в чем тут суть, Юрий Никифорович. Добротой вы покупаете себе спокойную и тихую жизнь. Вы откупаетесь ею от людей, от работы. У вас доброта вместо дела. Если, конечно, это называется добротой...
Рябинин чуть не задохнулся от такого количества быстрых слов. Чтобы успокоить дыхание, он открыл портфель и достал неизменный бланк протокола допроса.
- Юрий Никифорович, я пришел ради одного вопроса... Кому непосредственно вы разрешили вывозить горелый хлеб?
- Механику, - сразу ответил директор.
Выражение "битва за хлеб" мне долго казалось газетным, вычурным. Но когда я попал на уборку урожая в Северный Казахстан и поднялся на сопку...
Земля гудела моторами, блестела соломой и дымилась пыльными шлейфами, достающими до неба. Комбайны шли рядами, как танки. Грузовики колоннами неслись по мягкой от пыли дороге. Бетонные элеваторы стояли над степью великанскими дотами. Тока с холмами пшеницы походили на прибалтийские дюны, развороченные людьми и техникой. Лица, высохшие от жары, работы и пыли. Рубашки, сопревшие от пота и трения спиной об обшивку сиденья. Воспаленные глаза и вечный скрип песка на зубах. Сон урывками, на ходу, везде, где только можно приткнуть голову хоть на минутку. Санитарные машины, дежурившие у палаток с красными крестами. Повар, бегущий к комбайну с обедом, словно его вот-вот накроют неприятельским огнем.
Бой, тяжелейший бой за хлеб. Днем и ночью, днем и ночью...
Хождение по хрюку оказалось пустым: то он хрюк перепутает с каким-нибудь скрипом, то хозяева попадутся молчуны, то кормят одними лишь комбикормами... Теперь Леденцов шел к какой-то Сосипатровне, названной "кулачкой первый сорт": имела двух кабанов, и на седьмом десятке у нее вырос зуб. Ее дом зеленел сочно, свежевыкрашенно. К левому боку какими-то уступами примкнули строения: хлев, сарай и сарайчики, кладовые и кладовочки. Большой земельный участок чернел после убранной картошки. Деревья и кусты оттеснились к забору, да ведь поросят яблоками и клубникой не прокормишь. Окошки, как всегда бывает в небольших домах, светились мягким и уютным светом; впрочем, их свет мог скрадываться дневным. Из трубы шел дымок и стекал по крыше на влажную землю. И Леденцов подумал, что дымок этот тепел и сух.
Калитка была не заперта. Он дошел до крыльца и побарабанил в окошко, вызвав ответный лай где-то далеко, может быть, в хлеву. Мокрая дверь стукнула щеколдой и открылась широко, потому что женщина за ней тоже была широкой - она стояла, могуче загородив проход.
- Здравствуйте, Мария Сосипатровна.
- За шпиком?
- Нет, поговорить.
- А вы кто?
- Из милиции.
Она не смутилась и не вздрогнула, а лишь поправила на плечах белый пуховый платок.
- Тогда проходите.
Леденцов миновал полутемные сени, разделся в уютной прихожей и ступил в большую комнату. Что-то его остановило у порога...
Пол горницы был устлан странным ковром, каких он ни у кого не видел: то ли вязанный из толстых ниток, то ли плетенный из цветного шпагата. Круглый стол покрывала странная голубая скатерть с какой-то опушкой по краям, которая шевелилась от дуновения, как бахромка у медузы. На стенах, на диване, на комоде висели и лежали плетеные, вязаные и вышитые салфетки, коврики и панно. И от их цветастой пестроты в комнате было весело, как на июльском лугу.
- Сама все изготовила, - отозвалась она на удивленный взгляд инспектора. - Скидывай ботинки.
- Как скидывай?
- Неужто пущу в грязи по чистоте?
- Я при исполнении, мне босиком нельзя.
- А ты в носках.
- Мария Сосипатровна, они еще грязнее ботинок, с них торфяная жижа капает.
Она молча выстелила газетами путь к столу. Гость и хозяйка сели, ощупывая друг друга взглядами...
Ей было лет шестьдесят. Крупная голова на широких плечах, крупные руки с коричневыми выдубленными пальцами. Черные, еще вроде бы не седые волосы прижаты косынкой. Карие глаза смотрели из-под встревоженных бровей ожидающе, но платок лежал на плечах независимо: подумаешь, милиция.
- Говорят, Мария Сосипатровна, у вас зуб вырос? - улыбнулся инспектор.
- А предъяви-ка, молодой человек, документ.
Леденцов извлек удостоверение, ничуть не смягчив им хозяйку.
- Не знала, что милиция зубы на учет берет.
- Говорят, вам его бог послал?
- Ты мне, молодой человек, зубы не считай, то есть не заговаривай. Скажи, зачем пожаловал, - и привет.
Леденцов знал, что допрос нужно начинать исподволь, поэтому старался придумать нейтральную темку. Но старуха поворачивала разговор к главному.
- Я пришел к вам насчет хряка, то есть хрюка. Если во дворе хрюкает, то это же поросенок?
- Неужто кошка захрюкает?
- К примеру, у вас хрюкает?
- Двое, не считая кролей, курей, коз, петуха и кошки.
- Ого! Вот почему вас кулачкой зовут.
Она встала, неслышно прошлась по ковру и оперлась руками на стол, обдав его волной запахов: трав, яблок и вареной картошки. Ее лицо приблизилось к нему настолько, что он рассмотрел крепкую кожу щек, дрожащую верхнюю губу и каризну глаз, как показалось ему, затянутых сизой злобной дымкой.
- Кулачкой зовут?! Потому что я не хожу с ними на винопой. Потому что я даже в воскресенье поднимаюсь в четыре утра, а они чухаются до девяти, да и встанут - не то идут, не то падают. Я веники вяжу, траву кошу, клетки чищу, землю буравлю, а они у теликов сидят. У меня все свое: мясо, овощ, молоко... Я даже в аптеку не хожу - свои травы лечебные. Я людей кормлю. За деньги, а то как же. Они же все с государства тянут. Так кто ж кулак выходит? Кто дает иль кто к себе гребет?..
- Мария Сосипатровна...
- Кто вкалывает, тот кулак, а кто у телика сидит, тот не кулак?
- Мария Сосипатровна, перейдем к другому вопросу.
- Перейдем, - успокоилась она.
- Все ваши четвероногие...
- А почему это четвероногие? - обидчиво перебила хозяйка.
- Кабанчики, кролики, кошка...
- У моих курей по две ноги.
- Все ваши четвероногие и двуногие...
- А петух у меня теперь одноногий, - вспомнила она. - Вчерась на дорогу скаканул, его колесом и шибануло.